Байтуганские байки у костра. Первые охоты. Байка1

Цикл - «Первые охоты Секе-Сана»

«Дядя Гена, утиная лапша и ТОЗ - 57»

Пламя костра плясало на стенках казана, отбрасывая рыжие отблески на ружья, что покоились рядом на подстилке. В казане тихо булькала утиная похлёбка, изредка вздыхая паром с ароматом жёлтой луковицы, степной полыни и свежего дичачьего мяса. Где-то в темноте тонко посвистывала ночная птица. Ветерок из степи принёс запах сухой травы и далёкой влаги.

— Пахнет… — я потянул носом и улыбнулся. — Как будто детство вернулось.
— Это не запах, а состояние души, — ответил Секе-Сан, укрываясь старым армейским одеялом. — Шулюм сегодня особенный. На одной луковице, соли — в меру, перца — по совести, а главное — кряковый селезень, взятый с боевым азартом и при полной ответственности.

— Настоящий шулюм, — заметил я, медленно размешивая ложкой золотистый навар. — Не закусь, не обед — обряд.
— Не шулюм, а философия, — хмыкнул Секе-Сан. — Я вообще первый раз про охоту узнал не с выстрела, а… с казана. Хотя нет, даже раньше.

Он отхлебнул горячего, прикрыл глаза и словно на миг исчез — туда, в себя, лет на сорок с лишним назад. Ветер зашелестел в камышах, как будто открыл портал в прошлое.

— Это был год, эдак, семьдесят третий. Я пацан ещё, лет двенадцать. Жили мы в панельной пятиэтажке, на четвёртом этаже. Друг у меня был — Вовка, нормальный такой парень, на три года старше, хоккеем занимался. А у Вовки был отец — дядя Гена. Работал на Целинсельмаше токарем. Мужик с глазами как у коршуна — цепкий, проницательный. Всегда в фуфайке, будто из неё и не вылезал, и со взглядом… как будто он всю свою жизнь в степи спрятал.

Пламя шевельнулось, отбрасывая тени на наши лица. Кто-то кивнул, будто дядю Гену знал лично.

— Так вот, перед открытием охотничьего сезона у дяди Гены начиналась настоящая магия.
— Колдовал? — усмехнулся Никита.
— Почти, — кивнул Секе-Сан. — Вовка звал меня: «Пошли, батя заряжать будет!» Мы — бегом к ним. А он уже разложился на кухне, всё как по уставу: гильзы в ряд, дробь в банке из-под кофе, навойник, пыжи…
Я стою, как вкопанный, будто у алтаря. Он — неспешно, без суеты: порох — ложечкой, пыж — деревянным штоком, дробь — ровно по краю. Всё чётко, ни одной лишней движухи. Как будто музыку исполнял.

— «Серёга, — говорит он мне вдруг, — охота — это не про убить. Это про понять. Понять, когда выстрел нужен, а когда — нет».
— Вот тогда, — вздохнул Секе-Сан, — я и понял: хочу быть охотником. Не стрелком, не добытчиком — охотником, по духу.

Мы замолчали. Костёр потрескивал, дым медленно поднимался в чёрное небо, где уже высыпали первые звёзды. Камыши шептали, словно подтверждая каждое его слово.

А бывало — сидим вечером на лавочке у подъезда. Конец сентября, воздух уже с дымком, листья шуршат по асфальту, уроки делать неохота... И вдруг — рык мотоцикла. Это дядя Гена на своём «Иже» с коляской подкатывает.

Останавливается, слезает, с кряхтением достаёт из коляски ружьё, рюкзак со снаряжением, болотные сапоги — и, как всегда, минимум пять-шесть уток.

— Серёга, — говорит он мне, поправляя фуфайку, — заходи через час, покажу, как ружьё чистить. Только уроки сначала, понял?

Я — пулей домой. Домашку гоню на скорость, как в соревнованиях — лишь бы управиться до назначенного часа. Не прошло и сорока пяти минут — в дверь уже Вовка стучится:

— Пошли, батя зовёт.

Я — на ходу ботинки натягиваю, и за ним, почти бегом, через две ступеньки, с четвёртого на пятый этаж.

Дядя Гена уже всё приготовил: ружьё разобрано, стволы аккуратно лежат на тряпке, на табуретке — маслёнка, шомпол, ёршики, полоски старой простыни. Сам он сидит на низеньком стульчике, сосредоточенный, как хирург перед операцией.

— Вот, смотрите, пацаны. Это шомпол. Это ёршик. Вот масло. Всё просто, но без этого ружьё долго не проживёт. Сначала один ствол чистим, потом второй. Шомполом — туда-сюда, спокойно, без суеты. Масло — понемногу, не лей, как из ведра...

