1929 часть 2

Заранее купила билет на спектакль, чтобы покончить с колебаниями: идти или не идти. Через две недели, приехав задолго до начала, прогуливалась рядом с театром. На такое везение я даже не рассчитывала: в толпе мелькнул знакомый силуэт. Остановившись как вкопанная, я во все глаза смотрела на… профессора? Когда он поравнялся со мной, слова сорвались сами собой: «Профессор?..»
«Что? Что вы сказали?» — отозвался он обыденно, даже не замедляя шага.
«Здравствуй, Сергей Львович», — выдохнула я, ловя его взгляд.
«Меня Анатолием зовут», — ответил он, вежливо, но твердо давая понять, что я ошиблась, и сделал шаг, чтобы пройти мимо.
«У тебя было много имен, но я запомнила тебя как профессора», — не сдавалась я и, видя его недоумение, прошептала знакомые строки: «Сломалась неопределенность, обыденность украли, и есть опасность уличенным быть. Над разумом победу чувства одержали — опровержения не будет, и только в сердце навсегда вселенская бездонность. Видишь, как оказалось, я еще помню твои строчки».
«Вы что-то путаете, — отпирался актер, на его лице промелькнуло искреннее удивление. — Я никогда стихов не писал, тем более вам… Кстати, как вас зовут?»
«Все также, Натали», — просто сказала я.
Похоже, я его заинтриговала. Опаздывая на спектакль, он на ходу предложил: «Дайте номер телефона, чтобы при встрече вы могли объяснить мне, что это было?»
«Я с удовольствием с тобой встречусь, — ответила я, — но только после того, как ты в свободное время прочтешь вот это». И протянула стикер с адресом на «Проза. Ру». Он машинально сунул бумажку в карман и скрылся в здании театра.

Я смотрела спектакль с наслаждением, но видела только его, профессора – или того, кто им казался. Прошло несколько дней, прежде чем в переписке появились его скупые строки с предложением места и времени встречи.

«Привет, — произнес он уже как знакомой, когда мы сели на скамейку в сквере. — Ну, давай знакомиться. Егор. Егор Сергеевич Писаревский».
«Ах, вот почему ты так похож на Сергея Львовича! — воскликнула я, и сердце екнуло. — Как… как отец?»
«Может, в ресторан пойдем?» — предложил Егор, видимо, желая создать более комфортную обстановку.
«Нет-нет, — запротестовала я, — у меня к ним аллергия. Давай лучше здесь. Тихо, воздух свежий». Я боялась замкнутых пространств для этого разговора. "Как отец?"
«Когда я  решил воспользовался порталом… его уже не стало…» — начал он, но я резко перебила, почувствовав, как перехватывает дыхание от этой новости.
«Стоп! Ничего не говори об этом! — почти выкрикнула я. — Для меня он жив. Только… там, где-то на "Большой Медведице"…» — всплыла в памяти фраза из «Безымянной звезды». Я сделала глоток воздуха, пытаясь унять дрожь. «Расскажи лучше о себе».
«Когда только началась война, — начал Егор, глядя куда-то вдаль, — отец рассказал мне о портале и предложил им воспользоваться. Но я… я как патриот своей страны отказался. Считал это предательством – и семьи, и Родины. Но воевал я недолго, почти сразу попал в плен». Голос его стал тише, жестче. «Не хочу вспоминать весь тот ужас, что пришлось перенести… И только в конце сорок третьего мне чудом удалось бежать и добраться домой. Но дома… как такого дома уже не было. Он лежал в руинах. Мама погибла при взрыве…» Он замолчал, сжимая кулаки. «Отец… он был сломлен. Мы все горевали. Варя ушла на фронт медсестрой почти сразу – от нее потом не было вестей. А Лизонька осталась с отцом, ухаживала, он очень болел…» В этот момент у меня снова кольнуло сердце – от боли его и их потерь.
«В тот короткий срок, что я был с ними, — Егор с трудом продолжил, — отец настоял на моем перемещении. Мне снова предстояло идти на фронт. Мы знали, что мир подпишут весной сорок пятого, но за полтора года… могло случиться все что угодно. После… после его ухода я решился. Отец много рассказывал о портале. У Лизоньки тогда появился друг в госпитале, офицер, казалось, надежный… Я думал, он сможет ее защитить. Я пытался найти тебя, но отец… он уже плохо помнил тот подмосковный адрес, где жил тогда. Твоего у меня не было. Но мне повезло – я встретил женщину, которая помогла мне  помогла. А тебя  я не узнал. Расскажи, где ты? Что ты?»
«У меня все прозаично, — начала я, чувствуя, как накатывает волна тоски. — Какое-то время мы с мужем жили в Подмосковье, в той самой двушке, куда приезжал Сергей. Потом, когда младший сын уехал на Бали, я вернулась в Москву, в старую квартиру. Друзей не завела, жизнь тихая. Иногда переписываюсь с младшей сестрой да с мужем – он остался в том Подмосковье. Мне… мне нравится быть одной. Никуда особо не хожу, нет потребности. На тот спектакль попала лишь потому, что увидела в афише твое фото… и дорогое лицо. Возникло жгучее любопытство – что бы это значило? Когда вернулась в Москву, первым делом пошла искать портал. Но… увы, он уже не работал. Представляешь, какой это был удар?» Я посмотрела ему прямо в глаза, голос дрогнул: «А он… Сергей… вспоминал? Обо мне?»
«Он запретил нам говорить о тебе. И тот плеер, что ты оставила… он не разрешал его включать. Хотя однажды… — Егор усмехнулся грустно, — я застал его: он сидел в темноте, слушал какую-то песню с того плеера. Увидев меня, смутился и резко выключил. Больше я этого не видел».
Уже давно стемнело. Фонари зажгли неровные островки света в сквере.
«Я рада, что повидала тебя, — тихо сказала я, вставая. — И особенно рада, что хоть кому-то из вас я тогда помогла. Давай… давай прощаться».
«Мы еще увидимся?» — спросил он, тоже поднимаясь. В его голосе звучала не только вежливость.
Я лишь неопределенно пожала плечами, улыбнулась на прощание и быстро зашагала прочь. Слезы, сдерживаемые весь вечер, душили меня. Я дала им волю, не обращая внимания на прохожих. В памяти, как эхо, звучали строчки Юлии Друниной:

