Ангел Таша. Глава 50-2. Лето 1836

                ПОСЛЕДНЕЕ  ЛЕТО ЛЮБВИ И НАДЕЖД
               
                ИСПОВЕДЬ ДУШИ

                ОТ  26 мая  1828:  «ЖИЗНЬ, ЗАЧЕМ ТЫ МНЕ ДАНА?» 
                ====
       К  1830:  «Я ЖИТЬ ХОЧУ, ЧТОБ МЫСЛИТЬ И СТРАДАТЬ».
                ====
      ДО 21 августа 1836: «EXEGI MONUMENTUM". ДУХОВНОЕ  ЗАВЕЩАНИЕ
               
                Документально-художественное повествование о Наталье Николаевне и Александре Сергеевиче,
           их друзьях и недругах.
   
                Попытка субъективно-объективного исследования.

              Вступление на http://proza.ru/2024/06/15/601
                ***

                «Слушай, потомство, и знай, чьи ты читаешь стихи».

                Овидий Назон
                ***

                «Ты сам свой высший суд!»

                А.С. Пушкин
                ***


                "Не столп, воздвигнутый над тлением твоим, сохранит память твою в дальнейшее потомство.
         Слово твое, живущее присно и вовеки в творениях твоих, слово российского племени,
         тобою в языке нашем обновленное, перелетит в устах народных за необозримый горизонт столетий".

                А. Радищев.  «Слово о Ломоносове»
                ***

                "Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо  крепка, как смерть, любовь…"

                «Песнь Песней» Соломона 8:6
                ***   

                «Я видел человека, счастливого своей семейной жизнью!»   

                Ф.-А. Лёве-Веймар, французский литератор
                ***               


     Утро за бежевыми шторами в спальне сестёр сумрачное, серое. В ясные дни, умножая  солнечный свет, занавески испускают оранжевое сияние. Но не сегодня…  Грустный дождь шуршит снаружи  усыпляюще нудно.

      Катрин, приподняв голову с подушки, ворчит  недовольно:

    – Боже милосердный, нет конца этой мокропогодице!

      Азя перед зеркалом  закалывает волосы  в прихотливый узел.
 
    – Ныне тётушка Катерина Ивановна будет в гостях. Может, новости какие расскажет. Журналы привезёт…

     – И сладости!

   Коко вскакивает, ёжась от прохлады, накидывает шаль. Звонит в колокольчик, горничная приносит воды для умывания.
 
    –  Подруги далеко, гвардия на манёврах, театр на гастролях… Ой, ску-у-ушно!

   Но через полчаса жизнь кажется уже не такой безрадостной.  Горячий кофий поднял настроение. А тётушка привезла не только  ароматные бриоши, но журналы для модниц  и украшения. Раздав их,  надолго уходит к любимице Таше.

     Катрин  примеряет черепаховый гребень с жемчужным узором, Азя любуется  изящным браслетом из самоцветов –  в пару к ожерелью, подаренному ей тётушкой 27 июня: в этот день Азе исполнилось 25. Будет чем  покрасоваться барышням на ближайших балах!
    
       В начале лета на дачных островах было ещё пустынно и  тихо. Императорский двор отдыхал в Царском Селе и Петергофе. Кавалергарды тратили силы на учениях и маневрах. Погода не радовала.

   Как тут не заскучать? 14 июля Екатерина пишет брату в Полотняный Завод:

        "Наши острова еще мало оживлены из-за маневров, они кончаются четвертого августа, и тогда начнутся балы на водах и танцевальные вечера, а сейчас у нас только говорильные вечера, на них можно умереть со скуки…»

    Александрина, заглянув через плечо сестры, вздыхает:
    – На вчерашнем вечере у графини Лаваль я тоже чуть не отдала Богу душу от уныния. И к Сухозанетам не поеду.  А ты поблагодарила брата?

     –Уже! – откликается Катрин, продолжая писать: – «Лошади совершенно очаровательны, все ими любуются, и когда мы пускаемся крупной рысью, все останавливаются и нами восхищаются, пока мы не скроемся из виду. Мы здесь слывём превосходными наездницами, когда мы проезжаем верхами, со всех сторон и на всех языках, какие только можно себе представить, все восторгаются прекрасными амазонками».

