Конец високосного года 95 - и последняя

Хаус выслушивает видение ситуации с позиции Сё-Мина совершенно спокойно, беспристрастно, и даже ещё и кивает в ключевых местах:
- Похоже на правду. А он кто, ФБР?
- Типа того. Федеральный контроль за оборотом фармацевтических препаратов и качеством медицинских услуг. Обеспечение безопасности. Так что уровень у него точно федеральный, и полномочия, похоже, вплоть до ведения биологическим оружием.
- Давно подозревал, что этот старикан – не просто старикан. Уж очень у него впечатляющие связи и впечатляюще развязанные руки. А интересно, Тринадцатая тоже у них на жаловании или волонтёрит?
- Он ей, - говорю, - натурой выплачивает.
- У них тридцать лет разницы.
- Не такой натурой. Например, экспериментальным препаратом от Гентингтона. Во всяком случае, она точно в курсе его дел. Даже с Блавски делится.
У самого Хауса отношения с экспериментальными препаратами неоднозначные - два-три раза нарывался уже, но любопытства не потерял. Так что он в курсе всех наших экспериментальных программ, даже если сам никак не участвует. И программы Сё-Мина, кстати, тоже.
- Ты не веришь в чистую любовь?
- Верю, - говорю. – От неё все наши беды. Спроси Ньюлана.
- Это не любовь.
- Это именно любовь в чистом виде. Всё остальное – взаимное манипулирование. Спроси теперь Блавски. Видишь, я всё время ссылаюсь на свидетелей – я не голословен.
Он качает головой:
-Три неудачных брака сделали тебя циником.
- Нет. Три неудачных брака сделали меня только неудачником. Циником меня сделал ты. И старался, кстати, долго. И, - добавляю, помолчав, - я не в претензии. Наоборот. Это – ступень вверх по сравнению с неудачником.
- Продолжай, - требует он, делая вид, что пропускает мои слова мимо ушей. Но не пропускает и – я это знаю – ещё вспомнит мне их в подходящий момент.
Когда я рассказываю про транексамзилат, он только спрашивает:
- Почему этот препарат - получше-то ничего не нашлось?
- Видимо, не нашлось. А в Ньюлане я ошибался - даже не знаю, недооценивал или переоценивал. Думал, бездушный холуй Воглера, и каждое его телодвижение - холодный расчёт, а тут такая гремучая смесь.... Нет, и холуй, конечно тоже, но всё -таки это убийство было спонтанным, на чувстве…
- Я сдал анализ на ВИЧ, - помолчав, говорит Хаус. – Это к вопросу о чистой любви.
- Ты? Это звучит, как признание в том, что и ты тоже всё-таки идиот. Ты же говорил, только безопасно...
- Стопроцентной безопасности не бывает, Уилсон, надо бы тебе – врачу- знать. Но вообще-то то, что всё это сейчас всплыло, может, и к лучшему.
- К какому лучшему? - изумлённо хлопаю я глазами. - Он человека убил - это к лучшему?
- Да я не об этом, - досадливо морщится Хаус. Он словно бы впал в некое расслабленное философское состояние - настолько непривычное для него, что я невольно вспоминаю о случаях последствий новой вирусной инфекции в виде интеллектуально-мнестического дефицитарного синдрома. Хотя нет, тут не дефицитарный. Наоборот, что-то новое.
- Ты никогда не замечал, - между тем продолжает он, - что человек - каждый человек - живёт, окружая себя многослойным враньём, в котором с годами всё больше запутывается, как муха в паутине?
- Ещё бы не замечал! Ты своей мантрой «все лгут» всем и уши, и мозг сделал.
- И все лгут по одной-единственной причине.
- Ну? А разве не ты мне говорил, что для вранья существует миллион причин?
- Поводов, - поправляет он. - Причина одна - неудовлетворённость.
- Сексуальная?
Переспрашиваю, потому что мы вроде бы перед этим о сексе говорили.
- И эта тоже, - отмахивается он. - Но я сейчас не только и не столько о сексе. Смотри: сначала все врут родителям, чтобы не упрекали, не наказывали; потом жёнам, чтобы иметь возможность завести яркий роман на стороне, уйти от повседневности; детям - чтобы не разочаровывать и не подавать плохой пример; начальникам - чтобы скрыть косяки и не потерять свой кусок хлеба с маслом; друзьям - чтобы не обострять конфликта, не остаться в одиночестве. А ноги у лжи растут из желания что-то скрыть, а у желания что-то скрыть - из стыда. Человеку стыдно быть самим собой, стыдно своих порывов, желаний, поступков - это и есть неудовлетворённость, и это она порождает стыд, а в итоге враньё. Эрго: чем больше мы себя уважаем, тем меньше врём. Так что, если я скрывал, что не всегда пользовался презервативами, значит, что я стыдился себя за это, а значит терял толику уважения к себе. Признав же правду, я её восстановил.