Не встречайтесь с первой любовью,
Пусть она останется такой:
Острым счастьем или острой болью,
Или песней, смолкшей за рекой…

 Как-то я наткнулась в интернете на эзотерику, и YouTube предлагал к просмотру очень много необычного, что меня заинтересовало. Надеялась встретить объяснение, как случилось так, что портал перенёс меня именно в 1929 год. Подписавшись на увлёкший меня канал, частенько просматривала его ролики. Однажды ведущие рассказывали о ленте времени, что можно просматривать события давно минувших дней. Я предположила, что они показывают не всё, и вступила с ними в переписку. В конце концов я выведала у них, что теоретически перенос во времени возможен.

Я стала донимать их просьбой перенести меня назад. Они сказали, что это дорого стоит. Я взяла кредит, чтобы расплатиться с ними. Объяснили, что иногда возникает портал, но местом прибытия может быть не Москва, а где-то в округе. Я была согласна на это, лишь бы попасть в нужный год.

Местом прибытия (как и отбытия) оказался Воронеж. Похоже, был февраль — шёл снег. В ломбарде обменяла взятые с собой золотые побрякушки на местную валюту. Это помогло мне купить билет до Москвы. Изрядно устав, уже поздно вечером я оказалась у нужного дома. В окнах у профессора горел свет. Перекрестившись, стала подниматься на третий этаж. Сердце колотилось так, что казалось, выпрыгнет из груди.

Я решила посмотреться в карманное зеркальце, чтобы удостовериться, что выгляжу нормально, и обомлела — на меня смотрело очень юное лицо, лет 17–18, не больше. Этого я никак не ожидала. Но отступать, как говорится, было некуда, и я уверенно позвонила.

Дверь открыл сам профессор. Я онемела и только восхищённо смотрела на него: «Живой!» — стучало у меня в висках. Наверное, я слишком долго молчала, и Сергей Львович спросил:

— Что вам надо, деточка?

Я начала говорить заготовленный текст, но он, даже не дослушав, ответил:

— Ничем не могу вам помочь.

И в этот раз Алина не вышла на помощь. Он уже закрывал дверь, как я вдруг неожиданно даже для себя выпалила:

— Я ваша дочь Натали!

Сергей удивлённо хмыкнул:

— И кто же ваша мать?

Я стала экспромтом фантазировать:

— Матери я лишилась лет в восемь и плохо помню её. Воспитывалась в детдоме. Но мама рассказывала о вас… Вот я и отважилась познакомиться.

— Как-то сомнительно всё это… Ну, хорошо, проходи, можешь переночевать у нас. Уже поздно. А завтра что-нибудь придумаем.

Он впустил меня в дом. Я искренне обрадовалась и спросила:

— Папа, можно я обниму вас?

Он отстранился:

— Пока не стоит.

— Алина! — позвал он жену. — Эта девица останется у нас на ночлег.

Вышла Алина — такой же, как я её помнила:

— Где её разместить?

— Можно на диване в гостиной, — сама, не подумав, предложила я.

Вспомнился Шурик: «Сейчас я отдерну занавеску, и там стоит хрустальный кувшин» — настолько здесь всё было знакомо. Видимо, они задумались, откуда я знаю про диван, но ничего не сказали.

Лизонька уже спала, а вот Егорушка вышел посмотреть на гостью. Я дружелюбно улыбнулась ему, как старому другу. Он же, конечно, был сдержаннее.

Я погладила ладонью диван, на котором когда-то пересмотрела столько фильмов.

Утром состоялось знакомство с Варей. Она была ещё холоднее, чем Егор. Лизонька же, в силу своей приветливости, приняла меня хорошо.

Профессор задавал вопросы о моём прошлом. Я ссылалась на отсутствие точных сведений из-за малого возраста. Повторила про детдом, о котором «не хочется говорить». Алина понимающе кивала — Сергей уже рассказал ей обо мне. Не думаю, что она была в восторге, но раз профессор распорядился, она не перечила.

Для достоверности я привела пару фактов и показала заранее подготовленный паспорт на имя Писаревской Натали Сергеевны. Казалось, профессор поверил.

Он спросил, чем может помочь. Я изъявила желание учиться в его университете — неважно чему, лишь бы быть рядом. Он предложил протестировать мою грамотность и продиктовал несколько заковыристых предложений. С грамотностью у меня было всё в порядке, но в пунктуации я сознательно сделала пару ошибок. Сергей Львович остался доволен и предложил написать что-то вроде сочинения.

Я выдала строки:

«Сломалась неопределённость,Обыденность украли,И есть опасность уличенной быть.Над разумом победу чувства одержали.Опровержения не будет.И только в сердце — навсегдаВселенская бездонность!»

Он долго рассматривал текст:

— Откуда это у тебя?

— Нахлынуло, — просто ответила я.

Он подошёл и, как маленькую, погладил по голове. Меня бросило в дрожь от его прикосновения — так и хотелось запеть: «…Я горю, я вся во вкусе рядом с тобой». Но это было бы чересчур, и я промолчала. Зато сказала, что хотела бы заниматься музыкой у Алины. Он разрешил, даже не спросив её согласия.

