Исторический роман об Иване III. Отрывок

 — Батюшка… Я свою часть уговора выполнил. Теперь и ты уж мне дозволь…
     Стрига набычился на проговорившего это ему сына. На тощего, сутулящегося, растерявшего за ненадобностью все щедро отпущенные ему задатки воина и богатыря. Когда Васильку шёл пятый годок, его мать, вместе с его бабкой и матерью самого Стриги, увели в полон набежавшие татары. Сколько серебра Василий Иванович Оболенский рассыпал по татарским ладоням; сколько вёсел сломал сам Стрига, мотаясь по Оке и Волге… Удалось вернуть своих женщин. Стефаниду, слава Господу, живой и здоровой; а вот мать – телом, завёрнутым в ковёр и похороненным в освящённой земле, как это и положено...
     В радости возвращения жены как-то затёрлось в памяти первое признание Василька, что дал он обет уйти в монастырь, если матушка благополучно вернётся из полона. Наверное, потому, что никто всерьёз это и не принял, от отрока-то неразумного. Но старший сын рос, не отказываясь от детского своего обещания.  Сколь ни сердился Стрига, сколь ни пытался увлечь его путём меча и великокняжеской думы – Рюрикович девятнадцатым поколением, старший сын боярина и служилого князя Ивана Васильевича Оболенского смиренно упрямился в своём намерении принять постриг.
     Запретить ему это своим отцовским правом Стрига не мог. Ибо хоть и трудный путь избирал сын, полный подвига и тягот, но ведь и самый достойный же, самый желанный любому доброму христианину. Никто бы в Москве не понял, если бы Стрига своим словом закрыл бы ему этот путь. Зато мог он оттягивать своё благословение да ставить условия. В конце концов, сын вполне выполнит свой обет, приняв постриг уже на закате дней, осыпанный заслуженными почестями и окруженный внуками. Василий, кажется, понял замысел отца. Однажды, уже юношей, напомнил ему: по-детскому своему неразумию, он умолял тогда Бога только о матери, совсем позабыв о бабушке. Вернулась домой только она – так что нужны ли ещё доводы, что Господь услышал его молитву? Нужны ли ещё слова объяснений, что ему недостойно было бы не исполнить свой обет? И именно так, как он его тогда давал?
     Треснула тогда уверенность Стриги, что перехитрит он сына. Перестал ставить ему условия. Правда, ещё больше стал рассыпать перед ним все те почести, что ему жалует великий князь. В надежде, что соблазнится тот. А соблазняться было чем: если не считать Патрикеева, родную кровь государю по матушке, никто из московских бояр или служилых князей мог поставить себя выше его, Стриги-Оболенского. Ни по чести, ни по богатству.
     — Ну куда ты так торопишься? — вырвалось у него.
     Сын поднял на него свои ясные, до нельзя покорные глаза. Покорные только не ему, земному отцу.
     — Тебя же, батюшка, государь в Ярославль отправляет. Когда в Москву вернёшься – неведомо.
     — А ты со мной туда не хочешь? Мне работы там много будет. И тебе найдётся.
     Василий-Василёк не то, что вздохнул, но по открытой его шее, по рукам пробежала дрожь слишком знакомой терпеливой скорби. Взор отвёл куда-то в землю; Стрига мог биться об заклад, что глаза его сейчас всё с той же покорностью. Где-то за стеной гудела печка, перекрываемая приглушёнными голосами дворовых девок, накрывавших в горнице обед их большой семье. От всего этого веяло таким уютом и вольностью, что нужно быть безумцем, чтобы куда-то отсюда уходить.
     — Ладно, — треснувшим голосом сказал Стрига. — Принеси мне образ. Благословлю тебя на постриг. Раз уж…
     Сын, недоверчиво вскинувший на него взгляд, в котором вдруг затеплилась надежда, метнулся в красный угол. Стрига даже не успел договорить, чего уж раз.  По собранности этого скудного его движения, он в очередной раз с тоской заметил, каким добрым воином мог оказаться Василий. И кого теперь винить? Татар? Бога? Стефаниду? Мать-то сразу взяла сторону старшего. Стрига знал, что давно они уже отшушукались и про подходящий монастырь, и про деревни из её личного владения, которыми тот туда войдёт.
