Запах сцены

(Цикл новелл)

"Наедине с собой".

Впервые случилось это в 1965 году в здании Госфилармонии, когда после ушедшего со сцены последнего артиста, Хаджисмел сел на стул, стоявший традиционно возле сцены и, скрестив руки на груди, опустил подбородок. Усталость, накопленная от бессонных ночей, проведенных в переживаниях за творческую составляющую будущей концертной программы для предстоящих гастролей, дала о себе знать. В этой давящей глухой тишине огромного пространства сцены и зрительного зала, его глаза без сопротивления закрылись, и он провалился в сон…   

После звука хлопнувшей где-то двери, Хаджисмел очнулся и понял, что снова находится в реальности. Вот рояль, вот сцена, кулисы... Но почему-то, он захотел опять оказаться в том сне и той нереальности, откуда он сейчас "вернулся". Хаджисмел закрыл глаза и стал ждать, но оказаться там не получилось… Убедившись, что ничего не получится, он встал со стула и стал расхаживать по сцене, стараясь не забыть все те сюжеты, которые отложились в его памяти. Хаджисмел поднял с пола небольшой блокнот с аккуратно заточенным огрызком карандаша, которые всегда традиционно лежали на полу рядом со стулом и вышел во двор филармонии. Сев на старые списанные сиденья, Хаджисмел стал что-то стремительно записывать и зарисовывать. Он помнил, что видел во сне совершенно незнакомые места со смешением пейзажей и ландшафтов, видел разные по количеству группы людей, расхаживавших в одеждах незнакомой ему эпохи. Действия этих людей было незатейливым, они группами просачивалась сквозь дымчатую завесу и степенно перемещалась в разных направлениях под слегка замедленные такты не совсем знакомых мелодий. Эти люди появлялись и исчезали. В их лицах и пластике были отражено разное настроение. Аналогичные сюжеты он видел в следующем погружении в сон, потом, только через день, потом через несколько дней, потом реже и реже… И все-равно, каждый раз, когда заканчивалась репетиция, Хаджисмел садился на стул и, опять и опять настраивал себя на "погружение" в сон или иначе в неизвестную бездну всевозможных фееричных сюжетов. Это вошло в привычку. Он расставлял широко ноги, складывал руки на груди и молча провожал взглядом артистов, покидавших репетиционную сцену, пытаясь взглядом быстрее "вытолкнуть" их со сцены. Ему хотелось быстрее остаться в одиночестве и погрузиться в ту сюжетную мистику, энергетика которых завораживала его режиссёрское сознание.

"Прозрение"

Шли дни, недели, месяцы и десятилетия, одни гастроли сменялись другими. Хаджисмел осознавал, что эти, своего рода "свидания" с мистикой случаются всё реже и реже. Каждый раз по привычке, он продолжал ждать свое это репетиционное одиночество, чтобы опять стать тем отшельником, которого неведомая сила погружает в многочисленные кладовые творческого подсознания. Именно поэтому, после каждой репетиции, Хаджисмел в ритуальной последовательности, продолжал садиться на стул, стоявший на своем "законном" месте возле сцены, и сосредоточенно дополнял в блокнотных записях свои предположения относительно увиденного когда-то в этих фееричных снах. Он понимал, что ему даже не с кем было поделиться своими мыслями, потому что, ушли из жизни те великие педагоги и театральные критики, что дали ему в профессиональные знания, также уже ушли в мир иной грамотные коллеги по цеху из числа настоящих народников, Павел Вирский, Татьяна Устинова и другие. И уже не с кем обсуждать темы народной достоверности и национальной узнаваемости...
 
Хаджисмела терзала одна мысль - как выстроить зафиксированные им в блокноте сюжеты в логически завершённую взаимосвязь. Он понимал, что для достижения этой цели не хватало, каких-то соединяющих звеньев. И каждый раз, Хаджисмел успокаивал сам себя мыслью, что, наверное, ещё не пришло время. Хаджисмел оказался прав. По прошествию нескольких десятков лет долгожданный момент прозрения настал, причем очень неожиданно. Присев в очередной раз на стул и закрыл глаза, он тут же провалился в "стройные" по своей драматургии эпизоды детства, того его детства, в котором он сам вживую видел сакральные танцевальные обряды. Как только он открыл глаза, то непроизвольно улыбнулся. Его прошлые сны и эти сегодняшние внятные сюжеты его детства сложились в одну логически завершенную сюжетную линию. Хаджисмел вычленил из хаоса, увиденного во сне, всё самое необходимое и тут же заштриховал это в своем блокноте. Затем он тут же по-балетмейстерски стал в записи танцевальному быту придавать сценический формат, касательно пластики, оттенок декораций, текстуры ткани, акцента музыкальных инструментов и особенностей сценического света.

После очередной репетиции Хаджисмел по привычке размеренным шагом направился к своему "ритуальному" стулу. И подойдя к стулу, он почувствовал, как вдруг его что-то резко развернуло, и он стремительной походкой зашагал в свой кабинет. Уже по пути в его голове начал стремительно разрешаться ребус, словно там наверху какая-то невидимая небесная коллегия скомандовала - «Пора!».   

