Суровое воспитание. Про мальчика и колхоз

Семидесятые годы. Маленький Коля открыл глаза. Сквозь сон он слышал назойливое жужжание мух и чувствовал утреннюю прохладу, пробиравшуюся в избу и щекотавшую босые ноги. Он поднялся, нагишом сбегал по-маленькому, плеснул в лицо ледяной водой из умывальника, окончательно прогоняя остатки сна, и натянул холщовую рубаху со штанами. Подошёл к столу, взял из-под чистого платка оставленный бабушкой большой кусок пирога с картошкой и кружку молока. Глаза всё ещё слипались, но впереди был долгий и важный день.

Открыв тяжёлую, скрипучую дверь, он вышел в сени, спустился по широкой лестнице и оказался на улице. Уселся в тени, на северной стороне избы, где земля ещё хранила ночную прохладу и пахла сыростью. Он ел, щурясь от пробивающегося сквозь листву солнца, и смотрел вдаль. Лето клонилось к закату. Над необозримым Протасовым полем стоял густой, медовый дух спелой ржи, и сам воздух, казалось, дрожал и плавился от неумолкаемого гула техники — шла жатва.

Там, в бескрайнем золотом море, то исчезая, то вновь появляясь среди высоких колосьев, плыл красный комбайн, словно могучий корабль в океане. Доев пирог и оставив кружку на скамейке, Коля опрометью бросился в огород, где бабушка, согнувшись в три погибели, возилась с грядками.
— Баба, я в поле!
— Поел?
— Поел!

И, шлёпая босыми пятками по гладкой, утоптанной тропинке, он побежал. Пробегая мимо конюшни, он помахал коням, лениво катавшимся и поднимавшим облака пыли. Дальше, вдоль межи, на бегу срывал редкие, но оттого ещё более желанные ягоды сладкой, нагретой солнцем земляники. Он бежал и бежал по дороге вдоль поля, не замечая ни синих васильков, ни белых ромашек, ни назойливых оводов. Рожь, высокая, тучная, была выше его в два раза и, склоняясь к дороге, будто здоровалась, щекотала лицо колючими усиками.

Вот и край поля. Впереди, синея, возвышалась Ступная гора, венчавшая это ржаное царство. Коля, запыхавшись, взобрался на неё и сел на пригорке, терпеливо ожидая. Комбайн, тяжело дыша и отфыркиваясь, медленно полз в гору, оставляя за собой ровную, колючую стерню. Его жатка с хищным рокотом крутилась, ненасытно вбирая в себя тугие колосья. Мальчик вскочил и замахал руками изо всех сил.
— Папа! Папа!

Комбайн остановился на самой вершине. Жатка продолжала вращаться, и её грохот, казалось, заполнял собой всё пространство до самого горизонта. Отец вышел на площадку и что-то кричал в ответ, но Коля не мог разобрать ни слова. Тогда он сорвался с места и побежал к машине. Он ловко, как бельчонок, вскарабкался по горячей, колючей от соломенной сечки лестнице.
— Ну что, помощник, пришёл? — улыбнулся отец, вытирая со лба пот. — А я уж думал, одному придётся работать.

Коля, не отвечая, с восторгом рассматривал вращающиеся ремни, рычаги и шкивы. Ему казалось, что он стоит на самой вершине мира, под самым небом, и всё поле лежит у его ног.
— Слушай уговор, — серьёзно сказал отец, перекрикивая шум мотора. — Под гору пойдёшь пешком. Мало ли, вдруг тормоза откажут. А в гору — со мной. Я, если что, вилами заторможу, — и он подмигнул.
Коля серьёзно кивнул и скользнул вниз по лестнице.

Он отбежал на безопасное расстояние, и комбайн, качнувшись, начал медленный спуск. Мальчик шёл рядом, чувствуя, как ноги колет острая, свежесрезанная стерня, и заворожённо наблюдал, как крутятся огромные ремни. В самом низу поля комбайн развернулся и замер. Коля пулей взлетел в кабину.

Теперь он ехал! Он стоял, крепко держась за скобу. В кабине было жарко, шумно и пахло раскалённым металлом. Он смотрел, как послушные колосья, качнувшись в последний раз, ложатся под ножи жатки, как золотой поток соломы уходит куда-то назад, в недра машины. Так, на вершине он выходил из комбайна и спускался под гору пешком, а внизу — снова забирался в кабину. Это повторялось несколько раз, и каждый раз был как первый.
— Устал, поди? — спросил отец. — Иди чайник кипяти! Отдохни.

Он протянул сыну коробок спичек, и тот побежал к леску, где они обычно разводили костёр. Там, в траве, уже стоял закопчённый отцовский чайник с речной водой. Коля насобирал сухих веток, сложил их шалашиком и принялся разводить огонь. Но дрова никак не хотели загораться, лишь упрямо дымили, и дым этот ел глаза.

Вскоре подошёл отец.
— Ну что, вскипятил?
Коля поднял на него глаза. Лицо было перепачкано сажей, из носа текло, а на глазах блестели слёзы — не от обиды, от едкого дыма.
— Нет ещё… но скоро, — прошептал он.
Отец усмехнулся, по-своему переложил хворост, дунул пару раз, и вот уже весёлый огонёк заплясал, облизывая дно чайника.
— Умойся, чудо ты моё, — сказал он, поливая Коле на руки из фляги. Мальчика стало не узнать.
Он сбегал к кустам и принёс веточек чёрной смородины — для запаха. Они сидели на траве, молча пили обжигающий, ароматный чай и ели тушёнку прямо из банки, накладывая её на куски хлеба. Вокруг стрекотали кузнечики, а над головой лениво плыли облака.
— Может, домой пойдёшь? — спросил отец.
— Нет, — твёрдо ответил Коля.