      /Ну и самомнение, самолюбование, самовосхваление у сестёр – выше крыши!/

       Александрина добавляет:
    – Ах, жду с нетерпением, когда поедем в Красное Село на знаменитые фейерверки!

     – Софи Карамзина обещала быть, Катрин Мещерская, Алекс Трубецкая, Идалия, Мари Вяземская – вся наша блистательная компания! Вспомни-ка увеселительную прогулку в Парголово на омнибусе! Кавалеры наши уже скучают без нас, я знаю!
 
     –  А обед у княгини Бутера?  Николай Трубецкой распечатывает бутылки, французские вина льются ручьями, кавалеры встают из-за стола румяные, весёлые, особенно Мальцов и Дантес…

     Катрин, оставив письмо, подходит к окну, мечтательно задумавшись…
                ***

       Князя Вяземского непогода не тревожит, у него   прощальный вечер  для уезжавшего в Дерпт Жуковского и одновременно в честь гостя из Франции.

       – Счастлив познакомить вас, господа! – князь переводит взгляд с Александра на высокого франта, наклонившего голову в приветствии. – Барон Франсуа-Адольф Лёве-Веймар, журналист, литератор. Привёз  рекомендательное письмо от Мериме.
 
       У француза умный, заинтересованный взгляд. Крепкое рукопожатие. Энергия в каждом жесте.

     – Господин Пушкин! – в доброжелательном голосе восхищение. – Я читал на русском вашу «Пиковую даму». Думаю перевести её на французский.

   – Прекрасная мысль! – восклицает  Жуковский. – «Пиковая дама» по-прежнему в большой моде, игроки понтируют на тройку, семёрку, туза.

       Вспомнили мистификацию Проспера Мериме.
    – Я ведь тогда действительно поверил в далмацкий фольклор! – смеётся Александр.

   – У меня к вам просьба,– визитёр решил не упускать шанса. – Не могли бы вы перевести на французский  старинные песни? Хочу познакомить моих читателей с русской, так сказать, народной душой!

    Глаза собеседника загорелись интересом.
     – Предложение принимаю! Приглашаю к себе на дачу, там и вручу. Есть у нас талантливые  самоучки из народа!  В моём журнале печатаем стихотворение Алексея Кольцова «Урожай».

          Красным полымем/ Заря вспыхнула;
По лицу земли/ Туман стелется;
Разгорелся день/ Огнем солнечным,
Подобрал туман/ Выше темя гор;
Нагустил его/ В тучу черную;
Туча черная/ Понахмурилась,
Понахмурилась,/ Что задумалась,
Словно вспомнила/ Свою родину…

   Заворожённый  музыкальным ритмом, Франсуа-Адольф  аплодирует.
   – Браво, браво,  дорогой друг! А как могла бы звучать эта маленькая поэма по-французски?

    Вспомнив блестящие импровизации Мицкевича, Александр читает «Урожай»  на французском так же завораживающе мелодично. И вновь – восторженные аплодисменты.

    – О, русские пейзане умеют и работать, и праздновать! Стихия народной поэзии в любой стране пленительна.   

     Через несколько дней – новая встреча уже на Каменном Острове.  Александр вручил Франсуа-Адольфу семь страниц с одиннадцатью русскими народными песнями на французском. Под автографом рукою Лёве-Веймара подписано: "Переведенные Александром Пушкиным для его друга Л. де Веймара на островах Невы".

       Растроганный  гостеприимством и радушием нового друга, француз оставил  нам тёплые воспоминания о тех днях:

       «Пушкин жил на даче, на Каменном Острове, в своем веселом жилище с молодой семьей и книгами, окруженный всем, что он любил. Я видел человека, счастливого своей семейной жизнью.

      Счастье его было велико и достойно зависти, он показал своих ещё маленьких детей и с ревностью и в то же время с нежностью молодую жену, которую гордо называл "прекрасной  Мадонной"...
               
