Происхождение - инопланетянин

Происхождение - инопланетянин. Воспоминания детства.
Предыстория.
Моя мать родилась в 1919 году под Истрой. В деревне Манихино. Дед был портной. Бабка - неграмотная батрачка. В семье было семеро детей. Младший — Федюшенька - умер от голода в 39. Старшей была моя мать. Бабка, крестившая ее, забыла, что в церкви ей дали имя Клавдия. И все родные звали ее Галькой. Почему-то казус повторился и с фамилией. Поп записал ее как Макарову, на фамилию матери ее. Хотя вся семья носила фамилию деда - Суханов. Так и получила она паспорт как Макарова Клавдия Ивановна. А аттестат был на Суханову Галину. Поэтому институтский диплом и зачетные книжки, которые я видела сама, своими глазами, и которые так удивляли меня в детстве своей многоконкретностью, принадлежал Сухановой-Макаровой Галине-Клавдии Ивановне.
Дед сидел. Но недолго. За растрату артельных средств. Но бабке посоветовали сделать фото, где она в окружении семерых детей с малышом на руках смотрит в объектив полными отчаянья глазами. Мальчики стоят в пальтишках. Как мне объяснила мать - штанов у них не было. Деда выпустили.
Вспоминается мне и один из рассказов матери, как она в школе процитировала Троцкого о перманентной революции. И как к ней тут же пришли люди из ведомства Дзержинского. Но неграмотная деревенская бабка увидела шагающих по снежной тропе людей в форме и догадалась кинуть книжки в печь. Обошлось. Был еще один контакт с людьми из этого ведомства. Когда деда посадили, есть дома было нечего, и бабка с моей матерью перелицовывали детскую одежду. Сейчас это звучит абстрактно и непонятно. Что значит перелицевать? Это значит распороть и сшить заново. Но уже наизнанку. Ткань будет выглядеть новой и не потертой. С этими вещичками моя мать поехала в Москву на рынок и пыталась одежду продать. Тут ее и взяли. Как потом ей сказали - в тот момент кто-то грабанул детский дом... Но и в этот раз все кончилось хорошо. Мать мою отпустили, и даже дали денег. Она приехала домой с хлебом...
Бабка моя — Пелагея - умерла в сорок лет. Как рассказывала моя мать — у нее прорвались вены на ногах. Ее повезли в больницу, потом назад. В больнице сказали - поздно. Перед смертью она заплетающимся языком спрашивала у родных - "Галька-то в институте?" С трудом выговаривая длинное сложное слово - институт. Так было важно для нее, что ее ребенок выберется из деревенского безграмотного беспросвета.
Мать поступила в институт цветных металлов и золота. Куда еще могла пойти девочка, которую кормили крапивным жмыхом и у которой была голодная экзема. Да, я восхищаюсь своей матерью. Воля к жизни, воля к знаниям, целеустремленность, острый ум, сообразительность, понимание обстоятельств.
Она рассказывала мне как поступала. Как с ней в общежитии поселились девочки из Грузии. Как они принесли с прогулки мороженое и угостили ее. Как она ела это мороженое с черным хлебом, единственное что у нее было на поесть. Она поступила. Девушки уехали домой в Грузию.
Но началась война. Институт был эвакуирован. Мать вернулась в Манихино. Манихино. Это 50 км от Москвы. Немцы вошли в деревню. Одиннадцать дней деревня была в оккупации. Их дом был сожжен еще при обстреле немцами деревни. И они прятались в землянке, заранее выкопанной. Там же складировалась швейная машинка деда. Землянка была буквой Г. И когда немцы вошли в деревню, они обнаружили землянку, и автоматная очередь прошлась по внутренностям убежища. Но все выжили. И лишь потом мать вылезла на поверхность и огляделась, и пуля сквозанула по ее уху, не задев. Смех солдат сопровождал выстрел. Рассказы о войне и этих одиннадцати днях в оккупации заполнили все мое детство. Она часто это вспоминала. Потом немцы взяли ее переводчиком. Она хорошо знала немецкий - повезло с учительницей в школе. И даже один из немцев долго объяснял ей, разворачивая карту наций, что они воюют не против русских и французов, а против евреев.
Потом они пешком, собрав дедову машинку на санки ушли из Манихино. Мать рассказывала, что шли они прямо под выстрелами катюш. И зрелище это вызывало такой восторг. Они тащили санки и младших, а кругом летели снаряды катюш. Наши наступали.
Так они оказались в Тушино. Здесь моя мать прожила всю оставшуюся жизнь.