     — Мать зови, — буркнул он сыну, вернувшемуся с иконой и с разгоревшимися во всю силу юности ясными глазами.
     Словно пчёлы на мёд, слетелись домашние. Не обращая внимания на занявшийся шум с полувесельем, через силу благословил сына на постриг. Всё же не удержавшись от добавки «если захочешь». Округлая в последних днях тягости Стефанида скрывала от него глупую радость за сына – и за это, а также за то, что не раз приносила она ему сыновей – Стрига простил её. А вот зарницы ликования в облике второго сына, Ивана, ему сердце-то заколотили в груди. Квелый вышел Иван, только на вид крепок телом. Да и позволяет сверстникам, всем подряд, верховодить собой.
     — Садитесь за стол без меня, — вдруг решил он. — Меня Иван Васильевич к себе звал.
     Это не было совсем уж неправдой. Нынешний великий князь даровал ему то же право, что и прежний – его отцу: возможность по своему желанию разделять с ним любую его дневную трапезу. Накинув на плечи тулуп, с непокрытой головой, Стрига вылетел во двор и, надышавшись кристально свежим морозным воздухом, после духоты-то терема, зашагал во дворец. В собственном дворе, а особенно за его воротами, встречные спешили кланяться ему, вдобавок стараясь привлечь его внимание к их уважительности к нему. И от этого тоже отказался его Василий!..
     Из этих встречных он кому-то кивал, с кем-то здоровался, порой даже по имени. Стрига хорошо ведал, ещё от собственного отца, что чем больше вот такого нарочитого уважения от кого-то, тем сильнее тебе завидуют и тем осторожнее надо с ними быть.
     Его двор совсем рядом с дворцом. Это, конечно, почётно, но расстояние до красного крыльца Стрига преодолел, не заметив. А, значит, и не успев выкинуть из головы все только что случившиеся горести. Караульщики, охранявшие вход, подобрались в опаске попасть под его раздачу. И от этого сын тоже отказался!..
     — Иванасилич здесь? — бросил он одному из них.
     — Здесь, князь! — отозвался тот, перехватив бердыш с плеча на плечо.
     Иван Васильевич уже сидел за трапезой, несколько задумчивый, даже отстранённый. Стрига заметил, что его появление прервало застольную беседу. Поклонившись государю и поприветствовав, согласно чину, всех остальных, он бухнулся на скамью у обширного стола.   
     — Хорошо, что ты пришёл, — проговорил великий князь, чуть оживившись. — Я сегодня как раз хотел тебя позвать.
     — Вот я и здесь, — ответил Стрига, с неудовольствием почувствовав в своём голосе не выветрившееся ещё озлобление; он продолжил, постаравшись придать следующим своим словам обычное звучание. — Что надо сделать?
     — Что случилось? — будто и не заметив вопроса, очень серьёзно спросил тот.
     — Старший… — еле выдавил из себя Стрига. — Всё, разрешил я ему.
     — Ну и доброе то дело, — помолчав, медленно проговорил великий князь. — Будет там служить Богу и мне. А где, кстати?
     — В Тверь хочет. В отроческий монастырь.
     — О. И это хорошо, — продолжил тот, чуть задумавшись. — С детьми княжескими будет там, всё лучше.
     Стрига пожал плечами: верно, в тот монастырь как раз княжата да бояре отдают своих младших сыновей. Или не очень удавшихся. Только ведь младших! Да неудавшихся! Он до боли сжал кулаки.
     — Давай, государь, лучше о том, что мне надо сделать, поговорим.
     — Давай, — согласился тот, возвращаясь ложкой в своё блюдо. — Чем именно ты займёшься для меня в Ярославле. Одно дело было сговориться с Александром Фёдоровичем да остальными тамошними князьями, что они станут теперь служить великому московскому князю. Другое же – обеспечить это. Этим и займёшься. Перво-наперво, возьмёшь толковых дьяков. Нужно будет проехать тамошними волостями да всё записать. Кто на какой земле помещён и сколько с неё может выставить конно, людно и оружно. Я должен точно знать, сколько войска будет выставлять мне Ярославль.