      Лёве-Веймар  будет первым,  кто после убийства Пушкина напечатает во Франции некролог о нём  и скажет правду:

      «Россия потеряла своего поистине самого знаменитого писателя – Пушкина, который погиб на дуэли с бароном Дантесом. Это несчастное событие взволновало всё общество, где Пушкин имел много искренних почитателей и несколько благородных,  искренних друзей.
         Клеветы и анонимные письма, которые погубили столько людей с благородным сердцем до Пушкина и которые будут их убивать и после него, были причиной его смерти в тот момент, когда он готовился к большому труду – к истории Петра Великого»
                ***
         
      Наташа проснулась вдруг, будто кто-то невидимый окликнул… Болезненно вздрогнула. Села, обхватив руками плечи.  Кто тут? Никто не отзывается. Лишь за окном, в светлом сумраке ночи, уныло шелестит листва… 
      
       Поспешила к иконам.

      –  Пресвятая Владычице, возьми под Свой покров семью мою! И мужа моего Александра… – голос дрожит, прерываясь, беспокойство холодит замирающее сердце:

      – Пречистая и Благословенная!  Ты знаешь, как я люблю его и как боюсь за него. Прошу Тебя, защити его от всякого зла, от болезней, от козней врагов…

    Тёплый огонёк лампады мерцает, отражаясь в глазах Богородицы вниманием и сочувствием.

     – Наставь его на путь истинный, укрепи его веру, даруй  мир и покой душе. Укрепи духовные и телесные силы. Услышь мою мольбу,  исполни ее во славу Твою…

      И кажется, ей, что ангел-хранитель за её спиной вздыхает с состраданием. Колыхание воздуха от его крыльев легко касается пылающих щёк.

       Бесшумная тень скользит по коридору. Или это блики луны, мелькающей в разрывах туч? Или тени трепещущих ветвей?

    Вернувшись в спальню, она ещё долго не может уснуть. Тревожные мысли сгущаются, отстукивая неостановимый ход времени.
                ***
      
        В кабинете Александра догорает жёлтое пламя свечей в шандале. Тревога растёт и в его сердце. Губы шепчут: «Авось за твою чистую молитву простит мне Бог мои прегрешения».

       Поверх исчёрканных бумаг раскрыт  «Молитвослов»… Взгляд, словно по наитию, останавливается  на строках:

     «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми.
Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любве даруй ми, рабу Твоему.
   … даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».

      Покаянный псалом Ефрема Сирина!  Не так давно, в скорбные дни после смерти матушки, он вторил ему в храме. Великая мудрость в простоте молитв! Негромко, медленно перечитывает вслух…

        Что осуждает пророк?  Любовь к власти. Пустословие. Безделье.  Пагубны они для души человеческой!

        Что просит даровать?  Чистоту помыслов, терпение, любовь,  смиренномудрие.  Но… – споткнулась вдруг мысль, –  есть ли мудрость в смирении?
         
         Сможет ли его душа  принять постулат, с которым так яростно спорил принц Гамлет?

    –         …достойно ль
Смиряться под ударами судьбы,
Иль надо оказать сопротивленье
И в смертной схватке с целым морем бед
Покончить с ними?

      Гимн его Вальсингама «Есть упоение в бою!»  разве не о том же? Бросить вызов Судьбе – не в этом ли образец мужества человеческого?   

    Гулко пульсирует кровь в висках…  Что выберет, что оставит Александр Сергеевич?

       В открытое окно из сада слышен глухой шум и стук ветвей.  Отзвуки далёкого грома и зарницы молний.  Приближается гроза.

        На белый лист ложатся летучие строки:

                …средь дольних бурь и битв,
     Сложили множество божественных молитв;
     Но ни одна из них меня не умиляет,
     Как та, которую священник повторяет
     Во дни печальные Великого поста;
     Всё чаще мне она приходит на уста
     И падшего крепит неведомою силой…

          Торжественным  слогом поэзии лёгкое перо торопливо запечатлевает:
 
                Владыко дней моих! дух праздности унылой,
                Любоначалия, змеи сокрытой сей,
                И празднословия не дай душе моей.

   Всё верно. Не дай! Не попусти!  Не пропусти в глубины души три тяжких греха! И уныние… тоже прочь отгони!

                Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
                Да брат мой от меня не примет осужденья.

