В гостях у органного мастера

По людной дневной улице шёл невысокий человек в аккуратном костюме и испытанных временем туфлях, громко щёлкая каблуками по брусчатке. Скромный человек не бросался в глаза, взгляд не цеплялся за его одежду, аккуратную причёску. В его облике ничто не выдавало ничего уникального, особенного. На вид человек был воплощением понятия аккуратность, всё в нём было тихое, скромное - словом, какое-то аккуратное. Самого человека, в свою очередь, нисколько не занимало происходящее на улице: вытягивая шею и стараясь смотреть над головами, он вышел на площадь, к величественному католическому собору, возвышавшемуся над толпой и обжигавшему взгляд большими круглыми часами. Около собора быстро росла очередь, но аккуратный человек, тихо кивнув смотрителям, прошмыгнул мимо очереди и скользнул внутрь.
Он вошёл один в пустой гигантский храм и направился к лестнице, которую никак нельзя было бы заметить тому, кто не знал бы о ней. Мягко поднимаясь по резной старой лестнице, не пропуская ни одной ступени, человек крался наверх. В поразительном просторе храма, разбушевавшегося неукротимой католической архитектурой, среди высоких скульптур, он казался ещё меньше и аккуратнее. До сих пор обычный посетитель, следуя за нашим героем, не заметил бы ничего необычного в этом храме и не понял бы, кто был наш аккуратный человек. Тем временем, он открыл комнату, расположенную при входе на второй этаж. Пробравшись в неё, посетитель пришёл бы в недоумение. Комната была густо и тесно уставлена трубами: толстыми и тоненькими, высокими и совсем маленькими, металлическими и деревянными, круглыми и квадратными. Подчинённые какому-то неведомому порядку и выстроившиеся в странной закономерности, они приветствовали человека не то почтительным, не то зловещим молчанием. По стенам вились другие, гибко изгибавшиеся трубы; прямо от входа наверх шла тесная маленькая лестница. Комната была достаточно обширна, но казалась очень сжатой и давящей из-за непроходимого леса труб. Человек осмотрел помещение, не тревожа его обитателей, и покинул его. Сам он направился на балкон второго этажа собора. Там его ждало огромное устройство с тысячей рычагов и кнопок, несколькими рядами клавиш и педалей, окружённое гигантской свитой труб разных размеров. Человек сел на лавку перед сложным механизмом и принялся искусно вырисовывать понятный только ему узор из рычагов, нажимать кнопки, функции которых были ведомы ему одному. Тем временем собор постепенно наполнялся людьми, они занимали скамьи на первом этаже собора и с интересом смотрели на происходящее на балконе, где небольшой аккуратный человек расставлял перед собой длинные листы бумаги, исписанные едва заметными с первого этажа крючками.
Вдруг грянул аккорд. Сильный, могучий аккорд, зазвучавший сразу из каждого угла собора, из стен, с потолка - отовсюду. Взгляды и сердца были обращены к человеку, подчинившему своим пальцам огромную механическую машину и заставившему хор труб звонко и ярко переливаться тысячами голосов и регистров.
Органист исполнял "Вечерние колокола", и оказавшимся в зале слушателям в этот момент пришла одна мысль: насколько непохож был этот человек на органиста. Как не сочетался образ аккуратного, мягко ступающего прохожего с мощью его игры, его невероятной силой, парящей плавностью движений его рук, и с отзывчивостью органа к его лёгким, но повелительным ударам по клавишам.
Органист кончил играть. Громовой последний аккорд, потрясший слушателей, неожиданно сорвался, его эхо растворялось в сводах храма, а очарованные слушатели встали со своих мест, аплодируя музыканту. Но так мелочна казалась сама формальная необходимость этих аплодисментов, такими обыкновенными выглядели эти слушатели теперь, как бы "удостоив" великого мастера своих аплодисментов, хоть многие из них и были искренны.
Теперь только была видна особенность этого человека. Аккуратность превратилась в деликатное почтение к величавому инструменту, невысокий рост придал его образу ещё больше силы, потому что не было сомнения в широте и силе души этого человека, в её звучности, величии.
Душа этого человека была плещущий музыкой орган жизни, его игра была стихией его души, её триумфом - и её единственным проявлением перед всеми теми, кто бы никогда не разглядел её за аккуратным костюмом.