Мне нужно некоторое время, чтобы всё это переварить. Но потом я качаю головой с той смесью восхищения и возмущения, которую он всегда во мне вызывает:
- Ты феномен, Хаус, только ты можешь себя уважать за то, что не пользовался презервативами и не боишься в этом признаться.
- Я пользовался, - говорит он раздражённо.
- О, опять только что потерял толику самоуважения, - комментирую я. - А Ньюлан, видимо, стыдился себя за то, что спал с женщиной такого круга, как Саманта, и вернул себе толику самоуважения, задушив её и признавшись в этом.
- Да ты не понял ни хрена, - несмотря на грубое слово, мягко говорит Хаус.
- Всё я понял. Ты готов подвести теорию даже под карманную кражу. Поперхнёшься – и то сочинишь «трактат о глубоком смысле попёрхивания». У тебя научный склад ума, это – болезнь. Но разве все врут только из стыда? А если кто-то что-то скрывает, чтобы не тревожить другого, не причинять ему боль - это тоже стыд?
Я не просто так его об этом спрашиваю - снова в очах моей души машет легкомысленными розовыми крылышками летучий фаллос с коробки Белла, и меня мучает ответственность за этого похабного крылатика.
- А тебе стыдно? - в упор спрашивает Хаус. - Если да, тогда это тоже стыд.
Или он читает мысли, или, наплевав на мой запрет, уже залез в коробку, или что-то чувствует и манипулирует мной сейчас, или... или у меня феномен Баадера-Майнхофа.
Вечер. Мы сидим в палате бокса - моей палате; она перестала быть боксированной, но осталось моей, потому что Чейз так и не выписывает меня, не слушая разумных доводов о том, что субфебрилитет может быть диэнцефальный и ещё месяц не проходить.
- Завтра сделаем ещё раз эхо и посмотрим креатинкиназу в динамике, тогда вернёмся к этому вопросу, - толдычит он в ответ на все доводы, оправдывая данную ему Хаусом характеристику перестраховщика и перфекциониста.
Харта он тоже не отпускает из-за креатинина и низкого гемоглобина, и последний час мы с этим самым Хартом зло сплетничали о гипертрофированной осторожности нашего лечащего врача, но сейчас со мной Хаус, а с ним Орли - в красках рассказывает, как рвёт и мечет Бич, вынужденный из-за него задерживаться, потому что вбил себе в голову, что должен увезти всех, кого привёз, за исключением, разве что, Рубинштейн, пока ещё только осваивающей присаживание с поддержкой. Он, собственно, из-за Рубинштейн и завёлся – его, по словам Орли, не оставляет ощущение, что его с этой операцией где-то жестоко надули. Сочувствую: судя по всему, Бич – тот ещё деспот, и актёры для него, как «утята» для Хауса – собственность, принадлежащая душой и телом. Но – тоже, как и Хаус – за свою собственность он любого порвёт. Чейза и Корвина, например.
Рубинштейн, впрочем, здесь нет - её пару часов назад перевели в удобную вип-палату, так что из-под эгиды Чейза вывели.
- Я говорил ему, - слышу голос Орли куда отчётливее, чем раньше, потому что перегородки теперь частично открыты. - До сезона ещё море времени. Даже Лайза встанет на ноги. Ну, мы задержимся на пару недель - что в этом особенного? Но он непременно хочет отвезти нас в Эл-Эй за ручки, как заботливая мамаша.
- Мне пока нельзя уходить отсюда - ты знаешь, - говорю я Хаусу, перестав прислушиваться к голосам за перегородкой. - Но я тут подумал над твоими словами о стыде и лжи.... Ты помнишь ту коробку, которую я привёз от Белла?
Судя по его взгляду, она не выходила у него из головы, и, похоже, что нет, он в неё не заглядывал.
- За всеми этими событиями я просто времени не мог выбрать, - я говорю, как будто оправдываюсь. - Но вообще-то там кое-что, что касается как раз тебя. Принеси её сюда. Ты знаешь, где она.
И Хаус - Хаус, который, спекулируя на своей больной ноге, обычно лишнего шага не сделает, подрывается и, молча, выходит.
