Лунный гость

Прежде, чем начать свой рассказ, во избежание всяческих недоразумений, неприятностей и, возможно, даже преследований, хочу заявить, что данным повествованием я ни в коей мере не намереваюсь оскорбить чьих-либо чувств и верований.

По моему скромному наблюдению, нынче в людях развилось невиданной степени самомнение, вынуждающее их чувствовать себя пренебрегаемыми, задетыми и иными способами оскорбленными в своих сокровеннейших симпатиях и убеждениях в ответ на малейшее дуновение ветерка, кажущееся оскорбленному не попутным. В индивиде теперь выработалась привычка помещать себя в центр мироздания, но не для того, чтобы оттуда наблюдать происходящее и выстраивать свою траекторию движения среди равных ему индивидов, но чтобы раскорячиться как можно более объемно, раздвигая и притесняя все и всех препятствующих, и не считаясь с неудобствами, какие подобная поза может создавать окружающим. И любая помеха тут воспринимается как оскорбление и попрание.

В нынешнее время появились даже особо привилегированные группы обижающихся и оскорбленных, коим потворствует власть, отчего их самолюбие делается еще чувствительнее и выдвигает требование самых тщательных проверок по самым что ни на есть ничтожным поводам.

Целью моего рассказа является воспроизведение, настолько подробное, насколько позволили память и обстоятельства времени, истории болезненного состояния души отдельно взятого человека в надежде, что, быть может, специалисты в области врачевания смогут извлечь пользу из этого самоотчета нездорового гражданина.

* * *

Это было, я очень хорошо запомнил, воскресное апрельское утро ближе к полудню. Я прохаживался по блошиному рынку между рядами торговцев, разложивших свой товар прямо на освободившихся от снега и подсохших от грязи обочинах тротуаров. Замечу здесь, что я терпеть не могу новых вещей с их пошлым и безликим блеском и полнейшим отсутствием истории. Когда ты берешь в руки такую вещь, то чувствуешь себя так, будто пытаешься заговорить с манекеном. Выглядит тот великолепно: глянцевая поверхность, заменяющая кожу, блестящие нарисованные глаза, густая щетка приклеенных ресниц и смачно напомаженные пухлые резиновые губы. Все это при полнейшем отсутствии внутреннего содержания и хоть какой-нибудь возможности установить коммуникацию. Так же и с новой вещью. Новая вещь – это еще ничто, какой бы распрекрасной она ни была. Ей еще надо пожить, пообтереться, побиться об углы и шероховатости пути, обзавестись собственной историей здесь, в мире несовершенств. И вот уже тогда с ней можно иметь дело, тогда она вызывает интерес, эмоции и чувства. Тогда есть за что зацепиться. С такой вещью, если она тебе откликается, не скучно коротать время.

И вот, разглядывая мимоходом развал очередного торговца, товары которого выглядели так, будто кто-то обнес квартиру бабулечки, помнившей времена правления последнего принявшего мученическую смерть императора, я разглядел фигурку бледного серовато-зеленого цвета. Это был крошечный, не более пяти сантиметров в высоту, кролик, выполненный в технике, имитирующей керамику Жу Яо. Вещица одновременно безыскусная и изящная. Несмотря на склонность к уединенному времяпрепровождению, мне давно хотелось иметь товарища для затяжных чаепитий, одной из немногих моих слабостей. Увидев статуэтку, я понял, что это он и есть, что этот кусок обработанной глины станет мне отличным приятелем. Не мешкая и даже не торгуясь, я приобрел фигурку и отправился домой, уже предвкушая удовольствие, которое мне доставит сегодняшний вечер за чашкой чая в компании моего нового друга.

И вот все готово. Вечер. Я сижу за столом. Вода в чайнике неспешно остывает до нужного градуса. Передо мной чайная доска с расставленной на ней утварью.
Окно в кухню было приотворено. С улицы доносился шум, какой бывает только весной. После зимних затишья и спячки природа проснулась и приводила себя в порядок. Все спешили поскорее устроиться, суета стояла невероятная.