     Мудр пророк, суровы его поучения:
 
                И дух смирения, терпения, любви
                И целомудрия мне в сердце оживи.
                ……………………………….
      Как  не хватает и сейчас людям именно этого!
 Разве перед нами не этический манифест человечности? Услышал ли ты его, любезный читатель, принял ли в сердце, вынес ли к людям?!

      Ответьте на этот вопрос наедине с собою…
                ***

    Лето, радуя дачников, всё более властно вступало во вторую половину. Жарче светило солнце, жадно выпивая влагу с травы и листьев. Наталья Николаевна с детьми и няньками чаще гуляла по тропинкам сада.

      Шестого июля поздравляли «рыжего Сашку»: ему три года. Уже и не рыжий он – потемнели волосёнки.  Растёт любознательным да сообразительным. Запретили ему  клянчить угощения, так недавно заявил тётке:

    – Азя, дай чаю! Я просить не буду!

     Берёт, хитренький, сливы без спросу из корзинки, говорит: «Нечаянно…». И невинно ресницами хлоп, хлоп! Ну как тут не улыбнуться!

      Ташу беспокоило другое: денег катастрофически не хватало. Отдав распоряжения экономке и повару, садится она за письмо брату. Несправедливо, что из доходов  имения не получила  младшая сестра ни наследства после смерти дединьки, ни предсвадебного долга, ни положенного содержания.

     Брату Ивану – десять тысяч в год, сестричкам по 4500, а ей? Ни-че-го. Пушкин гордый: не просит, а тем более не требует. Решусь, наконец, напомнить...

    Перечитываю грустное письмо, найденное в архивах Полотняного Завода в 70-е годы ХХ столетия. В нём каждое слово по-прежнему и через полтора века излучает нежность, любовь, тревогу, заботу о семье и муже:
                ***

    «Я не отвечала тебе на последнее письмо, дорогой Дмитрий, потому что не совсем еще поправилась после родов… 
 
      Теперь я хочу немного поговорить с тобой о моих личных делах. Ты знаешь, что пока я могла обойтись без помощи из дома, я это делала, но сейчас мое положение таково, что я считаю своим долгом помочь моему мужу в том затруднительном положении, в котором он находится; 
   
         несправедливо, чтобы вся тяжесть содержания моей большой семьи падала на него одного,

       вот почему я вынуждена, дорогой брат, прибегнуть к твоей доброте и великодушному сердцу, чтобы умолять тебя назначить мне с помощью матери содержание, равное тому, какое получают сестры

      и, если это возможно, чтобы я начала получать его до января, то есть с будущего месяца.

      Я тебе откровенно признаюсь, что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом, голова у меня идет кругом.

      Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами,

     и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию:

      для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна. И, стало быть, ты легко поймешь, дорогой Дмитрий, что я обратилась к тебе, чтобы ты мне помог в моей крайней нужде.

    Мой муж дал мне столько доказательств деликатности и бескорыстия, что будет совершенно справедливо,

      если я со своей стороны постараюсь облегчить его положение; по крайней мере, содержание, которое ты мне назначишь, пойдет на детей, а это уже благородная цель.

       Я прошу у тебя этого одолжения без ведома моего мужа, потому что если бы он знал об этом, то,  несмотря на стесненные обстоятельства, в которых он находится, он помешал бы мне это сделать.

     Итак, ты не рассердишься на меня, дорогой Дмитрий, за то, что есть нескромного в моей просьбе, будь уверен, что только крайняя необходимость придает мне смелость докучать тебе.
      Прощай, нежно целую тебя, а также моего славного брата Серёжу…»
                ***
      
    Не буду комментировать. Перечитайте, чтобы понять благородную душу этой женщины, которую несправедливо упрекали (а некоторые упрекают  по сей день) в легкомыслии, бесхозяйственности, жажде развлечений.
               
      Таше  удалось достучаться до сердца брата. В декабре  она получила-таки  из доходов майората 1120 рублей ассигнациями – первый и… последний вклад Гончаровых в семейный бюджет Пушкина.   
               
