Ржавые Стражи 4. Там, где Вера живёт

Парк. Ночь. Темнота была густая, вязкая, как будто даже звук спрятался где-то внутри и не решался выходить.
Студент крался вдоль аллеи в капюшоне, с рюкзаком за спиной и с папкой бумаг — будто на задании из «Миссии: невыполнима».
Он шёл к новому столбу — тому самому, что заменил его Веру, блестевшему на свету: холодному, гладкому, чужому, обнулённому.
Он подошёл.
В руке — нож, фонарь в зубах, как у настоящего профи, рука дрожала.
— Что ты творишь… — откуда-то внутри звучал голос.
Голос отца, голос преподавателя, голос всех тех ужинов с галстуками, стук хрусталя в голове, как эхо.
— Ты хочешь залезть на столб, как какой-то клоун.
У тебя кровь, Григория Алексеевича Гороховых, не смей смешивать нас с ржавчиной!
Но он всё равно взялся за металл — скользкий, ледяной, подтянулся, добрался.
Кажется, вот здесь…
Нож скользит по металлу. Первая буква.
— В…
— Ты родился для другого! Не для уличных каракулей на столбах!
Вторая.
— Е…
— Ты — потомок профессоров, а не какой-то там уличной шантрапы!
Третья.
— Р…
И тут нож выскальзывает, и падает, он едва удерживается, повис, вцепившись в столб — отчаянно, дышит, молчит.
— Осторожно, — раздаётся из темноты.
Он вздрагивает, оборачивается.
Дворник стоял в тени, как будто ждал, в руках — старая деревянная лестница; он молча подал её, потом поднял нож с земли.
— Ты же не хулиганье какое-то… ты же хороший парень, — сказал он тихо.
— Ну давай, я подержу, а ты делай дело, — добавил, оглядываясь.
— Ну всё, — сказал я, — осталась последняя буква.
Слез, осторожно спустившись, сказал «спасибо», вздохнул и добавил:
— Ну что... надо закончить миссию до конца.
Я достал из рюкзака банку краски, кисть торчала, как флаг — почти торжественно.
Мы подошли к воротам.
— Так как же он там писал? — задумался я, прикидывая, с какой стороны начать.
— Давай я покажу, — сказал дворник, — а ты держи фонарь.
Он взял кисть, как дирижёр палочку, и с точностью старого уличного художника вывел:
иероглиф Уань.
Красиво, чуть неряшливо, но в духе старины и лёгкого авангарда.
Дворник отступил на шаг, я вытер кисть о банку, мы оба молчали, вглядываясь в знак.
И вдруг — мы почувствовали дыхание сзади, и из темноты, почти неслышно, появился человек с азиатскими чертами лица — невысокий, в длинном плаще, с массивной кистью в одной руке и заляпанной банкой краски в другой.
Он подошёл молча, наклонился, взглянул на наш иероглиф, улыбнулся и одним движением кисти добавил один маленький штрих — почти незаметный.
Потом махнул кистью в воздухе — не как художник, а как мастер, показывая:
— Вот так. Точнее, — сказал он.
И исчез.
Растворился в темноте, вместе с тенью, с которой и пришёл.
И как только она захлопнулась за ним, дунул лёгкий, но уверенный порыв, и ворота дрогнули — едва заметно, и — скрипнули.
Мы с дворником переглянулись — сразу, одновременно.
Вдруг мои бумаги на скамье разлетелись по алее, я подбежал, пытался собрать, и прикрыл их камнем — что там осталось.
— Это они?.. — спросил я почти шёпотом, и в голосе прозвучали те самые нотки, как раньше, когда всё только начиналось, когда всё становилось на свои места.
Он не ответил — только кивнул, смотрел вверх.
Фонарь вдруг чуть наклонился — не от ветра, а сам, и тихо лязгнул внутри, как будто что-то ожило.
Мы снова переглянулись и улыбнулись.
Всё было сделано. Идеально.
Мы стояли рядом, как два сообщника, и светились от радости — как настоящие фонари.
Он опустил кисть, я закрыл банку краски, и мы начали собирать вещи.
И тут — из-за деревьев выбежали мальчишки с мячом.
Глаза сияли в лунном свете, улыбки, шум, но — остановились.
Они остановились, посмотрели на ворота и на столб.
— А где?..
— А чего тут так... по-другому?..
— Света нет…
Они переглянулись.
Дворник — ни слова, просто кивнул, подошёл к своему ящику на колёсах —
тому самому, где можно было найти всё: от лампочки до самого фонарного столба, если понадобится.
Достал лампочку, поставил лестницу обратно, поднялся и вкрутил.
Щёлк.
Фонарь вспыхнул в ту же секунду — тёпло, уверенно, как будто всё это время просто ждал своего часа.
— Ура! — закричали мальчишки.
— Свет!
— Получилось!
Я улыбнулся и — честно — крикнул вместе с ними:
— Ура!
Потому что теперь у нас есть всё.
И Вера, и Уань, и свет, и игра.
Всё — как прежде.
И даже лучше.
Дворник, не торопясь, подошёл к воротам и открыл их.
Они скрипнули — мягко, тепло, будто сказали:
— С возвращением.
Он сел на своё ведро, как всегда, в листьях, взял свой свисток-метлу и, как всегда, просвистел в два пальца — коротко, чётко, по-своему.
И начался матч — не просто игра, а настоящий вечерний чемпионат.
Как обычно. Как всегда. Лига Лиг.
В этом матче было всё: и падали, и смеялись, и мяч улетал за ворота, и дворник пыхтел, бегая за ним,
а на воротах стоял я — и в тот вечер получил свой первый титул: лучший вратарь осеннего парка,
и даже кубок был — пластмассовый, но настоящий.
Всё — как обычно.
Но всё когда-нибудь заканчивается, матч закончился все устали, и мальчишки стали расходиться — кто домой, кто в магазин, кто просто по ночному городу, а я остался, подошёл к своей скамейке, собрал оставшиеся листы — те самые, над которыми мучился, — с облегчением в душе, что миссия невыполнима —выполнена.
И тут заметил: в траве, у подножия фонарного столба, странное, лежал провод, просто лежал, никуда не был подключён.
Я наклонился, поднял, подержал в руках, посмотрел на фонарь — и он мигнул, совсем чуть-чуть, как будто подмигнул.
«Никому не говори», — будто сказал он.
Я быстро огляделся по сторонам, вдруг кто-то заметит, но никого не было, тишина, и я улыбнулся, положил провод обратно и отошёл.
Я посмотрел на столб — на ту самую лампу, что светила, кажется, ни от чего, просто по привычке. На вырезанное: Вера.
А потом — на ворота, где по-прежнему алел иероглиф: Уань.
— Ну что ж… У меня теперь есть Вера, — улыбнулся я. — А пусть Уань будет Надеждой.
Не знаю точно, как переводится, но звучит. Мне нравится.
— Надежда, — повторил я вслух, будто пробуя слово на вкус.
Надежда на то, что учитель всё-таки будет доволен. Моим рассказом.
Я глубоко вздохнул, взял свои бумаги, развернулся и пошёл к выходу из парка — в темноту, в ночь.
Целая ночь впереди. Ещё есть время. Я успею дописать рассказ.
Я достал блокнот, пошёл медленно, не торопясь, открыл первую страницу, вдохнул воздух — и услышал, как шуршит ночь.
И он начал писать, уходя за горизонт:
— Жил-был один ржавый столб...
— …Ой, ну опять что-то не то, — пробормотал он и рассмеялся.
И в этот момент, как только он свернул за угол, фонарь потух.