Я прогрел посуду, засыпал в гайвань чай. Перед тем, как разбудить чайные листья, я взял со стола фигурку кролика, чтобы поставить ее на чайную доску. В это мгновение в окно влетела первая весенняя муха. Жирная и тяжелая. С басовым гудом облетев кухню по кругу, она устремилась прямо в оконное стекло, за чем должен был последовать тупой звук удара. Но вместо этого на мою голову обрушился гром и мое сознание оказалось затоплено восприятием ослепительного белого света. На какое-то время я был вырван из тленного мира и погрузился в переживание восторга и радости вне времени и пространства. Необычный опыт оборвался внезапно. Муха таки врезалась в оконное стекло. У меня под ногами лежали осколки разлетевшейся вдребезги выпавшей из моей руки статуэтки. А прямо передо мной за столом сидел незнакомец в серо-голубых одеждах. Его казавшаяся прозрачной кожа по своей белизне могла соперничать с лучшими образцами фарфора. У него были волосы цвета светлого льна и длинная жидкая бороденка. Глаза пришельца излучали голубовато-зеленый свет.

Я не принадлежу к породе находчивых людей и не отличаюсь быстротой реакции. Поэтому я просто молча сидел и смотрел на незнакомца в течение нескольких минут. В конце концов тот провел рукой над столом с расставленной по нему чайной посудой, как бы приглашая меня приступить к возлияниям.
Это было ни на что не похожее чаепитие! Все действо прошло в полнейшем молчании. Но сколь наполненным оно было! Похоже, я встретил человека, с которым можно было поговорить, забыв о словах.

Когда чай устал, я с посудой перешел к мойке. А когда обернулся к столу, незнакомца уже не было. Лишь под столом валялись осколки керамики.

С того дня он начал являться по вечерам почти каждый день. Звали его Юй-та. Мы никогда не разговаривали, однако наши встречи нельзя было назвать скучными или пустыми. Присутствие моего нового знакомого наполняло смыслом каждое совместно проведенное мгновение. Когда я был с ним, мир переставал быть плоским, обретал глубину, звуки и запахи получали полноту, каких прежде мне не доводилось знать.

прежде мне не доводилось знать.
Так закончилась весна и прошло лето. Был конец августа. Дни все еще оставались по-летнему длинными и вечерами подолгу не темнело. В один из таких вечеров, когда наш чайный заплыв завершился, а мы – я и мой компаньон, – пребывали в довольстве от времени, что провели вместе, раздался металлический лязг. Жесткий, ранящий нервы звук прозвучал так неожиданно, что я вздрогнул. Меня будто разбудили ото сна. Мой друг исчез, а за окном по оцинкованному отливу прохаживался голубь.
Я не люблю голубей. Эти птицы всегда казались мне глупыми. Иное дело синицы, воробьи и прочие мелкие, шустрые и смышленые создания. Или кто угодно из врановых. Но голуби… нет, признать в них наличие ума я не был готов.

Однако за моим окном прохаживался именно голубь. Я смотрел на него и понимал, что, наверное, должен был бы кинуться к окну, размахивая руками, чтобы прогнать незваного визитера. Во-первых, по означенной выше причине: я не люблю голубей. Во-вторых, он обязательно нагадит. Гадят все. Но почему-то именно в голубиной породе это признается назначением вида. И, главное, если голубь сел на окно, это к покойнику в доме. Я знал об этом наверняка от своей бабушки. С детства помню изумление, которое вызывала во мне чудом являвшаяся в пожилой грузной женщине с искалеченными артритом суставами прыть, с какой старушка всякий раз бросалась на защиту окон своего дома, едва завидев приближающегося вестника Святого Духа.

Но я продолжал сидеть за столом и не двигался. Птица по ту сторону стекла пробудила во мне любопытство. Наверное, это была молодая особь. Птица была меньше размером, чем обычные голуби, и какая-то худенькая, с длинным и еще розоватым клювом. Возможно, птица была больна. Ребенком я несколько раз находил на улице голубей, которые не улетали при моем приближении и не сопротивлялись тому, чтобы я брал их в руки. Эти птицы тоже были очень худы. Из под перьев у них на груди явственно торчал киль. Все такие подобранные мною птицы умерли у меня на руках.

За окном вновь раздался лязг. Голубь активно расхаживал вдоль окна, иногда останавливался и, наклоняя голову то влево то вправо, заглядывал через стекло внутрь дома. Глядя на его энергичные движения и активный интерес к внутренней обстановке моего жилища, я несколько успокоился: птица просто любопытна, как все молодые животные, и, похоже, не собирается тут сдохнуть.