         Александр не знал об этом письме.  Восьмого  августа  он заложил  выигрышный билет и столовое серебро Сергея Соболевского (выручил друг!) ростовщику Шишкину  за  7060 рублей. И тут же внёс 7000 в ломбард –  проценты отца по закладной за имение. Отец закладывал и тратил деньги, а сын расплачивался. Эх, папенька Сергей Львович! И нет слов больше… в смысле – хороших слов нет…
                ***

       Счастливое Каменноостровское лето 1836 года было лишь временной передышкой, и она подходила к концу, испытывая Пушкина  духовной и творческой Голгофой. Он никого не обвинял, не перекладывал свои беды на плечи других: он подводил итоги.

       … Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить сумеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?

     Наедине с собою он пересматривал свою жизнь… Лишь  звёздное небо пристально смотрело в его глаза мириадами вопрошающих глаз, мучая воспоминаниями…

       Восемь лет назад, в самый грустный свой день рождения, он вдруг ощутил, как мал, греховен человек перед могуществом Вселенной, противопоставлен  враждебному и миру, и  из груди вырвался вопль отчаяния:

                Дар напрасный, дар случайный,
                Жизнь, зачем ты мне дана?
            
       Ему двадцать девять, возраст зрелости, и он на крутом перевале – переломе жизненного пути. Именно тогда он стал для себя  самым строгим духовником, неподкупным ревизором,  безжалостным судьёй. 
    
    Каждый ли из вас решится так  откровенно судить себя?

         Воспоминание безмолвно предо мной
                Свой длинный развивает свиток;
         И с отвращением читая жизнь мою,
                Я трепещу и проклинаю,
        И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,
                Но строк печальных не смываю.

          Ещё откровеннее в черновой рукописи:

                Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
                В безумстве гибельной свободы,
                В неволе, в бедности, в гонении, в степях
                Мои утраченные годы!

      Перечитайте: «В безумстве гибельной свободы…» – потрясающая  пророческая точность. Гибельная свобода накрыла нас и всю страну в лихие 90-е; ох, и глотнули мы её,  напились допьяна, едва не сгинули…

      «Утраченные годы»… Обратитесь  к своей душе. Сколько лучших лет азартной юности потратили вы зря, возможно, гоняясь за тщеславной мечтою, принимая льстивые слова за мнимый успех?  Все ли смогли переломить себя и выбрать другую – достойную дорогу?

       Пушкин смог, он понял: «глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют».  Его собственный путь через грехи и падения юности – к духовному озарению зрелых лет:

                Но не хочу, о други, умирать;
                Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…

    Удивительные строки, удивительное признание! Удивительное пушкинское понимание  Жизни человеческой:  МЫСЛИТЬ и СТРАДАТЬ…

    Никогда не поймёт себялюбивый, ограниченный, лелеющий лишь собственное эго, почему страдает душа, видя  чёрную  несправедливость.  Такой не сделает ни одного движения, чтобы мир стал светлее, добрее, чище!

      Истинное, нравственное, духовное утверждает себя по-иному – трудом и гармонией благородства и чести.

Ты царь.  Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.
                ***

     На одной из скамеек парка в тени  зелёного раскидистого вяза отдыхают, обмахиваясь веерами,  две нарядные барышни – Софи Карамзина с подругой и щеголеватый молодой человек с модной тростью, брат Софи Александр. Обсуждают последние новости.

   – Наконец-то вышел второй нумер «Современника»!

   – Как ты везде успеваешь первой? – удивляется Зизи, поправляя изящную кружевную шляпку.

   – Продают у Смирдина, да мало кто покупает. Уж о-очень журнал  бледный. Я разочарована. Представь, ни французских новинок, ни светских новостей, ни одного стихотворения Пушкина!

   – Вот и справедливо, что Булгарин разбранил его ужасно, сказал, что он светило, в полдень угасшее.
 
    – Угасшее – да! Тяжко сознавать, – манерно вздыхает Софи, – что какой-то Булгарин, стремясь излить свой яд на Пушкина, не может ничем более уязвить его, как говоря правду!

    – Правду, моя милая, не скрыть!

       Александр, скептически улыбаясь, слушал терпеливо, но не выдержал:

    – Не верьте, Зизи,  тому, что Софи вам говорит о «Современнике», он превосходно составлен! Правда, сам Пушкин ничего не написал в нём, но там очень хорошие, остроумные  статьи Одоевского и дядюшки Вяземского, между прочим, одна по поводу «Ревизора».

