Чаша моя. 19

Ночка у Градского выдалась, что надо. Бывают такие смены, что, кажется, сам дьявол открывает свои врата. Вечер, который Пушкин, обычно венчает чаем и приятной особы Няней, у Градского был заказан рвотой и наркоманами. Рвота, как это принято, выпитым всем со столом алкоголем и всеми съеденными салатами со стола, а норкоманы со своим: «И.. че ты меня, сейчас, трогаешь, зверь?». И если вечером, скажем, Александр Сергеевич вооружался музой, благоговейной софией и пером. То Альфонс гневом, феней и налоксоном. Он был сторонником тех, кто считал, что наркоманам не надо оплачивать медицинскую помощь. А выставлять счета, или хотя бы обязательные социальные работы. Кто надо, искупиться, а кто не надо, того обществу будет не жаль. Но всякие политические софистики и гуманисты, ночью не заламывают руки наркоманам, которые бросаются на тебя с ногтями. А потому и не знают, что, значит, быть по-настоящему гуманистом. Если положим, человек создан по образу и подобию Божию, то скажите мне, как Урицкий Валера приехавший, сегодня в 2:30  под солями, и утверждавший что он уточка, ходил гусиным шагом и крякал по приемному покою, может быть человеком. Он, конечно, знал безусловный пример искупления, заслонившего его, когда-то своей грудью со словами «Верую» от пули. Однако же теперь Альфонс думал, что до этого нужно дойти, желательно не гусиным шагом. А пока: «Слышь, а ты че? Дружинник? Ментов вызывать?», «Да, я тебя потом найду, говна ты кусок!». Истинную антипропаганду наркотикам можно устроить, по мнению Альфонса, и можно устроить только одним способом: созерцательно-назидающим, снимая подобных мракобесов и показывая в телевизоре. Гуманность сегодня в Градском отдыхала - потерянное на поле боя «стационар-амбулаторное лечение» знамя наркоманами тут же в середине ночи подбирали алкоголики и дурочки. Теперь Градский, по старой советской традиции, чтобы отделаться от оных звонил им на работу, где они работали на следующий день или прямо начальнику с телефона и сообщал об алкогольном эксцессе.  Этот метод был разработан самим Градским - наколдыренных, даже если прокапаешь и отпустишь, потом с похмелуги больничный пойдут просить к терапевту. Носиком пошмыгают, температурку изобразят, а потом девочка какая нибудь, аленький цветочек, только-только после пары по внутренним болезням, ему больничный нарисует. А скажи, Градский, так хотя быс работы попрут. Все Вселенская карма. Сам же Градский большую часть смен был пьян, заглушая свою собственную боль. Человечность, как видно в нем исчезла прочь. Хотя не навсегда. Что ни говори враг человеку усталость и страдание. Единственный путь освободится от озлобленности и скорби, искупиться. А как пока искупиться, кроме водки Градский не знал. Даже если бы знал, пока не хотел. Мучала бессонница и кошмары.
    Теперь Градский склонил голову над журналом дежурного врача. Он уже не спал пару дней, глаза его склеелись от воспалительного экссудата. Кожа постарела, погрубела и пожелтела. С огромной щетиной, косматый, он с пятнами на халате сидел за рабочим столом. Рядом с журналом чаялся недопитый стакан коньяка. Что уж там, самому Альфонсу уже и пить не хотелось, все выходило обратно с горечью. Но он пил, будто принимает неприятное на вкус лекарство, чтобы вылечиться от бродившего по душе его дьявола самоуничижения. Елена Геннадьевна прибыла во всеоружии:

- Лакаешь, курва, забыл, что полкишечника у арабов оставил, - она тут же выхватила стакан и бойко вылила его в раковину.

    Градский не обратил внимание, только проводил потоки воды глазами. Заведующая помотала головой, смочила тряпочку. А потом протерла Градскому глаза как ребенку.

- Ну, - по-детски загнусавил он, - я бы пошел сейчас умыться.

- Ты сиди, страдалец, женщина для чего нужна, за мужиком ухаживать.

    Она остановилась, подняла его за подбородок, как бы если бы Иван Грозный своего сына, а потом серьезно спросила:

- Ты мне, скажи, Алеша, ты когда свою глотку заливать перестанешь?

