Зной в тридесятом

Я хотела бы вам рассказать, граждане, как Кощей сидит на террасе, пьет прохладное аи и заедает его таиландскими ананасами нового урожая.

Еще я хотела бы рассказать вам, как потный, но неутомимый кот Баюн яростно распевает исландские поносные висы, отражая очередной набег такой же неутомимой, как он, бабы-яги. У старухи давно уже кончились все цензурные и нецензурные слова, и она яростно жестикулирует двумя ловко свернутыми двойными фигами, одновременно пытаясь показать лукоморскому сказителю место, до того неприличное и срамное, что при детях называть его категорически нельзя.

А еще я могла бы вам рассказать о плещущихся в прибрежных волнах русалках, повизгивающих что-то мелодичное, отчаянно краснеющих под взглядами едва ли не более смущенных богатырей, взбивающих своими мощными хвостами морскую воду в мелкопузырчатую переливчатую пену.

Но не буду. Потому что все это обычная тридесятоцарская рутина, которую ежедневно может наблюдать любая стряпуха с кощеевой кухни. А вот, кстати, и она: стоит в теньке с ледяной торбой, полной копченых сигов, свежесбитого масла, пышных калачей и, конечно же, белого монастырского кваса, в который для вкусу добавлен еще корень хрена и немного кагорного изюма.

Она ждет, когда Баюн устанет от исландской похабщины, махнет жизнерадостно в сторону яговниных кукишей хвостом и обратит на нее внимание. «Оголодал, небось, сердешный!» — думает она привычные бабские мысли, и сердце ее полнится радостью от осознания собственной нужности и важности.