    – Что «Ревизор»! – возмущается Софи. – Ни одного положительно умного героя! Сплошные нападки критики! Кому это интересно?! А где стихи Пушкина?!

    – Он собирается выпустить новый роман.

    – Кстати, – подскакивает Зизи, всплеснув руками, –  в свете уже обсуждают роман – его жены и Дантеса.

    – Этот красавчик  всюду оказывается рядом с ней.

          Зизи хихикает. Александр возмущённо встаёт.

     – Рядом не с ней, а с сестрой её, Екатериной. Охота вам досужие бредни обсуждать! 
   
     – Ох, ах! – гримаской передразнивает брата Софи, недовольно глядя вслед  удаляющейся фигуре.
                ***

     Солнечные дни августа вновь  сменились непогодой.  Александр мучительно переживал из-за недобрых отзывов о «Современнике», журнал плохо раскупали, и каждый день приносил убытки. Булгарин торжествовал.  Сенковский ехидно ухмылялся.

    Нервно вышагивает поэт по кабинету. Душевное смятение угнетает и давит тяжёлым камнем…

    Что есть поэзия? Что литература? Какими они должны быть? Нужны ли они? Увидят ли потомки в стихах, прозе, журнальных статьях его мятущуюся душу?

        Останавливается у полок с книгами, давно ставшими для него истинными друзьями. Гораций!… Овидий…
 
     Две тысячи лет… Сколько поколений сменилось на земле! Из миллиардов исчезнувших бесследно имён – эти  остались живыми. Они нашли ответ. Или оправдание своей жизни?

      Поэт не умирает, если в сердцах людей остаются живыми его произведения,  его мысли, неподвластные  бегу времени.  Об этом – Овидий:

Вот завершился мой труд; его ни Юпитера злоба
Не уничтожит, ни меч, ни огонь, ни алчная старость.
Лучшею частью своей, вековечен, к светилам высоким
Я вознесусь, и моё нерушимо останется имя.
                ***
    Прошло ещё тысячелетие…
    «Король поэтов» Франции Пьер де Ронсар! Как много общего в их судьбах: и юношеские надежды, и позже наивное желание повлиять на монарха. Напрасно! Как и его, поэта другого века, Ронсара тяготила роль придворного барда!  Он тоже размышлял о вечности:

        В тот день, когда всего живого враг
        В последний раз сомкнет мои ресницы,
        Ронсар не весь уйдет в могильный мрак,
        Часть лучшая для жизни сохранится…
                ***
      Сквозь сумрак ещё двух столетий великий славянин Ломоносов приблизил оду Горация:

    Я знак бессмертия себе воздвигнул
Превыше пирамид и крепче меди.
                ***
      И, наконец, величественный старец Державин с его гордой надеждой:

Всяк будет помнить то в народах неисчётных,
Как из безвестности я тем известен стал,
Что первый я дерзнул в забавном русском слоге
О добродетелях Фелицы возгласить,
В сердечной простоте беседовать о Боге
И истину царям с улыбкой говорить.

         Истину царям? Говорить?! Ох, лукавите вы, Гавриила Романович...
                ***
     Ещё сорок лет кануло в вечность. Что скажет тот, кто когда-то получил  благословение Державина? Заслужил ли и он такой же «чудесный, вечный» памятник?
                ***
               
     «Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная».

     Смотрю на черновые варианты  строк знаменитого стихотворения и ощущаю аритмию и тревожное биение пульса Александра Сергеевича, волнение и взрыв – тот нервный срыв, когда пальцы ломают перо, отбрасывая его в сторону, и тут же тянутся к другому…

     Нет, не амбициозное честолюбие диктовало поэту, когда на сероватый  лист черновика ложились первые строки, вырвавшиеся из сердца:

Слух обо мне дойдет во все концы России,
Узнает всяк живущий в ней язык...
И фин, и внук славян, грузинец ныне дикой,
           Тунгуз жестокой и калмык —
                ***

    Перо зачёркивает слова, рождая новые смыслы:

Могущий внук славян и фин, грузинец ныне дикой
            Черкес, киргизец и калмык —

     ...Отложу. Перечитаю, обдумаю потом!
        Вот он - окончательный вариант:

  И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
  Тунгус, и друг степей калмык.
                ***

И долго буду тем любезен я народу,
Что звуки новые обрел я в языке…

или:  Что звуки новые для песен я обрел?