- А что мне? Остается? - просипел Градский.

- Ей Богу, ты мужик или нет? - она постучала по стулу.

- Я человека невинного убил, - просипел снова Градский.

- То же мне, Блаженный Августин, первый раз будто. Давай в себя то приходи, горе еврейского народа.

  Градский откинулся в кресле. Как можно забыть погибшего по твоей вине человека, хоть был тот или солдатом или сиделкой. Вчера Градский говорил с матерью сиделки, рыдал, вставал на колени, мать ее его простила. И пояснила, что Бог ему простит. Но Альфонсу не стало легче. Он своей беспечностью забрал жизнь человека. И даже судя о существовании Царства Небесного, Градского не на минуту не отпускал кулак, сжавший его сердце. На войне он человека убил со страху, но не значит, что сожалел. И поверьте, в прошлый раз было покаяться легко: либо враг, либо я, либо Родина, либо мрак. А теперь? Градский проронил невольную мысль сравнения, убийства на войне и по неосознанной беспечности. Похоронив мать в закрытом гробу, Градский вернулся на горелки, долго бродил там о чем-то думая, а затем повесил на откуп объявление. Половину от продажи горелки он решил отдать матери новопреставленной, пусть и не отплатить этим за целую человеческую жизнь. Если бы можно было принять наказание как Ветхом Завете, Градский тотчас бы его принял. Только сам знал, что за жизнь человека возможно только отплатить жизнью.

- Я хоть тебе и не друг, Леша, - Елена Геннадьевна села, - но ты меня, старуху послушай. Мне мой муж покойный говорил, что слово «вина» означает «свернуть с пути». Он у меня филолог был.

- Легче сказать, Елена Геннадьевна, - Градский устремился к умывальнику.

- Ты лучше давай, вера без дел мертва. Иди лучше Гиен-Барре посмотри, а я в бумажках посижу.

    Гиен-Барре, так Гиен-Барре, Градский цапнул карточку и поплелся к выходу. Что у ж раз невролог. Градский вышел из ординаторской к посту, к Гале.

- В какой смотровой? - спросил он с бессмысленным лицом.

- Ну и перегар от Вас, Альфонс Семенович, баню можно топить. Что вы праздновали вчера?

    Градский стыдливо блеснул своей щетиною.

- Я еще не заканчивал. Так где больной?

- В шестой.

    Альфонс глядел на дверь. Темный плелся, обложенный коробками. В коридоре все коробки рухнули у него из рук. Он кое-как их собрал и припер, возложив на пост. Два врача приемного покоя пожали другу другу руки.

- Свинячишь все, Альфонс? - по-холодному улыбнулся Темный, как умеет.

- Скорее рационально пью, - ответил Градский, прикрыв рот, - А ты что такое прешь?

- Ничего особенного, - безразлично ответил Темный.

   Градский ухмыльнулся. Даже Галя развесила уши. Альфонс знал, Саня, когда таков спокойный, значит, он что-то замыслил. И уверен в мероприятии. Хотя по нему вообще шут поймешь, когда он испытывает эмоции. Впрочем, Нового года не было, да и день рождений. А принес как на выдан, украшены, подписаны. Темный же ухмылялся: да, да, что-то я принес.

- Колись, давай! - Градский уже несколько ночей не улыбавшийся впервые подсек одну свою губу.

- Блюдо, что подают холодным, - тихо и чинно ответил Темный.

- Что? Что он там принес? - кудахтала Галя, пытаясь подсмотреть за Альфонсом.

   Альфонс с интересом приподнял кортекс одной коробки. Похлопал одобрительно по плечу Темного, оставил его около поста, отправившись в смотровую. Подобному примеру последовала и Галина. Она заохала, подпрыгнула на месте, осуждающе толкнула Темного.

- Александр Иванович, Господи Иисусе, это что такое?

    Темный сверкнул зубами, как Чапаев на Урале и с грудой коробок, подпрыгивая исчез в ординаторской. Градский же уже был в шестой смотровой. Он распаковал ширму, где на топчане возлежал в лампасных грязных штанах бородатый человек. Градский присел тут же рядом.

