Его Алмазом кличут. Глава 14. Семейная жизнь

В этот момент его собака по кличке Черныш резко привстала, прислушалась и громко залаяла. Это проходили неподалеку двое деревенских мужиков. Увидев Алмаза, сидящего у дома, они поздоровались с ним, махая руками и выкрикивая невнятные слова. Старик ответил им тем же. Черныш все лаял.
– Ну, полно, полно… – сказал ему Алмаз, почёсывая его за ухом.
Пёс сразу же притих. Я немного отвлёкся и продолжил беседу:
– Так вы, значит, в городе работали и жили?
– Ну, это во время учебы да в войну. А так, отсюда я родом, из другого правда села, здесь неподалёку. Дивные они, наши места, душа здесь отдыхает.
– Поэтому вы решили вернуться?
– Нет, я в городе думал остаться. Да вот сюда на побывку как-то приехал, на каникулы, и Софьюшку повстречал. Погуляли, помиловались, а потом уж и определяться надо было, как дальше-то… Не хотела она в город, мне, говорит, здесь все родное. А для меня работы в большом городе больше. Споров у нас с Соней из-за этого не было, а только перед выбором стояли, все взвешивали, как лучше будет. До того дошло, что я даже монету подбрасывал: орел выпадет – в город поедем, если решка – здесь останемся. Орел тогда мне выпал. Да только понял я, что когда подбрасывал, хотел, чтоб решка вышла, остаться хотел ради Софьюшки да для души. Жизнь хороша, когда мы идём по своим желаниям. Наши истинные мотивы судьбу определяют. Так что остался я здесь.
«Какой интересный подход» – подумал я, а старику сказал:
– Ради любимой пожертвовали своими желаниями, своим будущим…
– Да что ты! Нет. Не знал я своего будущего без неё. Ради Софьи я на всё готов был, а уж на такой пустяк… Какие уж там желания? С ней жизнь прожить – вот желание моё каково было. Никогда мы порознь не были, поругались-помирились, мягкая она была, душевная. Бывало, в порыве сердитом хотел я сказать ей слово гадкое, а со временем понял, что думать надо прежде. Прежде, чем сказать дурное человеку, спроси себя сначала: «А лучше ли будет? Сроднюсь ли я с ним ещё ближе, коли скажу?» Если нет, тогда и язык прикусить надобно. Часто мы беседы по вечерам водили, как дети уснут. И до того с ней сладко было, как теплым солнцем согретый! И стара стала, а все та же – расчешет гребнем волосы поседевшие, потом соберет их, брошку наденет – любила она брошки, платок цветной на плечи накинет и выходит на крыльцо, сидит, вяжет дотемна. И ни слова бранного, ни косого взгляда никогда не видел я у неё. Всё «Гришенька, Гришенька…», «Не голодный ли ты?», «Не замёрз ли ты?», «Отдохни, не усердствуй…» Заботлива была очень. В последнее время часто мы с ней на крыльце по вечерам сидели, закатами любовались. А как руки замерзнут, так возьмёмся за руки и греем друг друга. Молодежь, бывало, пройдёт, глянут на нас и смехом заливаются, мол, старики, а всё туда же. А мы и вторили им, тоже улыбались над собой.

– И как вы обосновались здесь уже своей отдельной семьей?
– От колхоза дом этот дали. Я стал работать в сельской больнице. Софьюшка почтальоном была. Так и работали всегда. Потом дети стали рождаться… Обычное дело. Как все жили, так и мы.
– Сейчас вот наоборот – люди не хотят быть как все, хотят отличаться, быть особенными. Некоторые даже готовы закон переступить для этого… А вы сознательно хотели быть как все.
– А что плохого в этом? Оно, знаешь ли, не просто так. Не просто так люди из поколения в поколение живут по одному сценарию. В этом, значит, есть что-то. Что-то разумное. Значит, людям так удобно. Предки наши, наверно, в своё время тоже по-всякому жить пробовали, а выбрали всего один такой вот уклад. Работать да детей рожать – многим по душе. Все разные, это да. И в моей жизни встречались те, кто против порядку, всё по-своему делали. Одни ребятишек не рожали, не хотели, а только всё по миру катались. У другого работа по тем меркам негодная была, а ему нравилась. Они, значит, другие, им надо другое. Общее не подходит им, вот они и ищут. Не могут все люди одинаковыми быть.
– Тяжело вам было четверых детей прокормить?
– По-разному бывало. То вроде ничего, хватает всего, а порой не знаешь как на хлеб наскребсти. Туговато было временами. Но ничего, мы носы не вешали, а работали. Труд, кстати говоря, он хорошая вещь. За работой некогда скучать, да и дурным мыслям в голове нет места, когда работаешь. Любил я это дело. Но детей одно время почти не видел. Они не обижались на меня за это и что хуже одеты, чем другие ребята, понимали, такие малые были, а смышленые. Дружная у нас семья, любовь друг к другу была. Знаешь… Вообще, когда любишь, то есть смысл. Смысл всего, для чего жить. И ни времени не жаль, ни сил. Когда любишь, не замечаешь этого. Жаловаться на жизнь я не привык, не думаю, что она меня чем-то обидела. Жалость к себе – дурное дело, гиблое. Сколько таких у нас по деревне ходит, спиваются люди. А отчего? Нет работы? Да, работать нынче негде у нас, но не в этом дело. Жена не гожа или дети глупые? Нет же. Не от этого люди гибнут, а от жалости к себе, от нее-злодейки. Нельзя себя жалеть, как один раз слабину дашь – так и всё, считай, пропал человек, были плохи его дела, а станут ещё хуже.
   
Впервые я встретил человека, говорившего много без остановки и слова которого были полны смысла и мудрости. Обычно болтуны несут чушь, много лишнего, непонятного и неприятного. Но старик был болтуном другим. Кажется, он мог бы говорить от рассвета и до заката, позабыв про завтрак, обед и ужин, и лишь изредка прерываясь, чтобы посмотреть в поле. Вот и сейчас он замолчал и устремил свой взгляд далеко за горизонт.