Стараясь не совершать резких движений, я поднялся из-за стола и направился к мойке, чтобы заняться чайной посудой. Не знаю, видел ли меня голубь, но мои перемещения его не испугали. Закончив с посудой, я вернулся за стол, откуда мне было удобно наблюдать за ним. Голубь в это время устраивался в углу у стены, решив, видимо, обосноваться здесь на ночь. Топтался, чистил перья и иногда поглядывал в окно. Я вынужден был признать, что вид у него отнюдь не глупый. Он мне казался даже симпатичным.

Мне стало понятно, почему я не прогнал его сразу и не задумываясь. В доме кроме меня умирать было некому. А суеверный страх перед гипотетической возможностью умереть после визита голубя не казался мне достаточным основанием для того, чтобы нарушать течение жизни другого живого существа.

От ужина у меня оставалось немного рассыпчатой каши. Зачерпнув жменькой крупы, я встал у окна. Голубь повернул голову в мою сторону. Очень медленно я поднял руку и начал открывать окно, боясь, что в любой момент птица испугается и улетит. Я открыл окно. Голубь не улетал. Он только насторожился и с интересом вытянул шею в моем направлении. В его взгляде читался ум, я был в этом уже уверен. Я высыпал кашу на отлив и осторожно закрыл окно. Однако голубь не заинтересовался едой и вернулся к своим гигиеническим процедурам.

Я планировал провести остаток вечера за чтением книги. На кухне мне больше нечего было делать. Уходя в комнаты, я боялся, что к утру птица все-таки умрет.
Ночью я вставал выпить воды. Голубь сидел в углу окна у стены, спрятав голову под крыло. Наверное, спал.

Когда утром я вышел на кухню, было уже светло. Голубь проснулся и активно чистил хвост клювом. Я был рад увидеть его живым. Закончив туалет, птица прошлась по отливу, склевала насыпанную мной вечером кашу. Еще немного почистила перья и улетела, оставив у меня в памяти приятный теплый след и кучу говна за окном.

Через три дня со мной случился обморок. Кажется, впервые в моей жизни. Когда я пришел в себя, вокруг суетились незнакомые люди. Меня усаживали поудобнее, поддерживали, совали что-то под нос нюхать. Вскоре приехала карета скорой помощи и меня повезли кататься с мигалкой по городу.

Семь дней я провел в больнице, где меня развлекали взятием анализов и проведением разнообразных обследований. При выписке вручили пачку бумажек и объяснили на словах, что в моей голове появилось новообразование и что оно создает жизнеугрожающую ситуацию. Так я узнал, что организм, который мы, не задумываясь, считаем даже если и не собственно собой, то уж однозначно «своим», живет утаенной от «хозяина» жизнью. И в любой момент, сокрытый от сознания обосновавшегося в этом организме человека, организм в состоянии человека убить даже не спросясь.
Мне настоятельно рекомендовали показаться специалисту.

Доктор, к которому я явился на прием, вид имел потасканный и облезлый и больше походил на плоскую фигурку, вырезанную из картона. Его глаза смотрели куда-то мимо меня, отчего становилось очевидным, что я не попадаю в область его интересов. Интерес его находился где-то совсем в другом месте и больные, на которых доктор вынужден был тратить свое время, представляли досадное препятствие, отдалявшее утомленного эскулапа от того, что ему дорого и приятно.

Доктор долго и монотонно бубнил, говорил о неотложности, просил не затягивать и не откладывать. Говорилось все это скучно и заучено и рождало ощущение безысходности и обреченности. Все, что я смог понять, это то, что передо мной стоит выбор: жить долго или умереть вскорости. Причем в обоих случаях мое пребывание среди живых будет мучительным. Отягощенный предсказанием врача, я попытался вернуться к прежней жизни.

* * *

Мне не терпелось вновь провести вечер в компании моего молчаливого друга. Досадное происшествие с обмороком и последовавшее за ним хождение по больничным учреждениям выбили меня из колеи. Я надеялся вернуть себе утраченное созерцательное восприятие жизненного течения.

Услышав все, что мне надлежало знать о моем здоровье, я решил повременить с выводами: не стоило что-либо предпринимать, будучи не в себе.

Вернувшись домой, я с нетерпением ждал вечера.