     — А. Ну да, — ответил Стрига – и вдруг хмыкнул явственно прозвучавшему от себя расстройству.
     — Именно так. Перо тебе даю вместо сабельки. Ежели где будет спорная земля, то бери сторону не тех, кто с неё собирается пузо себе распирать. Но тех, кто воевать за меня пойдёт.
     — А там из одних ярославских князей засадный полк себе можно собрать, — взоржал боярин Кутузов: в Ярославской земле едва ли можно было насчитать меньше князей, чем даже в Ростовской. — Не сильна земля князьями …
     — А сильна… — продолжил рязанский князь Василий, подраставший до возраста в Москве, после смерти своего отца; поскольку Кутузов всё ещё молчал, вопросительно закончил сам. — Сильна их мечами?
     — Сильна сабельками тех, кто служит князьям, — мягко подправил его Иван Васильевич и суровее посмотрел на боярина. — Так ведь?
     — А как же иначе, — с готовностью ответил тот. — Только лучше, когда  их сабельки под одним только князем.
     У рязанца чуть округлились брови. Его предшественники предусмотрительно пресекали умножение их рода. Рязанью сейчас правили в одиночку, не дробясь уделами; только и это не давало ей возможности хоть сколько-нибудь выбраться из слабости и бедности.
     — Сложно сохранять силу, когда у тебя за околицей татарская степь начинается, — вздохнул Стрига, ни к кому особо не обращаясь. — И в какой русской земле не грустят под песни о Батыевом разорении Рязани?..
     — В Новгородской, — буркнул Кутузов. — Они сами не хрустели под татарскими копытами, им этого не понять.
     — Да, из старины там про Киев сейчас любят петь, да про Владимира Ясное Солнышко, — заключил хозяин, вернувшись взглядом к Стриге. — Если спор за землицу заведут служилые помещики с монастырём, то смотри уж по обстоятельствам. Памятуя, что мне нужна рать. А молитвы те и так вознесут.
     — А вымороченное? — уточнил Стрига.
     — На меня записывай. Далее я буду туда сажать. Только смотри, чтобы твои дьяки, за мзду-то, неправды не вносили в книгу. За них, как за себя, ответишь.
     Накинув твёрдости на лицо, Стрига понимающе кивнул. Только святой мог бы пройти через государеву службу с чистыми руками, к которым ничего бы не прилипло. Но таких святых он в своей жизни не встречал. Оставалось лишь следить, чтобы не забывались, чтобы, принимая посул, нутро от страха сжималось.
     Их беседа, весьма себе односторонняя, продолжалась ещё долго. Остальные сотрапезники, насытившись, постепенно разошлись по своим делам. В какой-то момент с ними остался сидеть лишь рязанец, впитывая эту новую для себя науку.
     — Выезжай побыстрее, — закончил великий князь. — А то как распутица начнётся. К сыну потом уже съездишь.
     — Что ж, побыстрее так побыстрее… Пока дороги реками не стали, — постарался улыбнуться он.
     Крепкие сани, добрые лошади – сновидениями пролетали мимо деревни, рощи, чёрные купола монастырей. Оглядывающийся время от времени кучер, со скалящейся белозубой улыбкой и ухарскими выкликами «эх, хорошо же, боярин!» или просто «ийех! ийех!». Ровная, раскинувшаяся во все стороны земля, покрытая тяжелеющим снегом. Чем дальше оказывался дом, с собирающимся в безвозвратный путь сыном, тем проще ему было вспоминать обо всём этом. Исчезновение из вида колодезного журавля, вот только-только вынырнувшего из-за очередного поворота; румяная улыбка мелькнувшей красавицы – все эти мельчайшие потери будто примиряли его с той, неизбывной, утратой.
     Ярославль встретил их беспокойным боем колоколов. В воздухе метались потревоженные голуби, по льду и так неширокой реки было не пробраться из-за колышущейся туда-сюда толпы.