Сначала взрослые девочки устроились в госпиталь. Мать вернулась в институт, но выбрала другой факультет. Экономический. Она уже писала диплом, когда по распределению была направлена в Джезказган. Она не стала защищаться и устроилась на военный завод. И спустя некоторое время вернулась на вечерний и получила-таки диплом. Это было важно для нее. Инженер - экономист. Война, голод. Ребенок. В 51 году она родила мою старшую сестру. Без мужа. Без алиментов. Они жили тогда в бараке. Их поселили в бараке. Я помню этот барак. Мы ходили туда в гости в младшей сестре моей матери. Тете Жене. Она там еще жила. Печка. Туалет в пропасть. Сестра рассказывала, что там были крысы. И она охотилась на них, накалывая их на вилку. Вилку привязывала к палке и натыкала их... Ну может и не натыкала, но так она рассказывала...
С моим отцом мать познакомилась, когда уже защитила диплом. И ее подружка по цеху устроила праздник и познакомила ее с парнем. Подружка...Я помню эту женщину. Паня Гиро. Французская фамилия. Когда я ее знала она уже была без ноги. Попала под трамвай... Я узнала ее, когда она была уже совсем колобком. Маленькая, толстенькая. Паня. А когда-то она была красавицей и даже Алексей Толстой, который вел на их заводе литературный кружок, был влюблен в нее. Так рассказывала мать.
 Моей матери было 39 лет. Отец был на 5 лет младше. Он прошел войну. Был радистом на бомбардировщике. В сорок лет она родила второго ребенка. Это была я. Тоже не выходя замуж, не получая алиментов. Как она потом говорила - она родила меня ради квартиры. Чтобы не жить в коммуналке. И действительно, завод дал ей однокомнатную квартиру на 4 этаже. 13 дом. 13 квартира. Мне был один годик.
Детское облако.
Мои первые воспоминания — я ползаю по полу. И вдруг нахожу сухарик. С аппетитом я сосу этот сухарик, чувствую, что это самое вкусное, что есть на свете. Потом мне рассказывала мать, что я сильно болела, ничего не могла есть, выворачивало. Ослабла так, что перестала ходить. Могла только ползать. И вдруг нашла сухарь. И все вернулось. Я помню этот кусочек черного хлеба и его вкус.
Поздний ребенок, появившийся на свет от сорокалетней взрослой женщины, постоянно и долго требовал сиську. Не могу сказать — это воспоминание или ярко представленный рассказ матери. Но я помню, как вместо груди она достала из расстегнутой блузки что-то страшное и ужасное, зверское и меховое. Может быть   это и не мое воспоминание. Чтобы отучить меня от сиськи, мать спрятала за пазухой меховую шапку и ее вид напугал меня достаточно, чтобы я больше не просила приложиться к теплому и успокаивающему телу матери.
Три детских сада я помню. Ясли — нет. Последний был рядом с домом. Прямо за домом.  Первый я помню плохо. Только один момент, как мать пришла за мной после работы, и мы шли домой медленно, медленно. Она никуда не торопилась. Было тепло и светило солнце. Я спросила ее — а можно босиком пойти? Она кивнула головой, и я разулась. Перед самым нашим домом протекала железная дорога. Поезда шли и грохотали, провода тянулись прямо перед балконом. В окно вечерами была виден ковш большой медведицы. Прямо перед домом внизу были железнодорожные пути, а за ними мамин завод. На котором она отработала всю свою жизнь. Инженер экономист.
Помню в пятом классе мне, как лучшей ученице школы, хотели дать путевку в Артек. Попросили принести справку с работы матери. Я принесла. И мне сказали, что нет, ты не дочь рабочего. Тебе не положено. Странно, вот сейчас мне это вспомнилось. Что я дочь инженера почему-то было важно, а что я дочь матери одиночки без алиментов и без отца - почему-то никто не вспомнил. Это так, заметки на полях. Каждое время странно по-своему.
Вечно горевшая на территории завода свалка. Этот костер тоже был виден из нашего окна. Но провода железной дороги — это главное впечатление того времени. Помню мне снились сны, в которых я летала. Летела почему-то вдоль дороги и главный страх — запутаться в проводах.
С железной дорогой связан первый труп, который я видела. Я заметила его с балкона. Прямо перед домом внизу лежало что-то коричневое, бесформенное и грязное, но с головой. Я увидела его, сбежала с четвертого этажа и уже бежала по путям, пытаясь разглядеть что это, но к этому месту уже начали стекаться люди. Я увидела человека, сбитого поездом. Он был голый. Его раздели колеса поезда. Голый, грязный, кровавый.
Прямо перед моим домом была проходная. Но мать ходила не в эту проходную. Её цех был в другой половине территории, и она бегала через дорогу в сторону, там еще и еще. Полчаса бегом. Меня всегда это удивляло. Почему не в ближайшую проходную?
Она всегда бежала. На работу, с работы.  Это и понятно. Две девочки ждали ее дома.  Я помню, как в порыве любви я сказала матери. «Мам, я так тебя люблю. Когда мне очень грустно в садике я пальцами вытираю подмышки и подношу пальцы к носу. Этот запах напоминает мне о тебе, и я успокаиваюсь». Помню, мать рассмеялась и сказала, - «неужели я вечно пахну потом»?