Наконец день закончен, дела и заботы отложены до утра. Вода в чайнике потихоньку остывает. Я считаю минуты. Вот-вот должен появиться он.

Мне ни разу не удалось увидеть, откуда он приходил. Только что его не было и – вот он есть. Я всего лишь моргнул, но этой доли секунды ему было достаточно: он уже сидел по другую сторону стола.

Вопреки обыкновению, в этот раз Юй-та заговорил:

– Мое пребывание на Земле ограничено по времени. Процессы, в которые я вовлечен, скоро потребуют моего присутствия в другом месте. Сожалею.

При звуках его голоса мне почему-то представились серебряные журчащие нити. Потом до меня дошел смысл сказанного. Наверное, я был в отчаянии. Видимо, желая меня утешить, Юй-та предложил проводить больше времени вместе. Мое отчаяние сменилось ликованием.

* * *

Не будучи приверженцем какой-то конкретной конфессии, я всегда полагал, что для человека вера лучше безверия. И, не находя внутри себя оснований для веры, завидовал тем, кто в таковых не нуждался, а просто верил, как будто по-другому и быть не может.

Время от времени я посещал религиозные собрания, просто чтобы постоять в сторонке и побыть в той атмосфере. Пространство храма наполняет мягкий приглушенный свет, повсюду струится благоухание, на стенах картины и во время службы красиво поют. Обычно это помогало мне отвлечься и отдохнуть.

Утром следующего дня я отправился в храм. Юй-та увязался со мной.

В храме шла служба. Мы встали в стороне от основной группы молящихся, чтобы никому не мешать. Время шло и все составляющие были в наличии, но благодушия не наступало. Думаю, тому виной был мой спутник. Делать нечего, пришлось отойти в притвор, где мы могли переговариваться шепотком.

– Что они делают? – поинтересовался мой друг.

– Молятся и возносят хвалу Создавшему их Богу, – я сам не был до конца уверен в том, что люди здесь собрались именно за этим, но мне казалось, что двигало ими нечто подобное.

– Удивительно! – восхитился Юй-та. – И почему они решили, что именно такие вот собрания с их стороны приятны Ему?

– Это многовековая традиция, – как мог попытался я объяснить происходящее. – К тому же в прежние времена были, да и сейчас есть люди, удостоившиеся откровения. И вот из их откровения и устоявшейся практики и сложилась традиция.

– Очень интересно! А все эти люди выполняют то, чему их научили, просто потому, что им сказали тоже, что и ты мне сказал? Или каждый из них все-таки удостоился собственного откровения?

– Не думаю, чтобы каждый. – О благостном состоянии духа можно было забыть. – Но, если верить опросам, огромное число людей имели в своей жизни опыт, который характеризовался ими как религиозный.

– Я нисколько не сомневаюсь в том, что существуют люди, имеющие в своем опыте переживания, «характеризуемые ими в качестве религиозных». В прежние времена, – Юй-та особенно надавил на «прежние времена», – было принято называть таких людей экзальтированными особами. Чаще это касалось представительниц слабого пола, но, думаю, сексизм здесь не уместен: мужчины тоже подвержены этой напасти, хотя, возможно, и в меньшей степени. Однако, как мы можем здесь наблюдать, с далеко идущими последствиями.

Приглядись повнимательнее к этим людям. Их здесь собралось, может быть, человек пятьдесят. Есть ли среди них хоть один, кто сейчас охвачен Тайной, Духом, кто покинул пределы этого мира? Как тебе кажется?

Юй-та держал паузу. Я молчал.

– Хорошо, если на эти пятьдесят найдется хотя бы один, – продолжил он, – но я сомневаюсь. Даже священнослужитель, не смотря на всю серьезность возложенной на него задачи, похоже, просто старательно выполняет свою работу. Как те люди, мимо которых мы прошли по дороге сюда, которые укладывали тротуарную плитку. Потому что если среди присутствующих есть хоть один человек, погруженный в нездешнее, то до происходящего здесь ему не должно быть дела.

Многие, кого я сейчас вижу – просто чувствительные люди. Обстановка в храме и само действо вызывает в них ответные эмоции. Прямо как в тебе. Только они, в отличие от тебя, не сомневаются в том, чему приписать свои чувства и переживания. Возможно, они даже обуреваемы этими чувствами: восторгаются, умиляются, плачут. Но это не более чем эмоции, свойственные большинству людей. Единственное их отличие – характер раздражителя и объект, существующий в воображении этих людей, на который в данном случае эмоции направлены. И только.