"Одинокий зритель"

Хаджисмел никогда не скрывал своего желания при любом удобном случае постараться отдалиться от общества с целью иметь возможность что-то новое сочинить или исправить старое… Ему было сложно получить долгожданное одиночество, почти невозможно по причине объективных обстоятельств. Дело в том, что открытая душа Хаджисмела при всей его ранней популярности располагала. Люди  тянулись к нему. Многочисленные друзья, приятели и знакомые желали заехать к окончанию его репетиции и просто поздороваться. А потом вечером этого дня с гордостью про между прочем об этом рассказать в кругу своей семьи и соседям.

В один из дней, Хаджисмел после репетиции зашел в кабинет. Он не находил себе места. Он тревожно сел на диван, облокаотившись на спинку на несколько секунд, потом встал и решительно направился к письменному столу. На мгновенье Хаджисмел задержался в раздумьях у стола и уверенно опустившись в кресло, резко выдвинув ящик стола и не глядя машинально нащупал пачку сигарет. Жадные затяжки, вылетали из его ноздрей двумя плотными струями дыма. Стиснув зубами сигарету, он уже манипулировал обеими руками по столу, доставая из всех ящиков листы несхожей по качеству бумаги, опрятно заточенные карандаши и даже давно не функционирующие шариковые ручки, заполняя им канцелярский стакан. Хаджисмел ощущал состояние подготовки к чему-то важному, если не сказать судьбоносному, ведь не просто так перед ним была собрана стопка листов разной по качеству пищей бумаги и металлический стакан, плотно набитый всякими пишущими принадлежностями. Оценив состояние полной готовности, он вынул изо рта сигарету и, одним уверенным надавливанием затушил в, давно уже не используемой, заброшенной пепельнице. Он замер, затаил дыхание и сосредоточился.

"Озарение"

Лежавшая на столе стопка чистой бумаги формата А-4, стала заметно худеть. Меняя место своей дислокации, листы смело летели на пол, плотно исписанные его фирменным сверх аккуратным почерком. Почерк, при всей своей выдержанности, не был похож на каллиграфический, но, как-то располагал и на нем всякий останавливал взгляд. Тексты ложились без единой помарки – без зачеркиваний и исправлений, как по маслу. Исписанные листы летели и летели за пределы столешницы. Вдруг Хаджисмел остановился. Он понял, что именно сейчас в 2009 году, он уверенно пишет те тексты, о которых, страшно было подумать, он размышлял более сорока лет назад, в далеком 1965 году. Его бросило в пот.  Кисть и предплечье затекли и почти не слушались, а он строчил, боясь не успеть за мыслями, выстраданными всей его нелегкой творческой жизни.

Ему казалось, что его рука пишет, как запрограммированная без его участия. Не глядя, Хаджисмел закончил заполнять текстом очередной лист и прежде, чем отправить его вслед за остальными, стал проверять написанное, автоматически потянувшись за очередным листом бумаги. Нащупав всего лишь один лист, который оказался последним, Хаджисмел, не выпуская из руки авторучку, положил свою ладонь и с нескрываемым любопытством, приподнялся с кресла и наклонился вперёд. Там на полу он обнаружил скопление бумажного хаоса. Хаджисмел улыбнулся, снова сел, посмотрел на лежащий под ладонью напичканный текстом лист, затем протащил его широким жестом к краю столешницы и лёгким движением указательного пальца двинул его дальше, отправив на пол вслед за всеми предыдущими.
 
"Развязка"

Встав из-за стола, Хаджисмел поднял с пола исписанные им листы и аккуратно положил на стол ровной стопкой. Оценив одним прищуром объём написанного, Хаджисмел для убедительности приподняв эту стопку со стола и, ощутив ее вес и объем, вдруг резко сбросил, услышав в ответ приятный звук шлепка увесистой стопки о столешницу. Ещё раз, бросив взор на стопку, он занервничал. Чего-то не хватает. Доли секунды пробежали в его сознании, когда ему стало ясно, что написанное им это творческое «сумасшествие», как воздух нуждается в названии. Продолжая стоять, он взял карандаш, наклонился к оставшемуся сиротливо лежащему абсолютно чистому и белоснежному листу бумаги и уверенно черкнул на нем какое-то слово. Не выпуская карандаш из руки, он выпрямился и, не отводя глаз с написанного слова, с другого ракурса еще раз оценил написанную им «таинственную» надпись. Подумав, Хаджисмел положил карандаш на стол, взял авторучку и поверх написанного карандашном, тоже самое "жирно" написал авторучкой и аккуратно, если не сказать бережно, положил этот последний лист поверх стопки.  В этом последнем листе была огромная значимость "логического довершения". На этой, теперь уже далеко небелой бумаге синела авторучкой "жирно" выведенная надпись, которая вмещала в себя всю его неспокойную, сложную, тревожную и порой мучительную творческую жизнь, отражающая такие глубокие судьбоносные и животрепещущие слова. Поверх небрежной карандашной надписи было "жирно" выведены слова "Эхо веков".   
Это случилось 3-его февраля 2008 года, числа неслучайно совпавшего с днем его рождения и днём, когда он наконец-таки оформил свой долгожданный труд, перенеся его из своего сознания на бумажный носитель. Наутро следующего дня, секретарь выдрессированными пальцами мягко стелила по компьютерной клавиатуре….


...