Для меня эта реплика стала откровением, которое я запомнила на всю жизнь. Не важно какой запах, важно с чем он ассоциируется.  Пот? Грязь? Или спокойствие, защищенность, любовь...Мама.
 Чтобы закончить мусолить железнодорожное полотно, проходившее у меня под окнами, я напишу о том, как сама чуть не попала под поезд.
Я шла из балетной школы. Она находилась в заводском ДК, через железную дорогу, через рынок, через проходную матери. Короче - идти и идти. Но я очень бредила балетом. У меня были балетки, юбочка. Я обожала стоять перед зеркалом у балетного станка и выполнять всевозможные движения, следя за своим отражением. Мечтала стать второй Улановой, подражала Плисецкой. И вот после школы, собирала сумку с балетками, гимнастеркой и юбкой и шла в балетную студию, мечтая о Большом театре и головокружительной технике. Я отлично стояла на мысочках даже без балеток и могла часами повторять движения перед зеркалом. Даже сейчас, рассматривая свои детские фотографии, я вижу себя в дырчатых сандалиях во дворе, в компании ребятишек и подружек с ртом до ушей хоть завязочки пришей, но ноги стоят четко в третей позиции.
Короче - я бредила балетом. И вот после школы я шла на балет и потом, уставшая возвращалась домой. Я шла по путям. И не слышала, как навстречу мне мчался поезд, И не просто мчался. А гудел. Гудел страшно, не шепотом. Этот гудок я услышала, когда меня вышибла с путей женщина, шедшая на желдор станцию. Смена закончилась, и люди толпой валили с завода, в том числе и на станцию. Когда она выдернула меня перед поездом, я услышала гудок, с которым страшное железное чудовище прогрохотало на расстоянии вытянутой руки от нас. Меня спасли. Не помню рассказала ли я об этом матери. Но на балет я ходить перестала. Это был третий или второй класс. Точно не помню...
И вот, возвращаясь из детского сада, моего первого садика (ясли я не помню), мы шли через железную дорогу. Я была без сандалий. Мы шли медленно, не торопясь, было так блаженно и хорошо. Шпалы были теплые, казалось, они мягкие, плюшевые, такие приятные голым пяткам. Блаженство. Лишь придя домой я обнаружила, что ноги испачкались в мазуте.
Много лет спустя, уже взрослой, я почему-то вспомнила этот эпизод из моего детства и рассказала матери. Спросила - ты помнишь? Она вспомнила! Она помнила! Да, сказала она, так прихватило сердце, я еле шла. Так было больно. Боялась, что упаду.
Две стороны. На одной - лучшие воспоминания детства — на другой боль.
Другой детский садик - мы гуляли у забора. По забору полз паук - коси греби. Мальчик поймал его и стал отрывать ему лапки одну за другой. Почему-то запомнился этот момент. Видимо шоковое воспоминание о насилии.
В этом детском садике напротив меня за обедом и полдником сидел мальчик с зелеными соплями. Его сопли были определённо зелеными, они свешивались до верхней губы и попадали на ложку. Он ел суп со своими соплями. Не могу сказать, что это вызывало отвращение. Нет. Таких чувств не было. Удивление. Да. Почему он такой сопливый. Любопытство. Почему они зеленые. Мальчик был толстый. Не то чтобы он был вечно голодный. Пухляш такой. Но сопливый.
Почему-то в этом детском садике мне очень нравилась рисовая каша. Я долго пыталась объяснить матери какую кашу надо сварить дома в воскресение. Волнистая, понимаешь, мам, волнистая каша, самая вкусная, белая волнистая каша. Мать никак не могла понять. Что же это за каша такая. Рисовая молочная, где очень много молока и мало риса.
Еще я помню, как, возвращаясь домой с матерю из детского садика - а он был тоже рядом с ее проходной на той стороне железной дороги - я с радостным криком стала спускаться вниз с насыпи, увидев что-то необычное - возможно мать-и- мачеху, - не помню - я стукнулась о пригорок . Ступня опухла. Врач сказал, что это растяжение, и несколько дней не ходила. Наверное, сидела дома. Остались очень приятные воспоминания.
Помню, как иногда нам давали рыбий жир. Воспитательница ходила с пузырьком и вливала столовую ложку в суп. Я всегда просила налить рыбий жир мне в ложку. Не портить вкус такой вкуснятины. Я хотела выпить его в чистом виде, не смешивая с каким-то супом. Потом я просила мать купить мне рыбий жир, ярко описывая вкус его как незабываемый и божественный. И она пошла в аптеку и купила. Боже мой! Он был сладкий. Рыбий жир с сахаром. Для детей. Ёксель моксель. Ну такую гадость я есть не стала. Зато охотно поедала песок из песочницы в последнем детском саду. Воспитательница увидела это и пожаловалась врачу и матери. Врач прописал кальций. Ой, ну какой кальций. В таблетках. Песок был в сто раз вкуснее...