     — Что такое? — кинул он двинувшемуся к его возку не то приказчику, не то подьячему. — Не воскресенье ж. 
     — Чудо! Чудо! Нам, грешным! — возопил тот дрожащим от изумления голосом. — Се аз зрех!
     Стрига опасливо перекрестился: чудеса-то хорошо, только народ в таком истовом восторге непредсказуем. И на колени может броситься, и жечь дом какого-то вражины.
     — Ты кто? — спросил он всё-таки подьячего. —  Имя как? Я ваш московский наместник.
     — Знаем! Ждём, боярин и наместник князь Иван Васильевич! Я же подьячий князя Александра Фёдоровича, Пахом Попович.
     — А теперь давай, Пахом Попович, сказывай, что тут у вас стряслось.
     Видимо, неплох был подьячий, раз сумел тут же начать деловитый доклад, далеко не выветрясь ещё от переполнявшего его изумления. Он, конечно, легко сбивался на церковную речь, но и это ж оказывалось уместно. Попробуй же иначе рассказать о чуде, ась? 
     В Спасском монастыре покоились, в ожидании  Страшного суда, ярославские князья, Фёдор Чёрный вместе с сыновьями Давидом и Константином. И что там удумали, когда их хоронили – Бог весть за давностию лет,  но лежали они в своих гробах в соборе поверх земли. Решили их уложить в саму землю-матушку. Когда делали это, вскрыли гробы. А там!..
     — А там они, нетленные, лежат. Чисто спят! — повторял Пахом, снова наполняясь всё тем же изумлением.
     — Веди! — приказал Стрига, выбравшись из возка и махнув рукой своим служивым, шагать за ним.
     Все вместе, сурово раздвигая волнующийся люд, они поднялись на левый берег Которосли и двинулись к тут же расположенным стенам монастыря. Чем дальше шли, тем становилось истошнее – рыдали  бабы, визжали, носясь под ногами, чада.
     — А что нищих так много? — спросил он подпрыгивающего рядом Пахома, наклонясь к нему с высоты своего роста.
     — Дык ещё раньше наползли со всей округи. Учуяли, что будут подавать, в честь наших прежних князей-то…
     Возле собора, на наспех поставленном возвышении, окружённые коленнопреклонёнными монахами, уже виднелись те самые гробы. Здесь, у самой цели, стало чуть тише. К ним навстречу вдруг, по одному, двинулись ярославские воины, почти исполчаясь в намерении не дать чужакам подойти к своим нетленным князьям.
     — Я Стрига Оболенский, наместник великого князя московского Ивана Васильевича! — не останавливаясь, бросил он им.   
     — Он самый! — подпрыгнул Пахом Попович, крутя во все стороны головой.
     Стрига выцепил взглядом старшего у них и, кивнув, призывно махнул ему рукой. Поколебавшись, тот вышел из почти цепи и вразвалку, медленно, по какой-то касательной дуге, двинулся к замедляющим ход пришельцам. Сурово перекрестившись, не останавливаясь полностью, Стрига коротко проговорил.
     — Подойдём туда. Ты и я. Наши все здесь подождут.
     Через цепь иноков, закручиваясь у гробов, кланяясь их содержимому, тёк управляемый ручей христиан. Продолжая креститься, Стрига вошёл в него.
     — Пётр… Андреевич? — с усилием припомнил он имя такого же юного воина, каким в годы оны был он сам.
     — Иван Васильевич, — куда увереннее признал его тот. — Отец мой тогда к Василь Васильичу приезжал, ещё зрячему. И я с ним был.
     — Да, точно, — окончательно вспомнил он обстоятельства той жуть какой давней их встречи. Ярославский князь Александр Фёдорович воевал тогда на стороне Василия Васильевича против ещё старшего его двоюродного брата, Василька Юрьевича. — А теперь ты ярославский воевода, вместо своего отца.