В этот раз я привезла с собой планшет и телефон, но они не работали. Только камера делала снимки — остальные функции оказались недоступны.

Раздумывая, чем зарабатывать, решила освоить фортепиано, чтобы аккомпанировать себе, если снова устроюсь в ресторан.

Но сейчас многое пошло не так.

Во-первых, Варвара стала ревновать меня к отцу, упрекая, что он уделяет мне слишком много времени. Я слышала, как Сергей объяснял ей:

— В отличие от тебя, ей пришлось хлебнуть лиха без меня. А ты всегда была рядом. Это лишь малая толика того, что я могу ей дать.

Но Варю это, кажется, не убедило, и при случае она старалась уколоть меня.

Музыкальные занятия с Алиной начались неожиданно тепло. Она, конечно, держала дистанцию, но видно было, что ее профессионализм и любовь к музыке берут верх над подозрениями. Когда я, стараясь не переигрывать, но и не выглядеть полной профанкой, сыграла простую мелодию, которую помнила из уроков детства, Алина слегка удивилась: «У тебя неплохо получается. Слух есть». Это «неплохо» от нее звучало как высшая похвала. Я ловила каждое ее слово, каждый жест, и сердце сжималось от знакомой, такой родной сдержанной доброты. Она была все той же Алиной – надежной, немного строгой, но бесконечно надежной опорой дома.

Егор, к моей радости, стал моим союзником. Мы часто разговаривали по вечерам, когда он возвращался с занятий. Я умело подбрасывала ему идеи для его технических проектов – ничего фантастического, просто вещи, опережавшие время на пару десятилетий, но звучавшие как смелые гипотезы. Его глаза загорались азартом: «Наташ, откуда у тебя такие мысли? Это же гениально просто!» Я отшучивалась: «Наверное, от папы, гены!» Он смеялся и начинал что-то чертить или объяснять мне основы, от которых у меня самой голова шла кругом. Наши «технические совещания» вызывали у Вари еще большее раздражение, но Егор, обычно спокойный, однажды четко сказал ей: «Варя, отстань. Она не мешает. И мысли у нее интересные». Это был маленький триумф.

Но Варя не сдавалась. Ее ревность к вниманию профессора ко мне принимала все более изощренные формы. Она могла «случайно» пролить чай на мою блузку, когда Сергей Львович обращал на меня внимание, или «забыть» передать, что он звал меня в кабинет. Однажды я услышала, как она шепчет Алине на кухне: «Мама, а ты не находишь, что она… какая-то странная? Слишком много знает. Или притворяется?» Алина ответила ровно: «Она пережила тяжелое детство, Варя. Будь добрее. И не выдумывай». Но в голосе Алины я уловила тень сомнения. Моя история, несмотря на старательно подделанный паспорт и слезы при упоминании детдома, все же была зыбкой.

Самым тяжелым было сдерживаться рядом с профессором. Каждое его слово, жест, взгляд – все было бесконечно дорого. Я ловила себя на том, что замираю, когда он входил в комнату, или невольно повторяю его любимые словечки. Однажды, когда он рассеянно поправил пенсне, я чуть не протянула руку, чтобы помочь, как делала это сотни раз в прошлой жизни. Он заметил мой порыв и удивленно поднял бровь. Я покраснела и пробормотала что-то про соринку. Он промолчал, но взгляд его стал чуть более пристальным.

Мой тайник с планшетом и телефоном стал постоянным источником тревоги. Я проверяла их каждую ночь, забившись под одеяло. Камера по-прежнему работала! Я тайком сделала несколько снимков: спящую Лизоньку, Алину за роялем, профиль профессора, задумавшегося над книгой. Эти картинки были бесценны, но и опасны. Однажды, возвращаясь с урока музыки (Алина начала давать мне более сложные вещи, и я старалась изо всех сил, чтобы ее не разочаровать), я застала Варю, явно копающуюся у моего дивана. Сердце упало.

– Что ты ищешь, Варя? – спросила я, стараясь звучать спокойно.

Она резко выпрямилась, лицо пылало.– Ничего! Просто… думала, тут моя заколка закатилась. – Голос звучал фальшиво.– Найдешь – отдашь? – парировала я, не отводя глаз.

Она фыркнула и вышла из комнаты. Я мгновенно проверила тайник под половицей, которую сама же слегка расшатала. Техника была на месте. Но холодок страха не проходил. Варя что-то искала. Или просто пыталась меня задеть? Я не была уверена. Эта игра в кошки-мышки изматывала.

Профессор же, напротив, казалось, смягчался. Он стал чаще спрашивать мое мнение по пустякам – о книге, о погоде, даже о каком-то сложном математическом парадоксе, который обсуждал с коллегой. Я отвечала осторожно, стараясь не блеснуть знаниями, которые мне не положены. Но иногда не могла удержаться и задавала встречный вопрос, который показывал, что я схватываю суть быстрее, чем обычная девушка моих «восемнадцати». Он смотрел на меня тогда с тем самым, знакомым до боли, смесью удивления и одобрения. «Любопытный ум, Натали», – сказал он как-то раз. Эти слова согревали меня изнутри сильнее любого солнца.

Но обнять его по-прежнему не удавалось. Каждый раз, когда я подходила ближе, чем того требовала вежливость, он чуть отстранялся или переключал внимание. Эта невидимая стена между нами, возведенная моей же ложью и его осторожностью, была мучительнее любых укоров Вари. Я была так близко к своему Папе, к дому, к прошлой жизни… и все же бесконечно далеко. И понимала, что самый большой риск – не разоблачение, а то, что я могу не выдержать этого напряжения и сделать что-то необдуманное, чтобы прорваться через эту стену. Чтобы он узнал. Но цена этого прорыва могла быть слишком высока. Для всех.
Мы с профессором иногда возвращались вместе домой после лекций, когда у того были последние пары. Как-то холодным весенним вечером мы шли, болтая ни о чём. Тут закапал дождь, и чтобы переждать его, мы оказались под каким-то навесом.