Последний детский садик оставил кучу неприятных впечатлений. Кипяченое молоко. С пенкой. Да я терпеть не могла просто молоко. А тут кипяченое, да еще и с пенкой. Помню, как меня заставляли выпить эту гадость. Да я что... я что против что ль? Я глотнула и меня выблевало прямо в стакан... Но пить молоко с пенкой и с моим плевком я уже не могла. Все встали из-за стола и пошли спать. Не могу сказать, что я хотела спать. Это был еще один тяжелый обряд детского садика. Пойти в спальню, раздеться, лечь под одеяло и лежать там час без сна, ожидая, когда же выйдет из спальни воспитательница, чтобы покидаться подушками и поорать. Но так везло не часто.
И вот я сидела за столиком перед чашкой оплеванного кипяченого молока с пенкой и ждала.
Ой, ну ладно, зато я умела читать. Я приставала к свои одногруппникам, чтобы почитать им книжки, которые валялись в группе. Но видимо я читала медленно и скучно, потому что я редко находила себе слушателей. А вот как мать учила меня читать не помню.
Зато помню, как учила меня писать. Вернее, играла со мной в писанину. Она давала мне тетрадку и перо, и чернильницу. Да, да, мое детство прошло в то время, когда писали пером и макали его в чернильницу. Я сидела на детском стульчике. На стуле передо мной лежала тетрадка и ручка. Стоял игрушечный телефон. Мать была на кухне. Я что-то чирикала в тетрадке - именно чирикала, водила ручкой по бумаге, выписывая обычные каракули. А мать заводила часы на кухне и звенел звонок. Я брала трубку игрушечного телефона и важно говорила — алле. Игра в бюрократа. Мне очень нравилась. К слову, телефона в доме тогда не было. Домашний телефон появился значительно позже, в классе седьмом, уже перед самым переездом в другую квартиру.
Первый класс и переход в школу был самым радостным событием моего детства. Кончился этот концлагерь. Свобода и полное бесконтрольное существование! Анархия стала настоящей матерью порядка. И не важно, что там кормили, а здесь я была дома одна, и никто не готовил мне обед. Я была такой счастливой. Ни кипяченого молока, ни тихого часа, ни обязательных прогулок, не постоянного нахождения в этой компании случайных жизненных попутчиков.
Я приходила из школы и варила себе козинаки.  Овсянка, молоко, сахар, на сковородку. И сливочное масло. Жарим до коричневого окраса и... Смазываем тарелку маслом и выливаем сладкую массу. И с молоком, пока не застыла. Странно, я так и не уловила зависимость от количества ингредиентов состояния твердости остывшего продукта. Иногда сладость оставалась мягкой, иногда становилась леденцом и, — если бы не масло, — отколоть кусочек можно было бы только с тарелкой.  Боже, как вкусно!
Варить козинаки меня научил отец.  Нет, когда я училась в школе, он уже не приходил к нам.  Он никогда и не жил с нами. Мы всегда были втроем. Я, мать и сестра. Ее отец тоже не жил с нами никогда. Но я помню, как он пару- тройку раз приходил, встречал сестру из школы, водил ее куда-то. Но случалось это недолго. Он так же исчез, как и появился. Ни один из них не платил нам алименты.
Мой отец тоже пару раз приходил. Выпилил для меня из фанеры лобзиком детскую мебель — кроватку, столик, шкафчик. Резная вазочка для фруктиков, его рук дело, еще долго стояла на кухне, да и сейчас верхняя часть ее, узорчатая и ажурная, висит на стене моей комнаты. Он отдал матери самое дорогое что у него было — картину, привезенную им из Германии. Она висела у нас над кроватью. У нас — это у меня и матери. Мы спали вместе. Долго. До 10 класса я спала с матерю в одной кровати. Кровать была красивая, деревянная, с рисунком дерева, мы перетащили ее на руках по частям, когда переезжали в двухкомнатную квартиру.   Но и там мы спали вместе. Чтобы закончить тему кровати - скажу, что это совместное существование - такое близкое и тесное — удержало меня в период, как сейчас говорят полового созревания, от мастурбации. Уже потом, в институте, мне подружки рассказывали, что дрочили, и давно. «Рука сама просится» - говорили они. Хм... Просится -не просится - когда рядом спит мать, как ты будешь дрочить... Короче, это прошло мимо меня... Не то чтобы я не хотела, но когда физиология и что-то такое наплывало, я научилась гасить это мыслями... В голове. Тихо и без движений.  Овладела своими сексуальными порывами. Так хорошо обуздала, что до сих пор не могу понять — ах — разорванную рубашку и в порыве страсти снятые штаны...
Говорят оргазмы убивают нервные клетки мозга...