     Вскинув защипавшие глаза к небу, Стрига, крестясь, чинно двигался к своей цели. Ярославец, теряя прежний запал, что-то бурчал. Вот и древние князья. Стрига остановился, вглядываясь в почерневший пергамент рук, в прикрытый полупрозрачной тканью такой же пергамент бывшего лица, влипший в череп. Почувствовав разочарование пополам с облегчением, Стрига поклонился и остальным гробам. Там было примерно то же самое: укрытые новыми, яркими тканями, высохшие тела. 
     — Вот тебе и чудеса, — недовольно буркнул он подскочившему Пахому, когда они с воеводой возвращались к своим. Служивые, разглядев медленную задумчивость своих начальников, уже спокойно переговаривались между собой, в быстром выяснении, кто на кого будет поглядывать сверху.
     — Да, сам я видел! — снова заклокотал подьячий своим непреходящим изумлением, хоть и заметно подустав от него. — Сам я видел, как Безух слышать стал! Коснулся гроба князя Фёдора Ростиславича – и!… И – исцелился! И слышать стал!
     — А у бабы одной ещё молочница прошла, — чуть смутившись, добавил Пётр Андреевич. — Хоть и глупости, а всё ж.
     — Что за Безух? — нахмурился Стрига.
     Безухом выяснился местный нищий, давно уж подвизавшийся на паперти Спасо-Преображенского собора. Как-то раз, ещё добрым молодцем, сопровождал он купца, с его товаром. Под Муромом напали на них тати, ухо ему снесли, среди прочего. С тех пор слух он и потерял.
     — А теперь обрёл! От мощей святого князя! — нетерпеливо настаивал Пахом.
     — Какого ещё святого? — Стрига толкнул раскрытой ладонью в его вялую грудь. — Это не тебе решать, кто святой. А церкви нашей!
     Дрогнув телом, будто кисель, тот закивал.
     — То не я решил, то все так говорят, а я, грешный, повторяю!
     — Где князь Александр Фёдорович? — повернулся Стрига к воеводе.
     — В монастырской трапезной, с игуменом беседует.
     — Ему уже доложили, что я приехал?
     Воевода повернулся к своим и дал отмашку кому-то из них. Тот метнулся к дубовому длинному зданию. Вернулся быстро и с известием, что ждут его  князь, и игумен. Пожалев, что не взял с собой хоть и самого завалящего попа, Стрига кликнул своего дьяка Романа Алексеева и с ним зашагал к тёмному зеву трапезной.
     Ему пришлось довольно долго привыкать к темноте, прежде чем он разглядел шевеление у одного из столов в углу, поближе к печке. Там сидело несколько мужей, вместе с игуменом. Один из них, что помоложе, – единственный сын князя, Данила.
     Приветствия, сдержанно-уважительные. Стрига уселся напротив князя. Будто забыв, как о пустом, о суете в монастырском дворе, он принялся чётко проговаривать то, что его сюда прислали сделать. Конечно, всё это давно было условлено ещё и Василием Васильевичем, со всеми подробностями. Но там, снаружи, ему почуялся запах бунта. Поэтому он принялся повторять заключенный уговор в лицо ярославского князя, дабы получить от него просто согласие, пусть и молчаливое, что тот всё помнит.
     — Да. Да, — вовремя повторял князь, почти не шевеля жёсткими губами, коим, казалось, редко доводилось пробовать пригласить улыбку. Чело, вспаханное годами до глубоких борозд, без какой-либо натуги говорило о неослабевшей силе его хозяина. Стрига припомнил, что тогда он тоже оказался впечатлён этим лицом. Правда, юнцом ему легко было увидеть богатыря в любом боярине.
     Закончил беседу, вполне себе одностороннюю, несколько подуспокоившись. Пока ждал, что ему, по его просьбе, принесут питья, поглядывал на отца с сыном. Оно, конечно, переходить из владетельных князей в разряд князей служилых – весёлого мало. Уж понятно, сколько бессонных ночей они провели, пытаясь хоть как-то объясниться со своими предками. Но, в общем-то, он сам ведь служилый князь. И даже не в первом поколении. Ну вот пусть они на него и посмотрят-то.
     — И слышал я, что князя Фёдора Чёрного уже святым называют, — вдруг добавил он. — Это уж пусть ростовский епископ сначала разберётся. Послать за ним надо. Пусть епископы с митрополитом решают, их эта епархия.