— Однако прохладно, — зябко поежился он. — А я перчатки не взял, в надежде на солнце.

Меня же бросало в жар от его присутствия. Я взяла в ладони его замерзшие руки и стала отогревать их своим дыханием, будто невзначай прикасаясь губами. Он с удивлением, но довольно наблюдал за этой церемонией.

Бывало ещё несколько таких двусмысленных ситуаций, которыми я всегда сознательно удивляла Сергея Львовича.

Однажды в начале мая, когда всё уже цвело, я по дороге стала напевать:

— Яблони в цвету, какое чудо...

До этого я никогда не пела при нём, а сегодня, специально выбрав нейтральную песенку, решила продемонстрировать свои возможности.

— А ты хорошо поёшь, — отметил он.

Я, намеренно приукрашивая своё умение, ответила:

— Я ещё и не так могу! Если пожелаешь, то дома спою тебе.

Алина постаралась, и я уже прилично музицировала. Заранее подготовила песню. И вскоре вечером я пела, стараясь донести до него свои чувства:

«Расставаньям и потерям я не верю, я не верю.Я в любовь земную верю и в бессмертие души.Я таким тебя узнала, о тебе всю жизнь мечтала,И подругам всем сказала, что ты лучший из мужчин.»

Все зааплодировали, только Варя прошептала:

— Вот ведь прилипла.

Я, чтобы разрядить атмосферу, запела:

«Три желанья... У меня есть три желания — нету рыбки золотой.»

Лизонька вскрикнула:

— У меня есть желание — хочу куклу большую!

Я вспомнила, как она обрадовалась той кукле, что я ей привозила. А сама спросила у Егора, какое у того желание.

— Побыстрее закончить гимназию и, конечно, мешок денег, — отрапортовал парень.

— Гимназию ты закончишь, и ещё с удовольствием будешь вспоминать это время, а по поводу мешка... — запела я, нажимая только на аккорды:

«Шёл парнишка по опушке, сам не знал куда.По пути поймал лягушку около пруда...»

— Тебе бы исполнять в нашей худ. самодеятельности, — порекомендовал Егор.

— Я много песен знаю, только не все ноты к ним, — разочарованно произнесла я.

— Думаю, что могу тебе в этом помочь, — предложил парень.

Я с радостью приняла это предложение, и уже через несколько дней он сносно наигрывал «Миллион алых роз».

Алина, видя, как много времени мы проводим с ним за пианино, как-то поинтересовалась:

— У тебя есть молодой человек?

Я ответила, что нет. И тут вмешалась Варвара:

— У неё наш папа как молодой человек. Она же боготворит его!

На что Алина цыкнула на неё, сказав, что это нормально:

— Ты жила с ним, а она ещё не привыкла, что он всегда рядом, и потому так его ценит.

Я старалась не конфликтовать с Варей, но иногда она специально меня доводила. Зато с Егором мы очень сдружились, особенно на почве музыки.

В общем, всё шло довольно благопристойно. Но, как оказалось, мне этого становилось мало. Вместо того чтобы тушить свои чувства, я придумывала, как растопить профессора. Но в такой обстановке это было невозможно, а продолжать прежние отношения становилось невыносимо.

Однако я не могла даже представить что-то более реальное, чтобы выйти из создавшегося положения. Со стороны профессора я не замечала никаких намёков — даже как-то пару раз он прикрикнул на меня, входя в роль заботливого отца. Варька злорадствовала.

Как-то раз за Егором зашли его трое приятелей, намереваясь идти на прогулку. Алина, видя моё одиночество, предложила ему взять меня с собой. Я неохотно, но согласилась.

Его приятели показались мне такими глупыми, что я всю дорогу огрызалась на них, подчёркивая их тупость. Больше они меня не приглашали.

В универе я сторонилась всех, но меня привлекла одна девушка — Таня. Она была тихоней, да к тому же Рыбой по гороскопу, безынициативная и тоже ни с кем не дружила. Но училась она хорошо. Вот мы с ней как-то и сошлись. Часто проводили время вместе. К себе я её не приглашала — общались на её территории. Она жила вдвоём с матерью и младшей сестрой. Они были рады, что их дочь завела подругу.

Мы вместе готовились к экзаменам. Она учила меня науке, а я её — жизни. Хотя в своей собственной не могла разобраться.

Решила ничего не предпринимать, чтобы не испортить. Как говорится, «лучшее — враг хорошего».

Вот и сдан последний экзамен — вполне сносно с моей стороны. Таня уехала в деревню к бабушке. Мне стало совсем скучно. На лекции ходить не нужно, и редкие встречи с профессором сошли на нет.

Надо было чем-то занять себя. И я увлеклась фотографией. В прошлый раз я не сделала ни одного снимка Сергея. Теперь же снимала его при каждом удобном случае — конечно, тайно.

На этом я и прокололась.

Был вечер, и я не учла, что вспышка сработает. Профессор заметил яркое свечение у меня в руках и спросил, что это. Я отнекивалась, говоря, что ему показалось. Моё упрямство только разозлило его, и он требовал объяснений.

Потом подошёл — я не успела спрятать телефон, не ожидая от него такого. Он увидел в моих руках непонятный предмет и потребовал пояснений.

Я отмахивалась, потом сказала:

— Врать не хочу, а правду объяснить сложно.

