Взлет и падение. О деревенской школе

Отрывок из книги «Вадья изначальная» Взлет и падение

В начале второй половины века минувшего, двадцатого, когда страна всё ещё залечивала раны великой войны, в деревне Топоровской, что на земле Вадьи, свершилось событие поистине знаменательное. То было первое масштабное строительство в этих краях, его славное начало! Словно два могучих корабля, причалили к деревенскому берегу две новые школы, и молва народная тут же окрестила их «большой» и «маленькой». С гордостью и надеждой взирали на них местные жители, ибо кончилась пора, когда их чада, грызя гранит науки, ютились по тесным, приспособленным избам да в старом здании церкви.

Ещё не обшиты были терема знаний вагонкой, ещё торчала меж могучих брёвен косматая пакля, а земля вокруг, не знавшая дощатых мостков и зелёных насаждений, раскисала под весенним солнцем и осенними дождями. Но уже курился дымок из печных труб, возвещая всему свету: здесь бьётся сердце просвещения, здесь зарождается новая жизнь. Внутри всё сияло новизной и пахло свежим деревом: и гладкие, ещё не изрезанные перочинными ножами парты, и зелёные, бархатные на ощупь доски, ждущие первых начертанных мелом букв. Дети с сияющими от любопытства глазами спешили в классы, неся в своих котомках нехитрые школьные пожитки.

Маленькая школа, приземистая и уютная, была поделена надвое. В западной её половине, в одном обширном помещении, разместились разом три начальных класса. Представьте себе этот гул юных голосов, скрип перьев и строгий, но добрый взгляд учительницы, что следила за всеми разом! А в восточной половине царил четвёртый класс – своего рода преддверие, переходный мостик из детства в отрочество, в мир «взрослой» школы. В памяти тех, кто учился там, навсегда остались тяжёлые, неподъёмные парты, сросшиеся с полом; заветный шкаф с кукольным театром, где за сердце тряпичного кота разыгрывались целые баталии; и, конечно, перемены. На перерыве учительница ставила на раскалённую плиту большой чайник, и по классу разносился сладкий, ни с чем не сравнимый аромат жжёного сахара, случайно просыпавшегося на чугунную поверхность. Это благоухание стало запахом детства.

Большая же школа, стоявшая поодаль параллельно маленькой, была совсем иной. Длинное её здание было разделено вдоль напополам. По одну сторону – классы, с пятого по восьмой, по другую – сам коридор, широкий, как деревенская улица, – место для игр, линеек и новогодних ёлок. В западном крыле коридора таилась учительская – святая святых, куда ученики заглядывали с трепетом и робостью. А восточный конец был негласно отдан на откуп восьмому классу, выпускникам, что взирали на младших с высоты своего почти взрослого положения. Тогда ещё каждый класс имел свою «вотчину», свой родной кабинет, стены которого хранили секреты и мечты многих поколений.

В этом-то проходе и ставили под Новый год пушистую ёлку, украшенную нехитрыми игрушками и бумажными гирляндами. Все ждали подарков от профсоюза: заветные кулёчки с конфетами и мандаринами. Пусть порой оранжевый бочок цитруса был тронут тленом долгого пути, но детской радости это ничуть не умаляло! А на торжественных линейках, посвящённых приёму в пионеры, это помещение наполнялось особым трепетом. Вчерашние октябрята, затаив дыхание, стояли в накрахмаленных белых рубашках, и старшие товарищи повязывали им на шеи алые галстуки. Три заветных уголка, символизирующие нерушимую связь поколений, ложились на плечи, и казалось, будто вместе с этим кусочком шёлка ты принимаешь на себя частицу ответственности за всю огромную страну.

Неотъемлемой частью той поры была и барабанная дробь, под которую пионерский отряд строем шагал к берегу реки Шилокши. Там, на поляне, разводили высокий костёр и, уклоняясь от его пляшущего пламени, пели песни, играли, а потом, обжигая пальцы, доставали из золы печёную картошку с чёрной, хрустящей корочкой. А зима! Кто не помнит казённые синие лыжи с простыми креплениями под валенки? С крутой горы за школой неслись вниз с визгом и смехом, а по весне устраивали гонки через болото, и победителей ждали величайшие награды – фанерные медали, покрытые блестящим лаком.

И всё было в той жизни: и дружба до гроба, и ссоры до слёз; и праведный гнев учителей, когда их терпение лопалось от наших проказ, и наши детские обиды на них, казавшиеся тогда вселенской несправедливостью. А шалости бывали знатные! То дымовуху из казеина в спичечном коробке подпалят, наполнив коридор едким дымом, то на Старый Новый год, в трескучий мороз, зальют водой амбарный замок на школьных дверях. И сидишь потом на уроке, смотришь в окно на яркое солнце, и одна лишь дума в голове: «Господи, когда же кончатся эти занятия, когда же на волю, на свободу?»

Между школами лежал просторный двор. Весной сюда привозили целые горы дров – и длинными хлыстами, и короткими чурками. И тогда вся школа, от мала до велика, выходила на двор. Мужики из деревни ловко орудовали звонкими пилами; старшеклассники, чувствуя себя взрослыми, с молодецким уханьем кололи поленья, а младшие, стайками, таскали дрова и усердно складывали их в высокие, ровные поленницы. Это был общий труд, объединявший жителей, наставников и учеников в одну большую семью. А с южной стороны большой школы высадили аллею молодых деревьев, и вскоре под их сенью, в кружевной тени листвы, дети играли в прятки. То были воистину лучшие годы, лёгкие и беззаботные, цену которым мы осознали лишь много лет спустя.

Через дорогу от школьного двора стоял интернат, дававший приют ребятам из дальних деревень – Зелёной, Дора, Березников. Он тоже делился на две половины: в западной жили мальчишки, в восточной – девчонки. Позже, уже в конце восьмидесятых, там устроили мастерскую, где юноши учились столярному делу, и спортивный зал, где до позднего вечера стучал баскетбольный мяч.

Советское образование было устроено мудро: хотело ли дитя учиться или ленилось, гоняя ворон за окном, а всё равно знания в голову ему вкладывали, «на корку записывали». И многие из тех шалунов и озорников, благодаря усердию педагогов, выросли в людей достойных, став опорой своим семьям и своей стране.

Не станем перечислять имена наставников – их было так много, что и не счесть. Каждый из них, подобно сеятелю, бросал в души детские зёрна разума и добра, а порой и стойкости, ибо, да, были и такие. Каждому из них – низкий поклон и вечная благодарность. О судьбе любого из них можно написать отдельную повесть.

Но вот грянули девяностые. Великая страна распалась, и эхо этого крушения докатилось и до тихой Вадьи. Началась пора «оптимизаций». Большую школу поделили на стайки, словно барский дом после разорения или, хуже того, как хлев для телят. Туда перевели начальные классы, а маленькую и вовсе разделили: западную часть отдали под жильё, а в восточной устроили столовую. Но и это не спасло. Бесконечные реформы привели к тому, что однажды двери учебных заведений закрылись навсегда. Так рухнули многолетние достижения и целая эпоха вадьинского образования, а следом посыпались и деревни. А может ли существовать селение без школы? Ведь даже в царские времена при каждой церкви была своя приходская школа, учившая детей какой-никакой, а грамоте!

Ныне стоят здания школ, осиротевшие, с пустыми глазницами окон. Кажется, всё это было лишь вчера: детский смех, алые галстуки, звон колокольчика, запах мела и жжёного сахара... А теперь это уже предание. История, заросшая быльём, но живущая в памяти тех, для кого эти бревенчатые стены были целым миром.