     — Послали мы за владыкой, — заговорил молчавший до этого игумен. — Сразу же.
     — Вот и хорошо, — Стрига прихлопнул по столешнице ладонью, выпрямившись. — Сегодня мы будем обустраиваться. За дела же завтра примемся.
     И пошли дни с делами. Он занимался работой одновременно и скучной, и беспокойной. С одной стороны – скрип перьев в дьячьей избе, ворохи исписанных листов, попытки разобрать непонятное слово в древней купчей с выцветшими чернилами. С другой – ежедневные споры, жалобы, порой даже драки. Если сейчас от решения наместника зависит, кто из соперников за деревеньку её и получит, тут они и могут возжелать друг дружке проломить голову скамейкой, прямо в его присутствии. Или хотя бы вывалить на голову наместника, какой безбожной сволочью является вот тот пёс и тать.
     Из Ростова приехал епископ. Стрига заметил, с какой придирчивостью владыка проверяет истинность всех тех чудотворных исцелений, и со спокойной душой позволил ему заниматься своим делом.
     Ярославль подуспокоился, хоть и не до конца. До кипения в народе не доходило, но иногда булькало: люду ж тоже казалось опасливым вдруг оказаться под рукой чужого князя. К своим-то они уже как-то привыкли. 
     Однажды Стрига заметил, что подушечки его пальцев пропитались чернилами. Он позволил себе совершить поездку по дальним волостям, самолично осматривая, где там те межи и не укрылась ли в лесу какая неучтённая деревня или пашня.
     Когда вернулся, в тот же день к нему подошёл дьяк Алексеев. Стрига не сразу понял его, осторожно покашливающего, тычущим пальцем в несмывающихся чернилах в строчки записей. Когда сообразил, на что тот намекает, взял листы и сел к окну разбираться.
     — Ты… ты точно помнишь? — не поднимая головы, спросил он дышащего где-то рядом дьяка.
     — Я сам записывал душевную грамоту княгини Софьи Витовтовны. Она завещала эти деревни сыну.
     — Точно помнишь? — переспросил он, добавив в голос грозы.
     — Грамота в Москве хранится. Если что, можно её поднять.
     — Ага… Хорошо, иди.
     Взяв лист, Стрига вышел во двор. Вокруг во всю ярилась самая приятная телу и душе весна, с пышной зеленью, пахучим цветением и даже первыми жужжаниями пчёл. Он сел на первый попавшийся чурбан, задрав взгляд к синему-синему небу, постукивая свёрнутым листом по отвороту рукава. Если отправить его в Москву, чтобы там проверили… И если всё окажется так, как выглядит, то к его давнему приятелю, Фёдору Басенку, будут очень нехорошие вопросы. А дальше опала или казнь…
     А если он попробует это скрыть?
     Им вместе доводилось много и биться, и держать осаду. Хорошие то были годы, хоть и трудные. Великого князя тогда уже ослепили, и воинскими делами за него занимались те, у кого это получалось. Тот же Басенок. Он, Стрига, многому у него научился. Да они же даже и сдружились. Нрав у Федьки весёлый, свойский. Не очень родовитый воевода высоко взлетел, за свой талан да за верность. Ему, Рюриковичу, нечего было с ним делить. В отличие от того, Патрикеева… Как однажды смеялся Басенок, вытаскивая из скулы щепу, от влетевшего в деревянную стену ядра. Как они тужились бранью, помогая подтаскивать ту раскалённую пушку… 
     А сейчас он тут сидит, выбирает. И не может выбрать. Между верностью государю или ведь единственным другом. Мог бы он это скрыть? Чтобы надёжно? Непросто было бы. Но если постараться...
     Он вдруг зарычал, почти в рыдании. Тряхнул головой, изо всех сил стараясь не уткнуться лицом в ладони.
     — Готовьте гонца в Москву, — крикнул он подьячему, с любопытством уставившегося на него. — Государево дело!
    
          Начало http://proza.ru/2025/03/07/466