— Ну-ка, попробуй. Надеюсь, я не глупее тебя — всё-таки диссертацию защитил.

И вдруг его осенило:

— Ты что, шпионка? И ты пробралась в нашу семью? И ты мне не дочь?

Он закипал всё сильнее.

— Верно только последнее, — грустно промолвила я.

Профессор выпучил глаза:

— Как «не дочь»? А кто же ты?

— Вот это как раз сложно объяснить.

— Начни с этой штуки, — ткнул он в телефон.

Тяжело вздохнув, решив, что всё тайное становится явным, я начала, подбирая слова:

— Это называется мобильный телефон с функцией фотоаппарата.

— Покажи.

Я разблокировала экран и показала несколько его фотографий.

— И как это работает? — поинтересовался он.

Я продемонстрировала.

— Занятная штучка. И ты ещё будешь утверждать, что не шпионка?

— Буду! — упрямо сказала я. — Да и что у вас красть? Ваши научные работы публикуются в открытом доступе в интернете .

— Опять иностранное слово? — вспылил он.

— Хорошо, скажу главное: я из будущего.И я уже перемещалась сюда в прошлом, и мы любили друг друга ,долгое время были любовниками. Но случилось так, что я вынуждена была вернуться в своё время. Очень долго у меня не было возможности возвратиться сюда, но, к счастью, мне удалось преодолеть множество преград — и я все-таки оказалась рядом с тобой. Но, как выяснилось, в параллельной реальности. Вы все меня не узнали, к тому же я стала  выглядеть гораздо моложе. Поэтому мне пришлось выдать себя за твою дочь, чтобы хоть как-то быть ближе к тебе. И я много лет люблю тебя... — сбивчиво объясняла я.

— Что за бред ты несёшь?! —вскричал  он. — Хватит! Я не намерен слушать эту чушь и требую, чтобы ты  немедленно  покинула этот дом!

Плотный стук двери кабинета прозвучал как приговор. Он не просто ушел – он затворился. Навсегда. Я стояла посреди гостиной, где  когда-то звучали мои песни о  любви, и вдруг осознала ледяную тишину. Тикали только часы на камине, отсчитывая последние минуты моего пребывания здесь. Его дома.

Собрала вещи механически: плед, подаренный Алиной («чтобы не мерзла на диване»), потрепанный нотный сборник, куда Егор записывал аккорды, крошечное зеркальце в перламутровой оправе – все, что поместилось в старом саквояже. Ключи от входной двери положила на видное место.  Металл был холодным, как его взгляд. «Не дочь. Шпионка. Бред». Эти слова все еще звенели в висках.

На пороге обернулась. Длинные тени от лампы цеплялись за знакомые очертания – диван, где он иногда разрешал мне посидеть рядом, когда проверял работы; пианино, где мы с Егором разучивали «Миллион алых роз»; дверь в столовую, где Варька так злорадно ухмылялась... Дом. Чужой теперь. Горло сжал ком, но я не дала себе расплакаться. Вместо этого тихо, почти беззвучно, пропела в пустоту, глядя на щель под дверью кабинета:

«Ничего я не жду в мире целом...У любви на виду под прицелом...»

Голос дрогнул на последней строчке: «...всё стою и пою я от боли». Боль была острой и физической, будто кто-то вырывал кусок души. Но петь было легче, чем просто дышать.

Улица встретила теплым, влажным дыханием июльской ночи. Фонари бросали на мостовую дрожащие круги света. Саквояж оттягивал плечо. «Билет в одну сторону», – горько усмехнулась я, вспоминая слова эзотериков. Они говорили о временных порталах, о судьбоносных выборах, но никто не предупредил, как это – быть выброшенной в чужую эпоху с саквояжем отчаяния. Куда идти? Таня – за сотни верст, у бабушки. Друзей... нет их. Только ресторан Никонорыча маячил призрачным шансом.

«Выгнал. Наконец-то», – пронеслось в голове с какой-то извращенной ясностью. Я так долго этого боялась, прятала правду, играла роль послушной «дочери», что теперь, когда свершилось, почувствовала не только боль, но и... странное облегчение. Маска сорвана. Больше не надо лгать.

«Еще не вечер!» – автоматически подбодрила себя, шагая по темным переулкам. И тут же рассмеялась – горько и громко, пугая спящего кота на заборе. Конечно, вечер! Самый настоящий, теплый, московский вечер 1929 года. И нет в нем теперь места для меня. Только тротуар под ногами, запах нагретого за день асфальта, редкие огни в окнах – чужие жизни, чужие дома.

Мои шаги сами повели меня к шумной улице, где висела вывеска «Кабачок Никонорыча». Оттуда лилась музыка. Туда я и шла. С единственным оружием – песней и безумной надеждой, что в гримерке найдется кушетка для ночлега. А завтра... Завтра будет новый день. Без него. Но пока – только эта теплая, бесконечно одинокая ночь, и саквояж, бьющийся о колено на каждом шагу.
Уже целую неделю я пела в ресторане . Занавес из сигаретного дыма, дробный стук посуды, густой смех – обычный вечер в «Кабачке Никонорыча». Я стояла на крошечной сцене, пропуская сквозь себя знакомые аккорды «Миллиона алых роз», когда вдруг – ледяная игла в груди. Сердце сжалось, потом забилось с бешеной силой, заглушая музыку. Взгляд сам нашел его, пробившись сквозь полумрак зала.