Есть еще те, кто считает все происходящее правильным. Так должно быть, потому что… А, собственно, почему так должно быть? Наверное, как ты и объяснил. И это делает их в их же собственном представлении, а возможно, и в глазах сочувствующих, людьми. Но что делает человека человеком?

Тут Юй-та воззрился на меня. Пришлось отвечать:

– Полагаю, разум.

– Люди по преимуществу неразумны. Достаточно полистать вашу историю или посмотреть новости, особенно криминальные, чтобы в этом убедиться: поведение людей гораздо чаще неразумно, нежели продиктовано разумными принципами. Так что же делает людей людьми?

– Любовь, сострадание.

– Послушай меня, – мой друг приосанился, – религия это не про то, что надо быть добрым и любить… кого там надо любить? Если ты добр, потому что боишься наказания, это не доброта. Этика и мораль, построенные на страхе, приравнивают человеку к животному. Ведь и оно слушается хозяина из страха перед побоями и в ожидании поощрения за хорошее поведение.

– Но, возможно, людьми движет не страх перед Всевышним, а желание угодить Ему из любви к Нему?

– Человек любит сытую и довольную жизнь, пока она ему не прискучит. Еще человек любит думать о себе хорошо. Мне кажется, люди больше бояться Вседержителя, чем любят Его. Хотя оба эти варианта, – страх и любовь – одинаково неразумны.
Страх перед Богом – это глупость. Бояться надо не Бога, бояться надо дураков. В первую очередь потому, что дурак, обыкновенно, чрезвычайно деятелен. Возможно, кора головного мозга у него не справляется со своей основной функцией – торможением. И во-вторых, дураков следует бояться, потому что их много больше, чем людей разумных. А существование непохожих на него людей до крайности озлобляет любого дурака. Вот и выходит, что разумные люди, будучи в меньшинстве, окружены подавляющей массой весьма деятельных и злобных дураков. Положение опасное!

Что же касается любви, то тут все еще более странно. Допустим, некто любит отварную картошку со шкварками, музыку шансон, какую-нибудь персону противоположного пола, родину и Бога. Свои чувства ко всем этим объектам он обозначает одним и тем же словом: любовь. Но персону противоположного пола наш некто любит так, что, случись чего, своими же руками и задушит до смерти. За Бога и родину, при определенном стечении обстоятельств, готов умереть сам. (Хотя от «любви» к Господу со стороны одних чаще страдают другие.) Если же этот некто повстречает кого-то, кому не по нраву шансон, наш некто может дать тому в морду. А за картошку со шкварками… да черт бы с ней, с этой картошкой!
И заметь, все это про любовь.
Ты, конечно, можешь мне возразить, что все вышеперечисленное подчинено внутри этого «некто» определенному ранжиру, чем и объясняется разница в цене, которую человек готов заплатить или взыскать с другого за свою «любовь». И ты, пожалуй, будешь прав. Однако проблема все еще остается. Ведь даже если мы решим взять самую большую любовь в жизни индивида, то окажется, что один любит Господа, другой – легкодоступных женщин, а третий и вовсе футбол. Ты можешь измышлять любые толкования, почему так происходит, что некто любит «то» и не любит «это». Для меня очевиден факт: человек не выбирает предмета своей любви. Любовь обрушивается на человека и подчиняет его себе. Наоборот не бывает. Наоборот это не любовь. А значит требовать от человека любви к чему- или кому-либо – глупость несусветная. Но тогда нет для человека гордости и славы в том, что он любит, так как в том нет его заслуги.
Но вернемся к нашей теме. Желание угодить Господу – эта та же корысть, что и стремление избежать наказания. С чего бы людям заискивать перед Ним, если бы от Него ничего в ответ не дождаться?

– Зачем же обязательно корысть? Люди поступают так по доброй воле, их никто не принуждает. Они тратят время и силы, подвергают себя лишениям, потому что сами выбрали этот путь, потому что этот путь они считают правильным. Это их выбор, в котором они свободны. Не понимаю, отчего непременно нужно видеть в их действиях корысть?