Это не остаётся незамеченным. Хуже того, они вспоминают карикатуру, некогда всерьёз меняться цапанувшую:
- А ты говорил: не похожи, - хмыкает Харт. - Пёс, как символ верности, альфа-скворец - преувеличение… А вот это разве не апорт? Нет?
Он раздражён из-за того, что его здесь задерживают, и тоже обеспокоен своим креатинином, поэтому я просто говорю:
- Ушастый ёж. Такое животное - ушастый ёж. Большие уши и колючки. У девочки животные получаются лучше всего, я ей подам идею. Можно даже с авторской подписью.
- Ты, Лео, и правда, не пережимай, - добродушно советует Харту Орли. - Ты пока в их юрисдикции, а ведь только медсестра знает, что у неё в шприце.
При слове "медсестра" мы все трое, конечно, вспоминаем Саманту и, оставив стёб, слегка затуманиваемся.
- Нет, правда, девчонка была неплохая, добрая, - говорит Харт. - Всё, что делала, старалась без боли. Приветливая… Даже не скажешь, что дитя улицы из злачного района.
- У нас был врач, прежний декан в «ПП», дитя улицы и из злачного района. Ещё и чёрный, - вспоминаю я. – Умер от рака мозга. Сейчас – очень возможно - был бы главой минздрава.
- От рака – смерть не насильственная, - задумчиво говорит Леон. – Его злачный район отпустил, её – нет.
- Она не должна была скрывать свою инфекцию, - мрачно замечает Орли.
- Если бы к ним было другое отношение, никто бы ничего не скрывал.
- Отношение понятно. Самый частый путь распространения – беспорядочные половые связи и внутривенное введение наркотиков.
- Это тоже ни о чём не говорит. У каждого из нас были половые связи, и каждый в подростковом возрасте закидывался «экстази». Просто кто-то движется вниз, кто-то вверх. Эта девчонка хотела вверх, а её не отпустило.
- Ты говоришь «не отпустило», как о мистическом существе…
- Так и есть. Я бы сделал мультик, если бы умел рисовать. Типа социальной рекламы. Слушай, Уилсон, - вдруг загорается он. – А эта девчонка – ну, которая рисует карикатуры – она не могла бы? Дай мне контакт, а? Можно забебенить интересный проект.
- Вот, - говорю, - Чейз придёт – ему и забебенивай. Она его дочь.
- Чейз не позволит – опять  скажет, какого-нибудь гемоглобина не хватает…

Мы невесело смеёмся, и в этот миг возвращается Хаус. С коробкой.
- Ты бегом, что ли? – удивляюсь быстроте его возвращения.
- Шагом. Слава Богу, больше не надо переодеваться и запелёнываться, как фараон при входе в гробницу. Вот твой ларчик. Давай, колись, что ты в нём от меня прячешь?
А мне вдруг становится боязно – это надо бы сделать там, где он один, а не здесь, на виду у Харта и Орли. Всё-таки, это личное и серьёзное.
- Это по поводу твоего отца, - говорю. – Я просто отдаю эту коробку тебе, ты можешь посмотреть где-то в другом месте… Просто, зная, как тебя это..., - я хочу сказать «мучило», но мне кажется, что он возразит против такой формулировки, и я говорю вместо этого «доставало» - и умолкаю.
- Я буду с ней, как дурак, туда-сюда мотаться? – фыркает Хаус. – И с такой картинкой? Чтобы завтра вся больница ржала?

И он просто садится на мою кровать и снимает крышку. Просто снимает крышку, а я ведь голову ломал, под каким соусом и как показать ему всё это, а что вышло? Купился на простейшую манипуляцию и вылил на него ведро ледяной воды без подготовки – так, как это делал его отец, стремясь перебить «возможную дурную наследственность». Хаус читает документы из коробки, читает официальные бланки с шапкой: "Центр репродуктивных исследований, Кембридж. Великобритания. Группа Эдвардса", читает письма – куда медленнее, чем обычно идёт у него процесс чтения, а я съёживаюсь, съёживаюсь, как проколотый воздушный щарик, как ушастый ёж – съёживаюсь и гадаю, что он сделает, когда дочитает это. Закричит на меня? Захохочет? Заплачет? Уйдёт?
«Ты был прав» - это он, кажется, хотел услышать от своего отца? Вот оно, его «ты был прав», но при этом как же сильно ты ошибался, кудрявый, худой, голенастый, голубоглазый пацан! И что ты теперь можешь поделать с этой ошибкой, когда и Джон, и Блис уже вне зоны действия ментально-речевой связи?