Он сидел у дальней колонны, почти в тени. Небрежно откинувшись на спинку стула, одной рукой подпирал висок, другой медленно вращал пустую рюмку. Свеча в стеклянном стакане бросала неровные блики на его лицо. Боже, как он изменился! За неделю? Нет, за те десять дней, что я его не видела. Исчезла та холеная профессорская сдержанность. Лицо осунулось, резче обозначились скулы, глубже легли тени под глазами. Седые пряди у висков казались ярче, резче на фоне темной ткани пиджака, который висел на нем как-то мешковато. Он выглядел... разбитым. И бесконечно одиноким посреди шумного зала.

Музыканты сыграли проигрыш. Пауза. Тишина длилась дольше обычного. Я чувствовала, как густая волна паники поднимается от живота к горлу. Дыши. Петь. Сейчас петь. Пальцы сами нашли нужные клавиши на рояле – резкий, вопросительный аккорд.

И голос, сначала хриплый от перехваченного дыхания, вырвался наружу – громче, острее, чем планировалось:

«Глазам не верю... неужели...В самом деле ты пришёл?..»

Песня стала ножом. Каждое слово – порез. Я пела прямо в него, сквозь дым и расстояние, ловя малейшее движение его ресниц, дрожь в пальцах, сжимавших теперь уже полную стопку. Он не смотрел на сцену. Его взгляд был устремлен куда-то сквозь столик, сквозь стены, в какую-то свою бездну. Но когда голос сорвался на высокой ноте («...пришел?»), его веки дрогнули. Голова чуть качнулась, будто от удара.

Аплодисменты грянули неискренне, по инерции. Публика не поняла ни напряжения в голосе, ни внезапной хрипоты. Им нужен был фон для вина и разговоров. Я машинально улыбнулась в зал, а периферией зрения ловила его руку – поднял стопку, выпил залпом. Резко. Безвкусно. Как лекарство. Бармен тут же подал новую. Серебристая струйка водки, падающая в маленький стеклянный сосуд, казалась мне каплей яда.

Следующая песня («Чао, дорогой...») была уже откровенной местью. Я вкладывала в нее всю горечь, всю боль отвергнутой любви. Голос звучал холодно и стально:

«Чао, дорогой, видно, страстью Ты не разбужен...»

Он вздрогнул, будто его хлестнули по лицу. Впервые за вечер его взгляд – тяжелый, мутный от выпитого и отчаяния – медленно пополз вверх, к сцене. Наши глаза встретились. Всего на секунду. В его взгляде не было гнева. Только глухая, непробиваемая усталость и что-то еще... Стыд? Раскаяние? Я не успела разобрать. Он резко отвел взгляд, снова схватился за стопку. Его пальцы так сильно сжали стекло, что побелели костяшки. Потом снова хлестала словами я его :"Пропади ж ты пропадом ,милый, со своей любовью постылой"

К концу вечера он сидел, сгорбившись, почти не притрагиваясь к новой порции. Тень от колонны окончательно поглотила его. Он стал частью мрака, недвижимым изваянием горя и водки. Когда последние аккорды стихли, он вдруг поднялся. Неуверенно. Стул скрипнул оглушительно в наступившей тишине после песни. Он не оглянулся, не посмотрел в сторону сцены. Просто развернулся и пошел к выходу, шатаясь лишь слегка, но с какой-то обреченной прямотой. Дверь за ним захлопнулась с глухим стуком. Как тогда, в кабинете.

Я стояла за кулисами, прижавшись лбом к холодной кирпичной стене, и слушала, как этот стук эхом отдается в пустоте моего собственного сердца. Он пришел. Увидел. И ушел. Без слов.
На завтра его уже не было в ресторане. Пустота после его ухода казалась мне физически ощутимой. Словно вырвали кусок привычного мира. И ни послезавтра, ни третьего, ни последующих дней он не заходил. Каждый вечер я ждала, цепенея при скрипе двери, и каждый вечер опускалась на дно нового разочарования. Где-то дней через десять он все-таки появился. Вошел не спеша, словно чужак, и сразу было видно: вся его прежняя холеность, та интеллигентская неприступность, спала, оставив после себя лишь изможденную тень. Я же, сердце колотясь от обиды и бессилия, в отместку что ли запела, громче, чем нужно, бросая вызов его молчанию: "Мимоходом , ты обидел меня мимоходом.." А потом, уже тише, с горькой иронией: "Святая ложь, пусть даже ты святая, твоя мне ненавистна доброта, я тебе не верю..."  и "Как тревожен этот путь куда-нибудь". Он сидел неподвижно, мрачный и почти не пил. Каждый глоток давался ему усилием. Потом рано ушел, не взглянув в мою сторону.

Я встретила его на остановке трамвая. Стоял, отвернувшись, словно вглядываясь в туманное будущее. Вероятно, из вежливости, сквозь зубы, спросил: "Как живешь?" "Пытаюсь выжить", — услышал он мой ответ, — "Зря ты мне не поверил". Тишина повисла между нами, густая и неловкая. Сергей вдруг резко повернулся, выдавил из себя: "Поедем домой." "К тебе? ... Неожиданно. Ты готов переменить свою нелепую убежденность по поводу моего шпионажа?" Я аж вся засияла от этого, надежда вспыхнула обжигающим пламенем. "Я готов еще раз тебя выслушать, только подробно", — предложил профессор, голос его был ровным, но в глазах – буря. "С удовольствием", — улыбалась я ему в ответ, пытаясь скрыть дрожь в руках.