– О какой свободе ты говоришь? О каком выборе? Если Создатель оставил каждому возможность поступать по своему произволу, то выбор каждого непредсказуем, как и конечный итог всего этого мира. И тогда даже Творцу неизвестно, чем тут все закончится. Но тогда Бог – несмышленый ребенок, который играет в игры, последствия коих Ему неизвестны. А значит от Него ничего не зависит и все предоставлено воле случая. Вряд ли люди стали бы чтить такого бога.
Или же Он Тот, Кто знает, что делает, Кто знает все. Но тогда и никакой свободы нет. Потому что тогда для Него нет ничего неожиданного и непредсказанного. Или человек в своем самомнении надеется удивить Господа? А если люди делают то, чего не могут не делать, то у нас нет оснований заводить речь о правильном и неправильном: люди испытывают потребность чтить кого-то, представление о ком не умещается в их головах, просто в силу своего устройства.
Ты говоришь, они восхваляют Господа? Но за что? Посмотри вокруг себя, на этот мир. Посмотри на людей и то, как они живут. Разве это похоже на творение Всесовершеннейшего Существа? Разве в таком существовании состоял замысел Создателя?

– Нет. Конечно, нет. В Его планы вмешался Дьявол.

– Но не является ли и Дьявол частью плана Всевышнего?

Я не нашелся, что ответить.

– Я скажу тебе, что такое религия, – не унимался Юй-та. – Религия – это договор, сделка. А содержанием этого договора является установление цены, которую необходимо заплатить «здесь», чтобы после смерти наслаждаться «там» отдыхом в пятизвездочном отеле по системе «все включено». Правда, никаких гарантий «фирма» не дает. И вот в чем штука: весь доход от заключения и обслуживания договоров идет посреднической организации. При этом обслуживающая договора организация тоже ничего не гарантирует. Похоже, они уверены, что им должны, – должны! – верить на слово! С «отдыха» еще никто не возвращался, и подтвердить, что обещанное исполняется, достоверно некому. Зато рвение и рьяность, с которой навязывается этот договор, способны посеять сомнения в человеке разумном: каков мотив тех, кто раздает не обеспеченные ничем векселя? И на ум приходят два варианта: они или искренне заблуждаются, или же ими движет поиск средств к существованию и стремление к обретению власти и богатства здесь, в этом мире.
Тебе не нужна религия, чтобы быть человеком и любить и сострадать ближнему, кого бы ты таковым ни считал.

Юй-та тем временем повернулся к толпе молящихся:

– Итак, мы наблюдаем людей, собравшихся для отправления религиозного ритуала, действа, таинства. Возможно, среди них есть те, кто восхищенны духом. Маловероятно, но возможно. Другие захвачены эмоциями, кому-то нравится чувствовать то, что он чувствует. Есть еще те, кто считает, что поступает правильно. Но кто-то стоит посреди всего этого благолепия и просто чешет яйца.

Мы вышли из храма. Стоя на паперти, Юй-та поднял лицо к небу и глубоко и шумно вдохнул. Продолжая смотреть вверх, он задумчиво произнес:

– Надо бы тебе развлечься. – И, повернувшись ко мне, неожиданно выдал: – Завтра пойдем на танцы.

* * *

Вечером другого дня Юй-та повел меня в место, лучше которого, по его словам, было не сыскать.

Мы приехали в какой-то развлекательный центр, разместившийся в корпусах старого завода на окраине города в промзоне. Долго поднимались и спускались по лестницам, шли по темным подвальным переходам. Потом стал слышен шум музыки. Он становился все отчетливее. В конце пути нас встретил внушительных размеров мужчина в черном, с выбритым до блеска черепом и с бородой, как у Карла Маркса. Я отдал ему деньги, он распахнул перед нами двери и мы оказались в едва освещенном довольно просторном зале, в дальнем конце которого располагалась сцена.

На сцене играл музыкальный ансамбль. Исполнялись латиноамериканские ритмы. Возможно, именно такую музыку называют зажигательной. По залу, разбившись на парочки, метались темные силуэты. Мужчины были потны, женщины – едва одеты. На первый взгляд происходящее напоминало преисподнюю: несчастные страдающие души пытались спастись бегством от своих мучителей, но взмыленные черти с фатальной неизбежностью их настигали, и пытка возобновлялась. Кавалеры столь неистово вращали своих партнерш, временами перегибая и опрокидывая их, будто надеялись вытряхнуть из них душу или что там у этих женщин было внутри. Но даже когда какой-нибудь из танцовщиц на краткий миг удавалось освободиться из объятий своего истязателя, пытка не прекращалась. С несчастной всякий раз приключалось нечто вроде приступа одержимости злобными духами. Неведомая злая сила вынуждала страдалицу совершать телодвижения, безусловно делавшие честь гибкости одержимой, но внушавшие страх за сохранность ее организма.