Вскоре для загрузки подъехал трактор. Из кабины вышел дядя Миша.
— Здорово, Колян! Контролируешь? – и протянул ему руку.
— Здорово, — ответил Коля и тоже протянул свою ладошку, которая утонула в огромной ладони тракториста, словно кораблик в море.
— Можно на телегу?
— Можно, только осторожно.

Колян вмиг, цепляясь, вскочил на колесо и перевалился через борт. Он смотрел на огромную трубу комбайна и ждал, когда из неё польётся зерно. И вот хлынул поток! Он подставлял руки, но они не выдерживали тяжести. Зерно было тёплое, пахнущее полем и солнцем. Вскоре в телеге выросла целая гора.
— Слезай! — крикнул дядя Миша.
— А можно я с тобой?
— Можно, только в кабину!
— Пап, я туда и обратно!
Отец кивнул.

И вот их качает: то спуск, то подъём, то яма, то канава, а телега сзади пляшет, и пыль стоит столбом. Зерноток на окраине деревни Оладьинской встретил их гулом и суетой. Дядя Миша ловко затолкал телегу под навес. Колян выскочил и наблюдал, как её выгружают: телега медленно поднималась, блестящий цилиндр удлинялся и становился тоньше, и золотой водопад зерна ссыпался на площадку. Рабочие тут же начали сгребать его лопатами к транспортёру, что засасывал зерно и выплёвывал в огромный ящик сушилки, от которого шёл жар. Коля тоже схватил лопату и стал помогать. Мужики даже не удивились — они давно считали его равным.

Потом он обходил свои «владения», чувствуя себя маленьким хозяином этого гудящего царства. Он смотрел, как мужики затаривают зерном мешки и грузят их на тракторную телегу, как скрипят под тяжестью груза большие весы. Он вдыхал этот пыльный, хлебный дух и ощущал свою глубинную, кровную причастность к этому великому делу.

Внезапно он увидел, как к зернотоку идут два человека в белых шляпах и строгих костюмах. «Не наши», — подумал Коля, и что-то внутри него сжалось в тугой комок. Не раздумывая, он со всех ног побежал прочь. Запыхавшись, он заскочил в каморку, где мужики в обед пили чай, курили и играли в домино.
— Там… там идут! — крикнул он.

Каморка мигом опустела. Коля стоял поодаль и наблюдал, как эти «чужие» ходят по зернотоку, заглядывая всюду с таким видом, будто впервые видят и зерно, и сушилку. Потом они о чём-то долго говорили с мужиками. Он их не боялся, но нутром чуял, что лучше не попадаться им на глаза, чтобы никому не навредить.

Когда опасность миновала и чужие уехали, дядя Миша нашёл его и положил на плечо тяжёлую руку:
— Всё, пора.
Колян заскочил в кабину, перелез через кучу рычагов и занял своё законное место. Опять дорога, пыль, тряска. И снова комбайн, спуск, подъём.

И так до самого вечера, до последнего колоска, пока отец не закончил работу. На краю поля комбайн остановился.
— Ну, глуши.
Коля с гордостью нажал на нужный рычаг, и могучее сердце комбайна затихло. В наступившей тишине, густой и оглушающей после дневного рёва, было слышно лишь, как стрекочут кузнечики и остывает, потрескивая, горячий металл.
Отец спрыгнул на землю, потянулся так, что хрустнули кости, и посмотрел на сына.
— Ну что, работник, домой?

Они шли по пыльной дороге, освещённой багровыми лучами заходящего солнца. Коля, уставший, но безмерно счастливый, держался за большую, мозолистую отцовскую руку. В ней он чувствовал не просто тепло, а надёжность целого мира. Отец молчал, и Коля тоже молчал. Им не нужны были слова. Сегодня они были не просто отцом и сыном, а товарищами, сделавшими одно большое, важное дело.

Они тихо зашли в избу, где уже пахло свежим хлебом и вкусным ужином. Мать, увидев их на пороге — пыльных, уставших, но довольных, — лишь тепло улыбнулась и покачала головой.
— Давайте оба в баню! — скомандовала она.
— Может, поедим сначала? — попробовал возразить отец.
— Я сказала, в баню! — и протянула им узелок с чистой одеждой.
Отец и Коля, одновременно закатив глаза и вздохнув, развернулись и послушно пошли к баньке, что стояла на краю деревни недалеко от дома.

А там — благодать! Пахло дымком, берёзовым листом и чистотой. Раскалённая каменка шипела и стреляла, когда отец поддавал на неё воды из ковша, и густой, душистый пар обжигал тело. Отец отхлестал его и себя распаренным веником, смывая усталость и дневную пыль. Потом они обливались ледяной водой, от которой перехватывало дыхание, и чувствовалось, как в каждой жилке просыпается новая сила.

После бани они сидели на крылечке. Отец курил, выпуская в темнеющее небо сизые кольца дыма, а Коля смотрел, как шустрые котята играют с кошкой-матерью. За столом, за ужином, Коля ел молча и сосредоточенно, съел всё, даже тарелку облизал, не уронив ни единой крошки. Уже в этом возрасте он знал настоящую цену хлебу. Потом Коля делал дом котятам из коробки, да и уснул прямо на полу. Отец отнёс его на кровать и укрыл. Сквозь дрёму он слышал не жужжание мух, а могучий гул комбайна, и видел бескрайнее золотое море ржи, которое они сегодня с отцом покорили.