Трамвай нас быстро домчал до дома. Обычного порядка здесь не наблюдалось — Алина с детьми все еще были в деревне. Тишина квартиры давила. Я начала было прибираться, чтобы заглушить нервное напряжение, но Сергей остановил меня, схватив за запястье: "Брось, это потом. Сначала я хотел бы послушать тебя. Без прикрас." "Знаешь, — выдохнула я, ловя его взгляд, — у меня возникла идея — я лучше покажу все тебе, чтобы ты не сомневался в моих словах. Только, конечно, не сегодня, а завтра". Он прищурился, недоверчиво переспросил: "Как это покажешь?" Скепсис резал слух. "Потерпи до завтра, и ты сам во всем убедишься", — продолжала убеждать я, чувствуя, как подступает паника от его неверия. "Хорошо, подожду", — отрезал он и ушел к себе в кабинет, захлопнув дверь .  Я отправилась к себе на диван: "Ну, чьё тут выдержит терпенье?" А завтра все может измениться и стать еще хуже. Страх неудачи сжимал горло. Дело в том, что, пока я жила в дешевой комнатушке, ко мне вдруг пришла мысль проверить портал. Я так загорелась этой идеей, что еле дождалась утра. Портал работал! Окно в спасение, в шанс. Но мне как-то не захотелось пока возвращаться, я все еще надеялась на урегулирование отношений с Сергеем, а вернуться теперь я всегда успею. Одно большущее НО волновало меня: возраст! Неизвестность пугала. Я не знала, в каком возрасте я предстану перед ним после портала. Его возраст отчего-то совсем не беспокоил меня. Главное – чтобы он был жив. Все остальное – мелочи.

Волнуясь, но решительно, оставаясь в одной ночнушке, я вошла к нему в кабинет. Свет ночника выхватывал его профиль. Он не спал, а лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок. Понимая, без тени приветствия, потребовал: "Давай подождем до завтра". "Нет, сегодня, сейчас. Ты и так заставил меня столько томиться", — прошептала я, приближаясь, и прежде чем он успел отстраниться, мои губы коснулись его губ, руки – его висков. Он вздрогнул, замер на мгновение, а потом уже не сопротивлялся. Его ответный поцелуй был отчаянным, словно он пытался утонуть во мне, забыться, выжечь этой близостью все сомнения и боль.

Утром, поплотнее позавтракав, в напряженном молчании, я повела его к порталу. Как в фильме "Стрелец неприкаянный", предложила крепче прижаться друг к другу. Он обнял меня, но объятие было жестким, вымученным, не для нежности, а для прыжка в бездну. Так мы легко преодолели портал. "Вот оно, мое время!" — констатировала я, с облегчением и новым страхом. У меня одна забота была — как я выгляжу. Руки сами потянулись к лицу, к волосам. Но Сергей не смотрел на меня, а с диким, живым любопытством оглядывался вокруг, впитывая незнакомый мир: ревущие машины, высотные дома, странная одежда прохожих. Я же рассматривала себя: получилось что-то среднее арифметическое. Я стала старше, но не намного, а Сергей, напротив, помолодел. Исчезла его седина, та самая, что придавала ему профессорскую значимость, которой так часто я любовалась, сидя на лекции, чувствуя себя тайно влюбленной студенткой.  Несколько отойдя от шока, он медленно повернулся ко мне, произнес: "Это... очень хорошо, что ты помогла мне самому это увидеть. Вряд ли я смог бы до конца поверить тебе в противном случае", — его голос дрогнул, и крепкий поцелуй послужил  мне благодарностью.

"Теперь хорошо бы узнать, в какой год мы попали", — осматривалась я . Хорошо, что оказалось лето, и теплая одежда, о которой мы напрочь забыли, не понадобилась. Выяснилось, что двухтысячный. Удар под дых. Это значит, что у меня нет банковской карточки с пенсионными поступлениями и нет купленной квартиры. Мы – нищие пришельцы. Не могла же я его привести в квартиру того времени, которой еще не существует. Хорошо еще, что не лихие девяностые. Накопления у меня были тогда – я собирала на квартиру.  Выручил Сергей, предложив найти его дом. "Дом... Он же давно...", — начала было я, но он резко оборвал: "Попробуем. Должно быть что-то..." Он намеревался в подвале найти спрятанную заначку. И ведь нашел! Пыльный, полуистлевший сверток. Но мы тогда не знали, насколько эта валюта действительна. Дойч марки. Насмешка судьбы. И здесь повезло: применив мой паспорт, обналичили некоторую сумму. Чудо. Жить стало веселее. Переночевать я решила на съёмной квартире у Стаса.  Профессорских накоплений хватило на небольшую приличную квартиру в ближнем Подмосковье. На оформление мы потратили весь день. Беготня, бумаги, чужие равнодушные лица. Но на следующий день уже отдыхали, и я вводила его в курс дела. Его ум, острый и аналитический, схватывал на лету, но глаза все чаще становились стеклянными от перегрузки. Единственное, что я не объяснила, — что в его времени обычно здесь год за три. Сердце сжималось при мысли, что каждый наш день там – три дня страданий для его семьи. Мне очень не хотелось расставаться с ним. Он пока молчал об этом, погруженный в осмысление фантастики, и я тоже не заводила разговор. Я была счастлива. Эйфория спасения, обладания, новой жизни. Два месяца пролетели как один день. Я старалась окунуть профессора в новые для него впечатления. Иногда он уставал от всевозможной непривычной для него информации, голова шла кругом от телевизора, компьютера, скорости жизни, тогда мы просто шли в парк. Часто бывали в понравившихся ему Сокольниках. Он молчал, наблюдая за детьми на площадках, и в его взгляде была непроходящая тоска. Я сообщила, что сейчас уже возможно и за границу выезжать, и показывала ему фото, где я отдыхала на море в Турции. "Представляешь, солнце, море..." — пыталась я его увлечь. Но, к сожалению, у него не было документов, и я не представляла, как их сделать. Соответствующих знакомых у меня не было, поэтому мы закрыли эту тему. Его разочарование было безмолвным, но глубоким.