Как по мне, место для демонстрации подобных физических возможностей было выбрано неудачно: вытворять такое перед мужчиной (а я думаю, каждый мужчина, если в нем достаточно отваги, был бы польщен, когда б перед ним и ради него устраивалась бы этакая спортивно-эротическая фантасмагория), так вот, вытворять такое перед мужчиной возможно разве что в ситуации тет-а-тет, когда на окнах задернуты шторы, дверь заперта на ключ, а ключ, как в старой сказке, находится в той самой утке, что заманила селезня к себе. И чтобы добыть  ключ, а с ним и свободу, глупому селезню теперь придется изрядно попотеть.

И вот, побившись недолгое время в конвульсиях страдающей от сексуального одиночества самки, обессиленная жертва добровольно возвращалась к живодеру, из чьих цепких, безжалостных, но ласковых рук вырвалась лишь несколько мгновений назад.

Я посмотрел на моего спутника. Его лицо светилось от удовольствия. Возможно, происходящее напомнило ему один из миров, которые он посетил прежде, чем оказался на Земле. Юй-та являл собой воплощение этакого разнузданного паровоза: его бедра похотливо раскачивались в такт музыке, он дул губы и пыхтел: бум чики-бум чи-бум-бум бум-чики-бум чики-бум чи-бум-бум. По его хищному взгляду я догадался – Юй-та выискивал себе жертву.

Становилось жарко, мне не хватало воздуха и света. Яркие вспышки в темноте и извивающиеся фигуры танцоров действовали на меня гипнотически. Голова кружилась, а кости делались мягкими. Вдруг мне показалось, что я начинаю понимать текст звучавшей песни, хотя язык, на котором она исполнялась, был мне неизвестен:

Что это за танцы, –
пелось в песне, –          
Изнутри огонь
Что это за танцы
Ямайский  ром
«Черная бирка»
Плавится в кровь
Танцы без костей
Такая любовь

За такие песни
Мы убьем певца
Выпьем кровь до капли
Плоть сожжем дотла
Пляшет и пылает
Черный ром внутри
Сколько силы хватит
Не умри, люби
Сколько силы хватит
Не уходить
А, уйдя, вернуться
Чтоб опять любить

Что это за песня
Нет ей конца
Сколько ром не лейся
Выпьем все до дна
Выпьем и попросим
Налить еще
Чтоб любить и дальше
Любить еще

Нам не хватит жизни
Чтобы все что есть
Полюбить так сильно
Как хотелось петь
Чтобы эти песни
Словно черный ром
Закипали в сердце
Чтоб плясал огонь

Ну что это за песня
Не сгорит никак
Черный ром все льется
А певец все бьется
У любви в тисках

Тут я с ужасом заметил, что тоже раскачиваю бедрами. Медлить было нельзя: мое тело начинало жить самостоятельной и какой-то паскудной жизнью. Опрометью я кинулся к выходу.

* * *

Домой в тот вечер я так и не попал. Помню, как я брел, спотыкаясь, по темной грязной улице, зажатой среди высоких бетонных заборов. Потом я ощутил внезапный прилив тепла изнутри тела, улицу начал затапливать свет. И я упал в это теплое свечение.

Очнулся я в больнице. В этот раз врачи упорно не хотели меня отпускать домой, но и удерживать силой не могли. Так что, оставив им соответствующую расписку, я все же смог вырваться на волю. Помимо бумажек, меня снабдили некоторым количеством лекарств. Это можно было считать своего рода приобретением. Но понес я и некоторые потери: правая половина моего тела заявила права на частичную автономию и отказывалась подчиняться приказам из головного центра.

Тем не менее, вернувшись домой, уже вечером я вновь готовился к встрече с моим другом. Теперь на кухонном столе, помимо чайной посуды, стояли баночки с медикаментами.