- Ну, здравствуй, Гиенн-Барре, - с улыбкой сказал ему Альфонс.

- Доктор… - погибающе ответили ему.

     На топчане со сложенными идеально ногами, в нелепо (видимо кем-то) обутых кедах, в обгаженных штанах и затертой футболке «Я мама на Кассе» прозябал в сомноленции знакомый приемным всея Руси, без определенного места жительство, но с определенной зависимостью, самый мирный в мире диссидент и пророк, жертва рейдеров и неудачных ставок на диплом специалиста по экологическому делу, Борис. Да что говорить, Градский еще даже до смотровой не дошел, уже знал к кому шел. Это если хотите местная такая заповедь: везешь Борю в стационар, закодируй новой болезнью. «Барре»,
«Миотрофия Дюшена», «Полимиозит», «Боковой амиотрофический склероз», «Саркоидоз седезенки», «Гиганто-клеточный артериит», «Рак аппендикса», будь он неладен. Все эти болезни вообщем-то не представляли себе часто нуждаемость в неотложной помощи, но все помещались в карточку Бори. И тут же исключались в приемным покоем диагнозами: «Алкогольная нейропатия», «Острое отравление алкоголем», иногда ОРВИ, а что.

- Борь, ты чего-то часто болеешь в последнее время, ты на прошлой смене, ко мне с обострением хронического эндометрита приезжал. 

- Доктор… - отвечал тот.

    Градский прищурил один глаз. Обычно говорливый, Боря молчал. Где же его рассказы про Парусию, вземление Ленина, различия экологической сферы Мало и Великороссии, а про космические шлемы третьего рейха? Альфонс сжав щеки, вытащил молоток.

- Боря, ну-ка щеки надуй.

- Доктор… - говорил хрипло Боря.

     Но поручения не выполнил. Градский поводил молоточком. Постучал. И с грустью для себя, вычислил у Бори инсульт. Градский тут же набрал с мобильного телефона стационарный:

- Петрович, это Градский.

- Нет Петровича, я за него, - ответил в трубке Рисковый.

- А Петрович где? - Градский терпеть не мог говорить с Рисковым, потому и сразу осведомился.

- Нет его, - огрызнулся Рисковый, чувства их были взаимны, - инфаркт у него.

- Как? - Градский даже протрезвел от такого.

- А вот так, чего надо?

    Градский быстро уладил дело. Просил Рискового посмотреть Борю. Рисковый на уровне удивления сотворению миру, принял информацию о нарушении мозгового кровообращения  у  Бори. И воспринял как личную мысль сопроводить его в реанимацию. Уговорами Альфонс выпытал у Рискового что же случилось с Петровичем. Рисковый не хотя, но рассказал, что утром на смене Петровича хватила стенокардия. А затем жажда посплетничать, пусть даже с отвратительным Градским пересилила его. И он принялся к простой светской беседе в силе: коллега - коллега (подружка). Сколько съел нитратов неизвестно, рассказывает Рисковый. Но точно знает, что эту стенокардию вызвало. Рисковый в числе прочего сообщил, что Вася сегодня перенес клиническую смерть. И усилиями всей реанимации его вернули к жизни, но только на десятой минуте.

- Можно сказать, не вернули, - продолжалась беседа.

- Ага, ЭЭГ делали, жене лучше не показывать. Должна придти сегодня, решим. Впрочем, по мне, лучше туда, чем в тюрьму.

- Ты чего такое говоришь?

- Слушай, Градский, у Вас, что туда в приемный «Комсомольскую правду» не носят?

    Градский было предпринял попытки выяснить чего-либо. Но Рисковый весомо заметил, необходим ли ему перевод в ОРИТ человека, или пока треплется тот уже не будет необходимо. И Градский повиновался. Он раньше бы разбирался, от чего новость эта взбудоражила его до тряски. И раньше бы сам себе не смог объяснить того. Но теперь ему было это легко и приятно, пусть невыносимо по меркам простого человека. Сейчас, там в реанимации по его вине умирает еще один человек, неповинный, профессионал своего дела и семьянин. Было бы не осмотрительно, сразу укорять Альфонса в этой цепочке рассуждений. Но если элементарно поверить ему, то становится ясно: по отношению к себе он прав.

