Ржавые Стражи 3. Беспокойные времена

Это был обычный день.
Люди спешили на работу. Кто-то успевал заглянуть в парк — выпить кофе на ходу, перекинуться парой свежих сплетен, обсудить новые новости и старые истории.
Велосипедисты звенели колокольчиками, заранее извиняясь, что вот-вот собьют кого-нибудь ненароком.
Прохожие кричали им вдогонку:
— Куда летишь?!
— Тише едь!
А шум машин, сигналы, бренчание мусоровоза, гул автобуса и лай собаки — всё это разносилось по городу, словно странная репетиция перед симфонией Баха.
Казалось бы — всё как всегда.
Но…
Подул какой-то холодный, беспокойный ветер. Листья закружились в воздухе не по-осеннему — как будто их гнали прочь, не по-свойски.
И тут снова появился он — тот, что всё никак не решится писать, ну вы поняли: это опять я,
тот самый студент.
Но теперь — не с пустыми листами. В руках были какие-то черновики. Много. Вразнобой.
Мятая бумага — как мысли в голове: скомканные, слипшиеся, без структуры.
Я разговаривал сам с собой — бурчал, спорил, что-то шептал… странный я какой-то был тогда. Шёл, как лунатик, сам не зная зачем, и почему-то иногда останавливался — просто так, без причины.
И вот — дошёл до него. До своего любимого столба. До Веры. И остановился.
И продолжил беседу.
— Вот скажите, как так получается?.. Я же старался. Ну правда! А он?.. Просто сказал, что мой рассказ — «литературный мертвец». Ну сразу — мертвец! Ну как же так?..
И не понимаю — о чём писать? Пять страниц? Про столб?
Что у него вообще в голове, у этого ненавистника студентов?
Старый палач с трубкой — сидит, постукивает карандашом, выдумывает пытки: «запах ветра», «голос асфальта»...
Я ему что, тут — Сократ с глубокой философией?
Я, между прочим, пришёл учиться писать, а не… медитировать на фонарный столб!
Может, он и прав?.. Может, действительно... мертвец? Не рассказ — а я сам. Как писатель, а?
Вот скажите мне.
А может, он из тех, кто требует невозможного, чтобы получилось максимум?..
Не знаю. И, по правде говоря, поговорить об этом не с кем. Вы скажете: «А как же семья?» Но вы не знаете мою.
Позвольте — я чуть приоткрою занавес над её маленькими тайнами.
Начнём с отца.
Он у нас — из династий. Потомственные поэты, писатели.
Фамилия такая, что в любом учреждении, где нужно назвать её вслух, сразу следует реплика:
— «А, это вы»?
Да что там — он и разговаривать по-человечески не умеет. Всё цитатами. И, кажется, на меня уже давно махнул рукой.
Серьёзно. У нас даже в детстве не было обычного "передай соль" — только:
— «Какое там “передай”? Это Чехов. Сцена на кухне. Том третий.»
И вспоминай, что там было.
Он вообще говорит фразами из книг. Да-да, послушайте — сейчас вспомню… У него всё строго по настроению.
Если спокоен — обязательно Чехов:
— «Молчание лучше тысячи слов. Особенно твоих.»
А ты сиди и гадай, что он имел в виду...
Если сердится — Толстой:
— «Человек обязан страдать, если хочет быть услышан.»
А вот если в ярости — тогда уже Достоевский. Вслух. С выражением:
— «Ты, дрожащий студент, и слова вымолвить не можешь!»
А если совсем крышу сносит — то Жан-Поль Сартр.
Там уже что-то по-французики — я, честно, не понимаю ни слова.
И вот ты сидишь, пятую ложку борща не доедаёшь, а перед тобой — отец с глазами Горького и голосом Солженицына.
И говорит:
— «Ты не пишешь — ты размазываешь мысль по бумаге, как сыр по несуществующему бутерброду.»
…И вот так я и вырос. Среди цитат, метафор, галстучных ужинов и тостов со стихами.
Ни одного простого: «Как ты, сын?» — только Чехов, Толстой и словесные баталии за борщом.
Я терпеть не мог эти ужины.
Обязательно кто-нибудь стучал по хрусталю, вставал — словно на приёме у шведского короля — и произносил с важностью:
— А теперь, друзья, давайте не будем нарушать традиции… Пусть каждый расскажет, над чем он сейчас работает.