Ну? Вот ты дочитал, досмотрел – что теперь?
- Хаус…
Я не умею молчать слишком долго, мне не даётся выдерживать напряжение собирающейся грозы.
Он поднимает на меня взгляд. Сухой блеск глаз, сжатые губы…
- Хаус, это же лучше, чем…
- Заткнись, - просит он – именно просит. Листок бумаги вздрагивает в пальцах. Он аккуратно складывает его и снова убирает в коробку. Фотокарточка спермодонора номер тридцать девять тридцать два выскальзывает из этих его вздрагивающих пальцев и летит на пол, укладываясь у самой перегородки лицом вверх.
Я встаю с кровати и иду поднять. И замираю, остановленный удивлённым окликом Орли:
- Эй! Как это к вам попала фотография моего отца?

Эпилог.

- Да, так и есть, - говорит Орли, уже через пару дней, цедя сквозь зубы не особо любимый бурбон в нашей с Хаусом квартире в зоне «С» больницы «Двадцать девятое февраля». – Я же рассказывал, он был врачом-репродуктологом, работал в группе Эдвардса. Не только он – они все сдавали сперму, кто был здоров. А донора выбирали по фото – чтобы было сходство с юридическим отцом. Джон Хаус голубоглазый, тип лица похож, волосы…
- Вот чёрт… - снова растерянно говорит Хаус, с момента, как Орли узнал своего отца на той старой фотографии это – единственное словосочетание, которое ему даётся.
- Ну, да, получается, что мы – единокровные братья по независящим от нас причинам. Мир тесен –  и вот лишнее тому доказательство.
- Я постоянно поражался вашему внешнему сходству, - говорю.
- Бич его тоже заметил, поэтому и утвердил меня на роль без проб.
- Не только внешнему, - встревает Харт. – Музыкальный слух, даже предпочтение женщин…
- Заткнись! – рявкают они на него в один голос.
Мне становится почему-то смешно.
- Ну и что? – говорю я, улыбаясь. – Хаус, Орли, послушайте: ну, разве это плохо? Я рос с братьями – это по-своему здорово.
- Твой брат, - говорит жестоко Хаус, - с ума сошёл и умер.
- Ну и что?! – свечкой взвивается Харт. – Мой тоже умер. А твой – вот: жив, здоров, и лакает бурбон. Так радуйся, дурак! Уилсон, что мы их утешаем, как будто у них по кошельку спёрли? Пошли отсюда – я хочу мороженого, а у вас кончилось.
И мы, действительно, надеваем куртки и идём за мороженым.
- Кстати, - говорит у самой двери на улицу Харт. – Ты не знаешь, что будет этому Ньюлану?
- Нет. Но посадят, конечно.
- А Воглеру?
- Всплывёт, как всегда. Да и в истории с Самантой он ни при чём.
- Бич его вводит в арку со «злодеем толстосумом». Как персонаж.
- Я знаю.
- Персонажа назовут «Вобблер». Эдгар Вобблер. Примерно, как бренд с изменённой буквой – чтобы не придрались. У сериала миллионная аудитория. И мы уже подписали контракты на новый сезон.
- Да, я  знаю. Это хорошо, пусть вводит. Я посмотрю, когда выйдет сезон. Ну, какое ты мороженое хотел? Здесь киоск.
- Да всё равно. Просто хотелось их наедине оставить, так-то мороженое и заказать можно.
- Я понял, не дурак. А всё-таки?
- Ну, фисташковое, пожалуй… И ягодное – тоже. А им возьмём?
- Только без смородины, у Хауса аллергия.
- Ладно. У Джима, кстати, тоже, только не на смородину, а на барбарис.
- Сейчас у всех хоть на что-то, да есть. У меня - на одуванчик и ещё на пару сорных трав.
- Хорошо, что их в мороженое не кладут. У меня много, на что, но, слава Богу, не на фисташки. Так что бери смело.
Мы набираем полные руки мороженого и возвращаемся. Но перед дверью останавливаемся на минутку. В квартире играет рояль – «Удивительный мир» - явно в четыре руки, и хрипловатый баритон Орли выводит:
«I hear babies cry... I watch them grow
They'll learn much more... than I'll never know
And I think to myself... , - и другой голос, чуть более высокий, чуть менее чистый, вступает в пару к нему:
 What a wonderful world!"


The end.