- Доктор, - Градский обнаружил Галю подле себя, которую раньше не замечал.

    Она застыла в предвосхищении команд, с важностью изучив быстрый осмотр Градского и с корректностью вежливого человека не обратила внимания на детали разговора. На ней гуляла пытливая розовина интереса, Альфонс не мог не заметить того. И потому секунду еще синтезировать, улыбнулся и с лицом настоящего Дукалиса изрек:

- Чего, Галя? - он положил свою киянку (так ее звал Градский) на плечо по примеру гномьего молота, будто она весила как кувалда.

- Какие будут приказания, Альфонс Семенович?

   Она стеснительно выпрямилась.

- Ну, спрашивай, давай.

«Она разгорелась краснотой». И чего стеснятся спрашивать? Возраст уж не молодой. Люди что ли такие?

- Я пониманию у Бори-то инсульт. А как вы определили?

     Градский рассказал и показал: про парез, показал рефлексы, указал присмотреться к лицу, глазам.

- А чего он «доктор» постоянно повторяет? Он задыхается или у него болит голова? Или ему плохо?

- Нет, это, кажется, эмбол у него словесный. Конечности, может, полечим отойдут. А вот речь, трудно сказать. Если не пропил все ресурсы пластичности, - пытался переводить с врачебного Градский, но потом погрустнел, что с малодушничал.

- Эмбол, вот оно как. С врачом на устах. Это же надо, - многозначительно сказала Галя.

- Да уж, - согласился Альфонс - Возьми кровь, раздень. Провезите на томограф. Я напишу.

   И вправду, с «врачом на устах». Иной раз здесь только и слышишь от наркоманов: «Козел! Да урод!», искренне или не очень помогая им. Или придут в куртках от кутюр, и с мозгом от Веры Полозковой, а благодарности ни в глазах, ни в сердце. Одно только обязан, должен. А разве я должен разгребать, например, последствия твоих возлияний? Вот на прошлой неделе поступала дама. Крашенников ее назвал «демон бездны», оппилась коктейля и желчью заливала стены приемного покоя. Подобраться было невозможно, а потом когда ее откапали, человеком сделали, написала жалобу: «Персонал грубый, видите ли рвоту мне не вытирали!». Хотя и помыли даже ее, а вот на Руси бы древней головой окунули в прорубь, после того, как камнями закидали. Так вот оно и состоит противоречие врачебной работе. Я почему-то должен и обязан, а мне никто не должен и обязан. Я обязан сострадать, но быть порядочным никто не обязан. Мне дают отзыв, а я не могу дать отзыв. Градскому однажды оставили отзыв, что он «грубый». Одна дама с болями внизу живота. Жаль, Градский не мог написать ей обратный отзыв, что та гениталии свои не моет, потому с пиелонефритом разъезжает по приемникам. Впрочем, Борю теперь жалко, больше чем, Хатико или Джека Воробья. В иниции-то он человек хороший, и падение в нем человека-то не исчерпало. Иной раз в некотором пиджак из человека творит нечто, что сам бы Бог в мусор выбросил. А только средства против этого нет. Пожелав, Боре удачи Градский здесь же присел. Ведь это осознание для него странно. Сейчас он невольно подумал, что же будет, если Бакунин узнает: последний человек, что в жизни его был, умирает. Хотя что это Альфонс, жизнь не справедлива. Они погибают оба. Водка ли, мысль ли, Градский едва сдержался от слез. Галя уж давно вышла, закончив все.

- Доктор… - мучился бедный Боря.

- Какой я Боря доктор, говно я на палочке. Убийца я Боря. Четырех человек за свою жизнь положил

- Доктор… - повторил тот.

  Рисковый прибыл с целой бригадой на вывоз: несколькими уборщиками тире санитарами.

- Грузите в верхнюю реанимацию, - а сам вручил Градскому смартфон - На. Читай.

   И Альфонс принялся читать: «Жнец в белом халате». Он поднял на Рискового глаза. Что за дулку ты мне подсунул? И повел глаз дальше: «Наконец, стал известен виновник крупной аварии, в которой пострадали два десятка человек,  на Магистрали. В нетрезвом состоянии мужчина протаранил несколько автомашин и сбил насмерть несколько человек. Читайте наше журналистское расследование о враче, который научился лечить, но не научился пить и водить по ссылке в описании»

- Они что? Про Васю? - Градский не поверил.