В последние дни августа он вдруг заговорил, глядя не на меня, а в окно, за которым желтели первые листья: "Мне пора возвращаться. В универ. Да и Алина с детьми... должны уже вернуться из деревни." Холодный ужас сковал меня. Я было попыталась отговорить его от этого, схватив его за руку, предлагая остаться здесь навсегда: "Здесь безопасно! Здесь будущее! Здесь... мы вместе!" Но увы, он отстранился, настаивал на своем: "Я должен. Они ждут." В его голосе звучала сталь. Вот тогда-то я ему и поведала о несоответствии времени между эпохами. Слова давили горло. Конечно, Сергей был взбешен тем, что я это скрыла: "Ты... что?! Что еще ты утаила от меня?" Его лицо исказилось от гнева и боли. "Тебе лучше не знать", — попробовала успокоить я его, отступая под его взглядом. "Нет уж, рассказывай! Всю правду!" — настаивал он, приближаясь, и от него веяло холодом. "Я не могу утверждать точно, но скорее всего, там... там уже началась ВОВ", — выдохнула я. "И что это значит? Продолжай!" — прорычал он. "А это значит, что все военнообязанные уйдут на фронт, в том числе... в том числе и Егор", — печально констатировала я, не в силах поднять глаза. Тишина. Гулкая, звенящая. Потом он глухо спросил: "А Лизка? А Алина?" По капельке, дозируя информацию, как яд, выдавала я ему. "В этом нет моей вины, нашей стране пришлось пережить этот ужас, и соответственно много людей искалечено и травмировано. И твою семью это тоже коснулось. Однако Лизонька уцелела. Она выживет." Я видела, как он мысленно примеряет ужас на своих детей. "Мне очень и очень хотелось тебя спасти, и когда появилась малейшая возможность, я воспользовалась ей", — продолжала я, пытаясь до него достучаться. "Я... что, умер?" — ошарашенно, почти шепотом поинтересовался он, и в его глазах мелькнул ужас осознания. "Да... в 44-ом, за полтора года до окончания ВОВ", — отрешенно произнесла я: "Ты представляешь, как я ликовала, когда увидела, что ты жив! Что вы все еще живы тогда, в моем прошлом, в твоем настоящем..." Профессор не знал, что ответить: "И мне... мне надо во все это верить? Что я мертв? Что мой сын...?" Он сел, опустив голову на руки. Плечи его содрогнулись. С тех пор его угрюмость и отчуждение увеличивались день ото дня. Стена выросла между нами. Я не знала, чем его отвлечь или занять — его ничто не интересовало уже. Он бродил по квартире как призрак, или подолгу сидел у окна,  взгляд устремленный в никуда, в свое потерянное время. Часто он стал уходить один. Я понимающе не приставала к нему, надеясь, что когда-нибудь он все переварит, и мы опять сблизимся. Но он только все дальше отдалялся от меня. Физически рядом, но свет-years away. Как в прошлый раз при моем посещении, он стал опять таким же чужим, а я чувствовала себя ненужной, лишней в его трагедии.

Как вдруг до него что-то дошло. Он резко поднял голову, его взгляд, острый и подозрительный, впился в меня: "А как ты обо всем этом узнала? Про меня? Про Егора?" И мне пришлось рассказать про встречу с Егором. Каждое слово было ножом. "Так Егор остался жив после плена?" — изумился Сергей, искра надежды мелькнула в его глазах. "После плена — да. Но когда ему опять предстояло идти на фронт, ты... ты заставил его воспользоваться порталом", — поясняла я, избегая его взгляда. "А откуда я знал про портал?" — сразу, как удар кинжалом, спросил Сергей. Ловушка захлопнулась. Пришлось рассказать ему, как мы с Алиной провожали его туда на неделю, но ждали возвращения почти три месяца. "Так я здесь уже был?" — продолжал изумляться Сергей, — "И ты... ты знала! Все это время знала! Что еще ты скрываешь от меня, мерзавка?! Ты играла мной, как пешкой!" Его голос гремел, лицо пылало гневом и болью предательства. "Да, — тихо, но четко ответила я, принимая его ненависть, — я так поступила из эгоистических целей, я не ангел. И когда встал выбор — кого спасти: тебя или Егора, — я, конечно, выбрала человека, которого я люблю. Я выбрала тебя."

Неделю он не разговаривал со мной. Жили в одной квартире, как в разных измерениях. Потом однажды утром, не глядя на меня, за завтраком, он решительно потребовал: "Отправь меня назад! Одного!" Тон не оставлял сомнений. Я готова была ужом ползать подле его ног, умолять, рыдать, валяться в ногах, лишь бы он не покидал меня. Я представила себя матерью Харитонова из кинофильма "В добрый час", когда сын изъявлял желание уехать из родительского гнезда. Но это было не желание. Это был приговор.  Сергей Львович был непреклонен. Его решение было высечено из камня. "Как хочешь", — сказала я, голос мой звучал чужим, пустым, и проводила его к тому месту, где все началось. Расставания как такового не было. Не было слов, не было взглядов. Он просто скрылся, шагнув в портал, не оглянувшись. Ни разу. Словно стирая меня, этот мир, эту ошибку из своей памяти.

Пустота и ледяное, всепоглощающее одиночество обступили меня. Всё вокруг словно выключилось, погасло. Я стояла, глотая ком в горле, ощущая, как земля уходит из-под ног. Однако в голове промелькнуло, как назойливая оса, что через 4 года, когда пойду на собеседование, я опять смогу попасть в 1929 год, увидеть его снова... но тут же яростно прогнала эту мысль: "Нет уж, хватит, наигралась! Слишком дорогая цена." Хотя, кто знает, какое у меня тогда будет настроение... В бездне отчаяния даже безумие кажется спасением.