Как обычно, я не успел отследить момент, в который появился мой приятель. Он долго и оценивающе смотрел на меня, потом на лекарства. А после сказал, что с исходом этой ночи он должен вернуться к себе: у него больше нет возможности оставаться здесь, на Земле. Мне стало невыносимо горестно от сознания того, что мой друг покинет меня именно сейчас, как будто теперь, когда от меня остались жалкие руины, я перестал его интересовать. Что ж, пусть так:

Стоптанный туфель…
Так и я
свои кончу дни.
Ты нужен, пока полезен.
Состаришься –
найдут замену.

Орудуя только левой рукой, я расставил посуду на чайной доске и потянулся за чайником. И тут Юй-та очень мягко остановил мою руку и сам взял чайник с кипятком.

– Позволь в этот раз мне угостить тебя чаем. – Юй-та улыбался.

В его исполнении мой любимый чай, вкус и аромат которого я, как мне казалось, знал во всех малейших нюансах, превратился в эликсир небожителей.
 
После первых двух проливов, как бы между делом, Юй-та поинтересовался моими дальнейшими планами на жизнь.

– Врачи велели не терять присутствия духа, не сдаваться и продолжать борьбу, – ответил я.

– И каковы перспективы?

Я промолчал.

– Человек борется на протяжении всей своей жизни. Он ни в коем случае не должен опускать рук и терять, как ты говоришь, присутствия духа. Только этим он и держится. Оптимизм и надежда на счастье! Однако в итоге он все равно умирает, независимо от того, каков был его жизненный путь. По вашей планете бегают, как заведенные, более восьми миллиардов человек, подстегиваемые оптимизмом и надеждой. Еще больше оптимистов лежат в земле рядом с теми, кто считал, что жизнь – овчинка, нестоящая выделки. Максимум, чего можно добиться на протяжении жизни человеку, – кратковременных комфорта и благополучия. И то далеко не всем.

Есть те, кто заявляет, что они счастливы. Хотя я думаю, что они просто испытывают дефицит рефлексии. Они не замечают очевидного: счастье носит исключительно негативный характер. Это либо избавление от какой-нибудь нужды, либо прекращение какого-нибудь страдания. Но облегчение всегда носит временный характер: пока человек живет, страдание и нужда его не оставят. Есть еще то, что называют предвкушением, предвосхищением. Но это томление, за которым, как правило, следует, после достижения желаемого, фрустрация: если и не сразу, то в скором времени, человек погрузиться в скуку. А потому будет вынужден искать, осознанно или не сознавая того, нового возбуждающего нервишки стимула. Когда суммарная масса удовольствия, – заметь, удовольствия, не счастья, – оттесняет на периферию сознания факты, подтверждающие переполненность жизни страданием, человек думает, что он счастлив.

Люди говорят: мы живем полной жизнью и потому мы счастливы. Но на самом деле то, что они называют «полной жизнью», просто постоянная встряска нервной системы, избавляющая их от скуки, тоски и бесчувственной одеревенелости среди рутинной однообразности повседневных дел.

– И что же ты можешь мне предложить взамен? – спросил я.

– Помнишь, в церкви ты говорил о свободе. Но тогда я оспорил тезиз о наличии у человека свободы. Теперь же хочу вернуть человеку свободу. Свободу распорядиться своей жизнью. Я предлагаю тебе отправиться со мной в Лунный дворец, где я занят приготовлением эликсира вечной жизни. Медлить нельзя. Необходимо уйти до того, как Луна погрузиться в тень. А это произойдет сегодня на исходе ночи.

– Но разве это возможно? Как я смогу отправиться с тобой на Луну?

– Я позабочусь об этом.

И я согласился. Я лишь попросил у Юй-ты пару-тройку часов на то, чтобы записать историю, которую вы сейчас читаете. Мне пришлось пользоваться при письме левой рукой, и я не узнавал своего почерка. Через два с половиной часа я закончил писать. Было еще темно. Совсем как ночью. Но уже начинали раздаваться первые голоса птиц, звучавшие особенно выпукло в тихом ночном городе.

Я отложил исписанные листки бумаги в сторону. Юй-та заварил новую чашку чая. На этот раз только для меня и подал мне ее над столом со словами: «Больше тебе не придется страдать». Я принял чашку из его рук.

Прощай, замурзанная юдоль страданий! Я отправляюсь навстречу бессмертию.



март- май 2025 года