- Ну не про Бакунина же, - прозевал Рисковый - он сроду ничего не водил. Хотя, кто знает, вдруг наступил по пьяне самый первый этот раз.

- Да помолчал бы, откуда ты знаешь, - как же можно было написать это, думал про себя Градский, ведь это явно вранье.

      От чего-то истина была очевидна для Альфонса. И он ни на секунду не сомневался в этом. Рисковый пожал плечами.

- Ты же знаешь, от Бакунина одни проблемы. Он - идиот. Его нельзя прикреплять к хорошему человеку. Что ж, не повезло Васе. Разве не так, Альфонс?

   Что-то смущало Градского, он простился с Рисковым, ничего не ответив. Он подумал, сейчас, что стакан коньяка бы ему пригодился. Внутри проснулась вновь это невыносимая выжигающая тоска, вина и боль. И он, ударенный проливным потом, едва ли дошел до ординаторской. Пора было отправляться в свою палату спать, лишь бы отвязаться от мысли.
        А в ординаторской происходило, кажется, светопредставление. Елена Геннадьевна каталась по дивану взад и вперед. А вроде скажешь: приличная умудренная опытом женщина. Смеялась она таким дьявольски заразительным смехом, что любой бы улыбнулся. Только не Альфонс, нутро которого было поражено самой мощной болезнью человека - безысходной пустотою. Все же осталось в нем одно - инстинкты. И потому он по наитию пытался оценить, что происходит. А происходило вот что. На столе ординаторской выстроились различные приспособления для увеселения, так сказать. Вакуумные помпы, шарики всякие и прочие утварь, ровным счетом человеку негедоническому неизвестная. «Вот этот большой я подарю Леониду, типа царь Леонид!» - непривычно кривлялся Темный.

- Ох, месть моя, будет страшна! - говорил Темный.

 Увидев, Градского Темный помахал ему этим самым.

- Видел, какого громовержца приготовил заведующему хирургии? - с гордостью говорил Темный.

- Понятно, что вы заливаетесь, - скромно улыбнулся Градский, цапнул свою сумку.

    Темный отложил приборы в сторону. И уже серьезно, холодно, как он умеет говорил Градскому:

- Альфонс, друг, давай заканчивай бухать. Тебе же нельзя. Мы сколько с тобой в ковид врачей с нашего приемника похоронили.
 
    Елена Геннадьевна тоже прекратила смеяться, одобрительно кивала Сане Темному. Градский покивал и повернулся к двери.

- Знаешь, как говорят, бойся, верь и проси. Мы с тобою, брат.

   Градский, стоя спиной к Темному, поднял голову вверх. В его глазах вдруг исчезла затхлая от водки синева. Он почувствовал, как пустота уступает. Ему вдруг пришло осознание задачи его тепершней жизни, план действия, план искупления. Пустота его отступила, кулак от сердца разжался. Он обернулся на Темного, как на спасителя. Тот, как стоял с громовержцем, так и стоял.

- Саня, ты гений, - говорил ему Градский - ни разу в тебе не сомневался.

     Даже Елене Геннадьевне стало интересно, какую там истину пробудил Темный в Градским. Она лишь назидательно потрясла Темному пальцем.

-  Карточки бы еще писал правильно, гений.

- Ну, Елена Геннадьевна, любой хороший момент, со своим административном. Эх! - Темный с грустью поставил на стол громовержца.

- Порчу, значит, я моменты. Вот без премии посидишь. Научишься уважать заведующих.

- Не надо, не надо! - кричал Темный - Я только ипотеку взял. Не берите грех на душу!

    Градский умилялся. Вот оно как, выглядит очищение. В его кармане зазвонил телефон.

- Привет, Альфонс! - с бодрым духом ответили в трубке.

- Влад Андреевич! - почтительно  ответил Альфонс, а сам напрягся.

- Ну и живчик, друган твой.

    Речь шла, конечно о Бакунине. А меж тем в трубке продолжали:

- Глаза открыл сегодня. Я десять лет работаю, никогда такого не видел.