Нет! Что чувства добрые  …

      Во след Радищеву восславил я свободу.

Нет! Что в мой жестокий век восславил я свободу
          И милосердие воспел.

Нет! И милость к падшим призывал.
                ***

      Финал…  Обращение к музе.

   Быть послушной… святому жребию?…
        Призванью своему? или веленью божию?

Изгнанья не страшась, не требуя венца...

Нет! Обиды не страшась!

Хвалу и брань глупца приемли равнодушно.
Нет! Хвалу и клевету…
                ***
         
      …Устало падает перо на лист. Всё ближе всполохи молний. Первые капли дождя... Пора закрывать окно, но нет желания.
               
       Порыв ветра гасит последние свечи в шандале, ерошит кудрявые пряди над широким лбом. Сухощавая фигура в белой рубашке, распахнутой на груди, застыла у открытого окна. Обжигает озоном грозовое дыханье, вновь наполняя душу надеждой:

                Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
                Мой прах переживёт и тленья убежит –

     Всё громче раскаты грома, ослепительней и тревожней зигзаги молний в чёрной  выси. Небо словно разговаривает с ним на своём – высоком языке, что-то требует.  Что ответишь ему ты, поэт? Что оставишь в этом мире, какую память?

                И долго буду тем любезен я народу,
                Что звуки новые для песен я обрел,
                Что вслед Радищеву восславил я свободу
                И милосердие воспел.

        Это первый вариант четвёртой строфы, рождённой в ту ночь. Летучее перо по бумаге, освещённой небесным сиянием, скользит, словно сама молния оставляет этот след… 
                ***
   
         – Саша! Закрой же окно!

       Светлый шёлк мелькает перед глазами. Хлопают створки окна. Наташа, обхватив мужа тонкими руками, склонила голову, прильнув к его груди. Он вдыхает родной,  милый запах волос, слышит, как колотится её сердце.

   – Я боюсь молний, это божья кара! Так говорила нам маменька. А ты… ты не боишься! Ты вообще ничего не боишься…

    – Я сам как божия гроза! – смеётся он, крепко обнимая испуганную жёнку, его ангела, его Мадонну.

    – О чём пишешь?

    –  О смерти и бессмертии.

      Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
      Мой прах переживёт и тленья убежит –
      И славен буду я, доколь в подлунном мире
                Жив будет хоть один пиит. 

      Замирает Наташина душа. Как прекрасен Александр, когда читает стихи! Она обожает этого сильного, красивого человека, Богом данного ей мужа!

     Каждый вечер благодарит Пресвятую Богородицу за ту благословенную встречу у Йогеля! Вновь и вновь просит уберечь мужа от зла и напастей, укрепить веру и силы, сохранить навечно любовь к ней. Улыбнувшись сквозь слёзы, спрашивает тихо, робко:

       – А я? Буду ли в том мире с тобою рядом?

       – Ты будешь со мной всегда, душа моя! Ты – моя божественная Муза! Это – о тебе!

                Веленью божию, о муза, будь послушна,
                Обиды не страшась, не требуя венца,
                Хвалу и клевету приемли равнодушно
                И не  оспоривай  глупца.

      – Не смейся надо мной, Саша! Не нужен мне венец, и с глупцами я не спорю…

     – Ты с глупцами молчишь, я знаю, и правильно делаешь, милая моя жёнушка. Но это - пожелание на будущее. Один Бог ведает, какие испытания нас ждут: и хвала будет и... клевета.

       Молния, сверкнувшая  за окном, освещает их лица и в глазах - сияющую  любовь…


             Продолжение.  Глава 51. «Роковая осень 1836»

На иллюстрации: в центре – Г.Бернадский «Соловьиная ночь»,
справа вверху – рисунок Нади Рушевой,
справа внизу –ксилография Ф.Константинова