Один раз мы с мамкой даже были у него дома. Он жил в коммуналке недалеко от нас. Ну как недалеко. Через железную дорогу, мимо материной проходной, дальше моей балетной студии, и еще немного... Он жил в коммуналке... Там он показал мне детскую мебель, которую выпилил для меня. Несколько раз он приходил к нам. Варил козинаки. Нам с сестрой так понравились они, что мы потом часто просили мать их пожарить. Потом я и сама научилась их делать и не отказывала себе в удовольствии слопать после школы тарелочку. Набираешь в ложку горячей массы и макаешь ее в холодное молоко. Однажды моя сладость так прилипла к тарелке, что, пытаясь отколоть застывший кусочек, я разбила тарелку... Любимую наверное... Вообще дома мало было посуды. Две девчонки постоянно разбивали свои чашки. В доме не было серванта с посудой и рюмками. Да и бокалов-то не было. Была только одна хрустальная ваза. Красивая. Каждую субботу мать делала уборку и мыла вазу, стоявшую на шкафу. И однажды она упала ей на голову, когда она доставала ее. Я очень испугалась, потому что края ее были зубчатые и они врезались в кожу, и я увидела кровь.
Эта ваза до сих пор стоит у меня на подоконнике.
Зато было пианино. Мать рассказывала, что купила его на деньги от моего декрета. Было кресло-качалка. Я им очень гордилась. Такого не было ни у кого. Оно тоже живо и до сих пор стоит на даче. Подружки сразу же плюхались в него покачаться, когда заходили ко мне. Это правда было нечасто.
В коридоре стоял большой книжный шкаф. Висела географическая карта России. На кухне висела политическая карта Европы. Поэтому с географией в школе у меня не было проблем.
Я очень любила отца. Мне нравился его мягкий голос. Мне нравилось, что он такой большой и сильный. Однажды под новый год он пришел с елкой и фонариками. Поставил елку. И они с матерю на кухне стали готовить козинаки... я не знаю... Но в какой-то момент он выбежал с кухни, кинулся в коридор, открыл дверь, и побежал по лестнице. Я заплакала и кинулась за ним. Помню четко, это стоит у меня перед глазами. Темная лестница, почему-то освещение не работало, свет уличных фонарей в окнах, он быстро спускается по лестнице, я бегу за ним. Это была еще не школа. Мне было годика четыре. Я вернулась вся в слезах... И больше он никогда не приходил... Это был последний раз, когда я видела его в детстве. Потом, да и тогда, мать говорила, что он пил... что она устраивала его на завод в цех, и он, проработав пару недель, запил...
Сейчас я все понимаю. Мать была права... Она была маленькой женщиной, реально маленькой, с покатыми плечами, с руками духовника. Живи она с таким огромным мужиком, к тому же выпивающим... Долго бы она протянула? А мне ее было вполне достаточно. Денег не было, но в детстве этого не чувствовалось. Моя мать была всегда со мной...
По вечерам мы с ней всегда гуляли. У нее было давление, и ей сказали гулять перед сном. Мы и гуляли. Летние вечера, осенние. Выносили мусор. К примеру. Помойка была довольно далеко. Но и мусора тогда было мало. Звездное небо над головой. Она показала мне большую медведицу. Однажды мы нашли аэростат. Воздушный шар прицепился к дереву. И не мог улететь. Мы привязали к нему веревку и потихоньку подняли его на пятый этаж, привязали к балкону. На следующий день я вышла во двор в статусе хозяина аэростата, на котором можно полетать. Я держала его за веревку. Была властелином летающего объекта. Собрался весь двор. Мои ровесники и дети побольше. Все. «Спусти пониже, дай потрогать!»- кричали мои дворовые друзья. Я стала подтягивать веревку, сфера опускалась, паря уже у нас над головами. И тут парень с третьего этажа — ужас! я до сих пор помню его лицо - нормальный вроде с виду парень — схватил палку и с силой, что была в нем — несколько раз ударил по шару... Я бы сказала - «ударило», потому что человек не мог самовольно уничтожить монгольфьер, такое чудо, летающий шар... Шар лопнул, превратился в тряпку, упал разорванной шкурой фантазийного зверя... Это было мое самое горькое детское разочарование в людях.
Мой письменный стол мы нашли с матерью на помойке. Тоже во время вечерней прогулки. Это был старый, небольшой письменный стол для клерка. Мы притащили его домой. Покрасили. Цвет слоновой кости. Сверху наклеили пластик зеленого цвета. Кусок пластика. Поставили его перпендикулярно к окну. Рядом вдоль стены стояло пианино сестры. Траутвейн. Его клавиши из слоновой кости были разных цветов, что позволяло ребенку легко выучить ноты. Сестра ходила в музыкальную школу. Ее гаммы стали музыкальным сопровождением моих уроков. Я тоже проявляла интерес к клавишам, особенно мне нравилось вопить романсы. Одним пальцем я могла наиграть мелодию. А однажды я даже осилила первую часть «Лунной сонаты».