А на кухне уже пахнет так, что живот сам по себе урчит. Тётя Юля там парочку уток ощипала — варит лапшу, пышет паром кастрюля, пахнет луком, лаврушкой и чем-то таким, от чего слюнки текут.

— Запомни, Серёга, — говорит дядя Гена, не поднимая головы, — ружьё всегда в чистоте держи. Приехал с охоты — сразу почисти. Потом — что хочешь. Но сначала — ружьё.

С тех пор, сколько бы лет ни прошло, я всегда так и делаю. Приехал с охоты — хоть уставший, хоть голодный — но ружьё первым делом. Потому что охота — это не только выстрел, это уважение. И к оружию, и к себе.

А тут и лапша подоспела. Тётя Юля вытирает руки о фартук и зовёт:

— Мужчины, за стол!

Мыть руки — и за лапшу. Пар поднимается, глаза щуришь от счастья. На кухне тепло, над столом лампочка висит, на стене часы тикают. И всё — на своих местах. Детство, запах утки и шорох осенней листвы за окном...

— А вы сейчас патроны сами заряжаете? — спросил Никита.
— Сейчас, сынок, если патроны не те — охота может закончиться до того, как началась, — Секе-Сан усмехнулся. — Но с тех времён у меня один принцип остался: оружие — это не игрушка, а шулюм — это не борщ. Надо готовить с уважением — и то, и другое.

Мы рассмеялись. Никита разлил чай по кружкам. В темноте зашуршал ёж.

— Ну что, за дядю Гену?
— За него, и за детство с запахом пороха и лапши!

— Ну а дальше-то что да как? — спросил Валерка, откинувшись на локоть.
— А дальше, — Секе-Сан улыбнулся. — Школа, училище, армия. Потом институт, семья, работа. В деревню к тестю с тёщей ездили. Но охотников там не было. Я уже тогда тренером по теннису стал — популярный спорт, сами знаете. Всё хотел вступить в кандидаты, да никак не мог найти двух охотников. Условия были. А дядя Гена уже завязал, в саду ковырялся, на рыбалку только выбирался. Я тоже рыбачил — по старинке, поплавочной удочкой, на утренней зорьке.

Он потянулся, добавил в чашку сахару.

— Потом меня в таможенный комитет пригласили, спортивным специалистом. Там спорткомплекс свой был, и шеф в теннис любил гонять.
И вот — охотничий билет я получил, мечта сбылась. Хожу довольный.
А Валентина Ивановна, коллега, говорит:
— Билетом ты, Серёжа, хвастаешься, а ружьё у тебя есть?
— Пока нет, — говорю.
— Зять у меня был егерем. Умер. Ружьё осталось — МЦ 21-12. Хочешь — за 20 000 отдам.
Смотрю: ружьё солидное, ствол чистый. Начал оформлять.

Он задумался. За спиной скрипнула ветка — может, ёж снова пришёл.

— А тут как раз турнир — «Золотая осень столицы». Встретил старого знакомого — Серёгу, спелеолога.
— О, под землёй лазил? — вставил Никита.
— Ага. Говорит:
— Привет, ты что, в теннис играешь?
— Не только играю, но и тренирую.
Слово за слово. Похвастался ему про билет. А он:
— Поехали на вечерку, недалеко — километров 50.
— У меня ружьё не оформлено.
— А я тебе своё дам.
— Так путёвка…
— Спокойно, места глухие, никто не проверяет.

— И поехали? — с интересом спросил Никита.
— Ага. Я уже в экипировке: сапоги болотные, камуфляж на складе выдали, патронташ. Приехали, переоделись. Он мне даёт ТОЗ-57 — спортивная вертикалка, стволы-раструбы. Патронов дюжину. Подошли к болоту. Камыш — стеной. А у берега — плёс, как зеркало, метров 50 в длину.
Серёга говорит:
— Становимся в камышах, в двадцати метрах друг от друга. Как солнце сядет — пойдёт налёт.

— И пошёл? — Валерка замер, не отпивая чай.
— Пошёл! Стою, молчу, только глаза бегают. Слышу выстрел, второй — Серёга палит. Три утки пролетели — я замешкался. Потом ещё четыре — прямо надо мной. Вскидываю — мимо. Сердце в пятки, ладони мокрые. Стою, как камень. Слева — две утки, низко идут. Я молча вскидываю, веду, дышу, стреляю — обе упали.

Секе-Сан расплылся в мягкой, мальчишеской улыбке.

— Бегу, хватаю — обе мои. Серёга кричит:
— Ну ты и барон Мюнхгаузен! Я думал — одну бахнешь, вторая ко мне прилетит.
— А я стою, молчу, уток подвешиваю на патронташ — у меня там специальная петелька была. До темноты ещё налёты. Серёга — пять, я — ещё одну. Стемнело. Переоделись, поехали домой. А через неделю уже со своей МЦ 21-12 поехал. С неё и началась моя охота по-настоящему.