Мне всегда хотелось в этот момент провалиться под стол. Я ведь ни один рассказ так и не довёл до конца.
Всё время съезжал с темы — мол, музы нет, вдохновения не хватает, форма не нашлась...
А если бы я однажды ляпнул, что пишу про столб и ворота... Что дал им имена — Вера и Уань, что они у меня разговаривают и дружат... Ой, что бы началось! Это был бы не ужин, а литературный консилиум.
И не на один вечер — на два, а то и на выходные. С анализами, аллюзиями, и, возможно, с призывом к легкой психиатрической экспертизе.
Хотя если честно… я вообще хотел стать патологоанатомом. Почему — объясню как-нибудь потом.
Я просто мечтал, чтобы хоть раз за столом кто-нибудь спросил не о творчестве, а обо мне, о моих мечтах.
Ну и что теперь делать? Прикажите.
Вокруг все — писатели. Каждый второй — автор. Каждая первая — поэтесса.
А я?..
Да что там — даже мой мелкий брат орёт:
— Я буду писателем! — и делает комиксы про своего хомяка, а потом кричит:
— Вот, уже у меня шесть тысяч подписчиков!
Хочешь — не хочешь, а всё это так давит…
А сидишь. Смотришь на этот столб. И думаешь — ну хоть бы ты помог мне.
Но сдаваться не собираюсь.
И да, учитель, конечно, бесит. Но, чёрт возьми… может, он прав.
Две страницы про ржавый столб — это действительно мало.
Ну вы же поняли, что я это сейчас пошутил.
Ну ладно… что-то я разбушевался, разоткровенничался — нет времени, продолжим…
Что-то сегодня пусто в парке.
Только один дворник бродит — от столба к столбу, клеит какие-то объявления.
И вот — подошёл к моему. Что-то прикрепил.
А ну-ка... пойду почитаю.
Это случилось внезапно — как и всегда случается с теми, кто не ждёт перемен.
На деревянной части столба — аккуратно, по центру — белый лист. Свежий. Ровный. Официальный.
Он прочёл бумагу на столбе.
«Уведомление о реконструкции
В рамках программы благоустройства территории запланированы работы по замене входных ворот и осветительных столбов.
Начало работ — в пятницу.
Просим не оставлять личные вещи и транспортные средства вблизи зоны реконструкции.
Приносим извинения за возможные неудобства.
Городская управа.»
Ветер вздохнул, и в скрипе ворот послышалось:
— Ну как тебе новость?..
А в ответ — будто дрогнули листья на столбе:
— Пока держусь. Пока петли не развалились…
Студент замер, тихо вздохнул.
— Вот и приехали… — сказал он, будто кому-то, кого уже не спасти.
Стопка бумаг в руках словно потяжелела. Он не стал срывать уведомление, просто провёл ладонью по боку столба — как по плечу старого друга.
— Значит, тебя — на свалку… А я и не успел...
Он поднял взгляд. Под ржавым фонарём ещё угадывались буквы — "Вера", но и они будто тускнели, словно зная, что конец близко. Как будто вместе со столбом уходило что-то большее: осень, детство, воспоминания.
А потом сторож, как обычно, открыл ворота. Те скрипнули в ответ, наверное, в последний раз.
Нет, так нельзя. Это же моя история. Если их снесут — где тогда будет жить всё это?
Вера, Уань, дворник, мяч, мальчишки, вечерний свет — разве это можно просто заменить?
Я вскочил и побежал — через парк, кусты, мимо голубей, которые с шумом взлетели. Вернулся с верёвкой и куском картона. От руки, криво, но с душой, написал:
«Прошу не сносить. Здесь живёт моя история».
Повесил табличку у ворот, а потом — такую же под каждым объявлением управы.
Будто слова могли что-то изменить.
Но, остыв, вдруг подумал: а кто я такой, чтобы просить?..
Сел на скамейку — усталый, с опущенной головой. Не знал, что делать дальше.
Но даже так — я всё равно не оставлю это дело.
Прошло пару дней.
Новые ворота уже стояли — ровные, лакированные, без единой царапины.
Столбы тоже заменили — гладкие, высокие, с новыми фонарями, которые пока ещё не горели.