Мать рассказывала мне, что мой отец, будучи в Германии, после войны научился у фермера, в доме которого они жили, играть на скрипке. Поэтому я, как фанатка моего отца, сказала пианино — нет. Я - только на скрипке. И мне мать купила скрипку. В музыкальную школу меня не приняли. И она наняла мне частным образом учительницу в этой же муз школе. Я ходила туда. Со скрипкой. Но недолго. Мелодии у меня не получалось. И потом я услышала, или подслушала разговор педагога о том, что играть надо учиться с младенчества. Короче, играть я не научилась. Более того, подумала - ну и скрипка у меня какая-то бракованная, и отец, небось, наврал, что научился играть на скрипке у фермера... Я втихаря перестала туда ходить. Учительница пришла сама к нам домой и попыталась выяснить, что происходит. Но я стояла твердо на своем. Ходить не буду. Зачем тратить деньги, если таланта и желания нет. Достала тетрадку, в которой вела записи на этих уроках. Показала и сказала, - нет. На этом с музыкой было покончено.
Но отец, кстати, не врал. Да и со скрипкой было все в порядке. Когда я нашла его в 18 лет, и он пришел к нам в гости, он взял эту мою детскую скрипку, и она зазвучала в его руках как инструмент Страдивари. Вот так вота... Не зря я его любила. Любила издалека, на расстоянии, но любила. И это был последний раз, когда я увидела его...
Квартира была угловая. Балкон на сторону большой медведицы и окно на восток. Восходящее солнце и позже останкинская башня заглядывали мне в окно, когда я делала уроки. Однажды прямо за окном появилась огромная радуга. Я загадала желание - закончить четверть на одни пятерки.
Вообще, это восточное окно было моим любимым. Я долго сидела на нем, в ожидании матери с работы. Высматривая ее шапочку среди кустов волчих ягод, в которых соображали на троих рабочие с завода после смены.
За моим письменным столом стояла швейная машинка матери. Келлер. Немецкая. С ножным приводом. Она убиралась в деревянную тумбу, а когда раскладывалась - появлялся домик - убежище для меня. Я играла там в пупсиков и шила им кофточки и юбочки.
По выходным и в отпуска мать шила. Подрабатывала. Инженер экономист — ее зарплаты не хватало на двоих девочек. Она брала заказы от своих знакомых теток. И вечерами, после работы, или в воскресенье к нам приходили женщины на примерку, приносили отрезы, ткани, обсуждали фасоны платьев и костюмов. Так было и в ее отпуска. Две работы. Шитье и завод.
Помню, как она кроила. Раскладывался стол, расстилалась ткань, мелом расчерчивались детали. Потом силки. Силки она доверяла делать мне. И даже потом кидала мне куски ткани, - говорила - сметай. Потом мне доверялось подшить подпушку. Я участвовала, или наблюдала. Но самое увлекательное было ездить с мамкой на Кузнецкий мост в дом моделей. Сейчас его нет. Даже следа не осталось. Мы приезжали, и ходили либо по выставке, делая зарисовки моделей, чтобы показать их потом заказчицам, либо попадали на показ мод, где живые манекенщицы дефилировали по подиуму туда-сюда, затмевая своей красотой и элегантностью, изяществом и величием любые фасоны... Обожаю мать...
Иногда мы ходили в кино. В ДК завода, куда я ходила на балет, был маленький кинотеатр, и там показывали и «Вий», и «Обнаженную маху». Моя мать принадлежала мне и только мне!
Иногда во время прогулок она просила забежать в какой-нибудь чужой подъезд и собрать для нее окурков. Экономила. Она курила вечерами после работы. До сих пор перед глазами картина. Она сидит на кухне, оборачивает чужие окурки в газетные поля и читает «Литературку». Я тоже читала эту газету... Раздел «Рога и копыта» ...
Часто, когда была какая-то интересная тема, я приходила к ней на кухню в такие вечера и рассказывала. Она прочла мне Белинского. Я блистала на уроках литературы в пятом классе цитируя Белинского. Ух, я чувствовала себя на голову выше своих сверстников. Декабристы. Тоже ее рассказы заставили меня пойти взять подчитать литературку и не ограничиваться школьным учебником. Она приучила меня к чтению.
Я помню, как однажды, выйдя из квартиры на прогулку, мы обнаружили этажом ниже, в пролете третьего этажа, на лестничной площадке девушку. Она стояла с чемоданом в темном подъезде одна. Возвращаясь с прогулки, мать заговорила с ней. Оказалось, что она родственница наших соседей снизу. Возвращалась из поездки. Ехала через Москву и заехала к ним. А их не было. Видимо они были на даче. Ей предстояло провести долгую ночь на лестнице, стоя, без чая и ужина. И мать предложила ей переночевать у нас. У нас было раскладное кресло. Кресло-кровать. Оно стояло перед телеком. Мы разложили его, и довольная девушка провела в нашем девичнике ночь. Вечером следующего дня приехали соседи. Я даже ходила к ним в гости — так они были благодарны за родственницу. А я была переполнена гордостью за свою мать, что она не дала девушке умереть от страха в темном ночном подъезде.
Я была забалованным ребенком. Мать не тратилась на пионерскую форму. Когда был праздник, я надевала сшитую ею юбку, - эх, мою любимую юбку - красную с карманами, отделанную белой тесьмой, и белую кофточку с красным кантом, в стиле Коко Шанель на футболку. Часто я забывала к этому прикиду повязать галстук. Но мне сходило это с рук — я была лучшей ученицей школы. В этом прикиде меня фоткали для доски почета.
Но больше всего я запомнила белое платье. Сшитое по модели из дома Вячеслава Зайцева. Боже мой. Я до сих пор помню каждую рюшечку на этом платье мечты. Мы с мамкой должны были пойти в гости к тете Жене, ее сестре. Я вышла раньше и ждала мать во дворе. И мы с ребятами заигрались. Бегали. Я упала. И чтобы не испачкать белое платье, я выставила вперед руки и расшибла в кровь ладони. Но платье осталось чистым.
Да что ладони. Разве это жертва? У меня до седьмого класса все колени были в ссадинах. Играли в догонялки, в прятки, в вышибалы. Лазили по деревьям.
Сестра была на восемь лет старше меня. Наверное, это здорово иметь старшего брата или сестру. Но не в моем случае. Мы постоянно дрались. При этом я помню, как плача высказала ей, что я бью ее не со всей силы, а в пол силы, а она бьет меня в полную силу.
Сестра перешла в вечернюю школу, и мы однажды пришли ее встречать, и попали на урок истории. До сих помню. Начиналась первая мировая война. Выстрел в Сараево. Учитель, а у них вел историю директор школы, степенно ходил перед картой - картой начала первой мировой, - и тыкал в нее указкой. Я сидела на первой парте рядом с каким-то парнем, который, засыпая, ронял ключи из ладони. Они падали, звякали, и будили его. Что не останавливало препода и не лишало шансов парня спать дальше. Этот урок я запомнила на всю жизнь. И карта, и учитель с указкой до сих пор стоит у меня перед глазами.
 А! Еще я помню, что сестра вечно бегала на свиданки. Ее парней мы нумеровали. Павел первый, Павел второй, Александр третий. И так далее. Как русских царей. Помню, они обычно целовались на лестнице, иногда они заходили домой. Тогда мать сидела на кухне, а я мешалась под ногами.
Сестра меняла их как перчатки. Помню я подговорила всех ребят со двора проследить за сестрой. Она шла на свиданку, мы крались за ней, перебегая от дерева к дереву, от подъезда к подъезду. Правда, мы так и не увидели с кем она встречалась на этот раз. Мать покорно принимала ее гулянки и вечеринки, не устраивала ей сцен. Но на меня все это произвело впечатление. Для меня это было неприемлемо. Как-то неприятно. Не чувства, а встречи поцелуйшки.
Яркое событие детства - я врезалась в дерево, спускаясь на санках с крутого обрыва железнодорожной насыпи. Эти санки многострадальные, с вогнутым железным передом и проломленной перекладиной - когда я наскочила в сугробе на железный кол, потом еще лежали на даче. Санки погнулись, мой лоб остался цел.
Видимо весь свой экстрим я получила в детстве. Даже Сходню пыталась переплыть не умея плавать. Уже подплывая к противоположному берегу я поняла, что сейчас утону и закричала. Помогите, кричала я, тону! Парень, стоявший в воде перед заплывом, подошел ко мне и поставил меня на ноги. Оказалось - я доплыла!
С велосипедами мне поначалу не везло. Трехколесный детский был слишком тяжелым. Маленький двухколесный мной не владел. Я падала. И вот! Мой дядька — брат моей матери — дядя Коля - привез мне велосипед своей дочери. Ласточку. Большой, взрослый велосипед. Женский. Без перекладины, соединяющий седло и руль. Конечно, сидя ездить я не могла. Я была в третьем классе. Держать руль и сидеть — я не могла. Либо сидеть, либо крутить педали. Но держать велик на скорости было мне по силам. Блин, как я была счастлива. Даже сейчас с восторгом вспоминаю то время, когда, повиснув между седлом и рулем, я правила этой тяжелой машиной по закоулочкам нашего района. Однажды я даже пошла на таран. Как Гастелло. Мальчик из нашего класса направил свой велик лоб в лоб, — а вернее - колесо в колесо на мой. Я не свернула. Упала я. Не он. Хотя его велик был меньше. Кстати, этот мальчик был моей первой детской любовью.
В этой любви я, конечно, призналась матери. Ой, мама, такой рыжий, рыжий, и глаза рыжие. Сидит за мной. Тычет меня ручкой. Генка его зовут. Мать поулыбалась и сочинила для меня мои первые стихи о моей первой любви. Эти строки я помню до сих пор.
Не смотри на меня златокарими брызгами.
Не смотри на меня, не смотри.
Мы за парты за школьные призваны не для опытов первой любви.
Если хочешь- мы будем друзьями.
Будем вместе уроки учить.
Будем вместе ходить за грибами.
Будем долго и верно дружить.
Я прочла их ему. Он остался равнодушным, и через год его родители уехали в другой район. Он перешел в другую школу.
Дядя Коля. Он первый из моих родственников купил машину. Это был запорожец. Дядя Коля жил недалеко, всего лишь через железную дорогу. Я иногда забегала к нему в гости. У него была собака, пушистая и смешная. Джонка. Ее место было на кухне.
Он купил белый запорожец и хвастал им перед всеми. Как я была счастлива, когда он заезжал к нам. И брал меня покататься. Это, конечно, было не часто. Может быть пару-тройку раз. Но воспоминания остались надолго. Я себе тогда пообещала — вырасту - куплю себе такой же. Внутри он был обит розовой байкой. Это было так восхитительно мило. Умилительно по-детски. Иногда он захватывал нас на дачу. Ух, он водил с размахом. Бывший владелец мотоцикла с коляской, он на своем запорожце обгонял даже волги. Хотя, что говорить, машин тогда на дорогах было мало.
Самый позорный момент моего детства. Второй класс. Может быть третий. Скорее всего второй. Я подняла руку и сказала — а можно в туалет? Мне разрешили. Я вышла. Стала мыть руки. И тут сорвало кран. Струя воды брызнула мне в лицо. Фонтан. Инстинктивно я попыталась закрыть несанкционированное извержение. Двумя руками я зажала струю. И стою. Уже вся мокрая с ног до головы я поняла, что это не выход. И долго я так стоять буду? Никто не придет мне на помощь. Стоять до перемены? Да и не моя это вина, - вдруг дошло до меня. Не виноватая я, он сам сорвался. Я отпустила кран и пошла в класс. Наверное, со стороны это было очень смешно. Явление водяного народу. С меня струями стекала вода. С волос, а тогда у меня была косичка, с фартука, с формы. Хоть мать и шила мне все, форма - и платье и фартук — у меня были нормативные, как у всех.
– Раздевайся, - сказала мне учительница. - Снимай все.
Я послушно сняла с себя фартук, форму, майку, колготки. Оставшись в одних трусах, я ощутила себя непоправимо голой и беззащитной.
Вот сейчас, вспоминая этот случай, я думаю - ну почему бы учительнице было не отправить меня к медсестре. Зачем нужно было оставлять маленькую девочку в одних трусах на первой парте в полном классе на все остальные уроки. Даже просто опустить меня домой - и то было бы лучшим выходом. Тем более, что жили тогда все мы рядом со школой. Я не помню, высохла тогда моя одежда или нет, шла ли я домой мокрой или сухой. Да и неважно это было. Отпусти она меня — как-нибудь добежала бы. Но тот ужас и стыд я помню отлично. Странно, что никто потом не смеялся надо мной, не дразнил какой-нибудь обливашкой-мокряшкой, водяным червяком, или лягушкой.
И главное воспоминание о моем детстве. Я читала стихи. Читала их не в тишине, в полумраке, сидя на уютном кресле. А читала их в различных публичных залах нашего района. Видимо, я хорошо читала стихи. Была победителем всевозможных конкурсов чтецов. Читала одна и с напарником - Юркой Балаковым. Атата тата- та ата, тата тата татат... Звучало со сцены ДК материного завода, звучало со сцены моей первой школы, звучало со сцены матросского училища, звучало со сцены механического завода, тоже расположенного недалеко от школы и дома.
Волнение как-то исчезало. В больших залах публики не видно. Хорошо только помню зал в матросском училище. Форма, тельняшки. Улыбчивые лица.
А, и еще. В нашей школе коридор четвертого этажа был увешан репродукциями известных картин. Мы, малыши, учились на втором этаже. На четвертом обитали старшеклассники. Но, помню, я часто поднималась наверх, чтобы постоять посмотреть «Последний день Помпеи», или поудивляться на «Явление Христа народу». А как так получалось, что поднималась я туда во время урока? Наверное, учительница посылала меня за журналом. В полной тишине и спокойствии я рассматривала эти репродукции, вывешенные в рамах и под стеклом. И, казалось, музыка звучала за кадром.
Кстати о кадрах. Мать собирала окурки и подрабатывала шитьем все выходные. Мы ни разу не были на море, не путешествовали. Но в 4 классе она купила мне кинокамеру. В Третьяковку с классом я ездила со своей кинокамерой, и мы снимали там постановочный фильм. Ребята охотно мне позировали, бегали по лестнице и даже падали с нее. Потом я приносила ее в школу и там тоже снимали. Потом мы смотрели эти кадры дома. Кинопроектор тоже мать купила. Это был самый большой праздник в моей жизни. Было весело.
Детство у меня было чудесным. Я люблю тебя, мамочка! Спасибо тебе.