Возвращение в Ташкент.
Мирные дни, наступившие после праздника Дня Победы, чередой замелькали один за другим. Теперь преобладающей темой в разговорах выздоравливающих стало обсуждение ожидаемых событий, связанных с возвращением после выписки домой. Коллеги по совместному лечению либо фотографировались группками, либо обменивались на память индивидуальными фотокарточками и адресами, приглашая друг друга в гости. Почти ежедневно приходил кто-нибудь прощаться перед отъездом. Радостные для отъезжающих сцены прощания перемежались с грустью остающихся, вынужденных еще ждать своей очереди. Палаты постепенно пустели.
После того как почти все мои товарищи с тяжелыми увечьями после ранений были выписаны, дошла очередь и до меня. Очередная врачебная комиссия, полагая что большего чем есть от состояния моего здоровья ожидать не стоит, твердо решила готовить меня к выписке. Узнав о таком их решении, я окончательно упал духом и загоревал. Обуреваемый тяжелыми мыслями, я совершенно потерял душевное спокойствие. Нервничая, я только и думал о том, какие сюрпризы, уготованы мне судьбой в будущем после выписки, и какие жизненные неприятности ожидают меня впереди. От всех этих тревожных и бередящих душу мыслей у меня поднялась даже температура, правда субфебрильная 37,2 - 37,5 градусов. Но держалась она вплоть до самого моего отъезда.
То, что мне необходимо было ехать только в Ташкент само собой разумелось. Этот вопрос не вызывал у меня никаких сомнений. Конечно же в Ташкент. Ташкент - мой родной город. Город, где прошла вся моя сознательная жизнь: младенчество, детство, школьные, юношеские годы. Здесь наступило совершеннолетие, началась трудовая деятельность, оттуда я был призван в Красную Армию. Я рос вместе с этим городом, со всеми его новостройками, такими как Ташсельмаш, Текстилькомбинат и др. Я принимал участие в рытье котлована для Комсомольского озера. Я знаю все окраины его, так называемого Нового города, прилегающего к старогородским районам. Там я радовался, когда была пробита новая широкая улица Алишера Навои и по ней для трамвайного маршрута №1 была проложена ширококолейная линия, вместо старой узкоколейной, и так далее.
Однако, по правде говоря, дома-то в прямом смысле этого слова, в Ташкенте у меня не было. Мои тетя и мать жили уже не в том арендованном домике с приусадебным участком, который мы снимали перед войной, а арендуют одну маленькую комнату без отдельного входа. Дело в том, что хозяин дома, где мы жили до войны, еще тогда, когда я был курсантом танкового училища, возвратился после ряда мытарств в Ташкент из Украины, которая была оккупирована немецко-фашистскими войсками, и потому арендный договор был расторгнут. С тех пор тетя и мать снимали эту комнатушку, в которую можно попасть только, проходя через две другие, занимаемые хозяйкой с малолетним сыном, а также террасу и кухню. По окончании учебы в танковом училище я забегал к ним и даже однажды ночевал там. Поэтому я знал в каких условиях теперь живут мои родные.
Меня вовсе не прельщала перспектива, даже кратковременного совместного существования в этих стесненных условиях. Тем более, без отдельного выхода во двор, в туалет. Однако других вариантов не просматривалось. Положение было безвыходное. Я долго уговаривал сам себя, переживая. Наконец, вынужден был внутренне с зубовным скрежетом согласиться на этот вариант.
Еще меня беспокоили мысли, связанные с поездкой. Я не представлял себе, каким образом смогу справиться с ней при своей малоподвижности. Я думал о трудностях, которые могут возникнуть в дороге. Говорили о том, что мне, по состоянию здоровья, наверняка должны были выделить сопровождающего из числа медперсонала. Но меня это мало успокаивало. Мало ли что должны! Должны, да не имеют возможности по нехватке средств, - так обычно отвечают аппаратные чиновники. Вот мне и приходилось, волнуясь, ждать.
А время шло! Мне уже был выдан комплект летнего и зимнего обмундирования: хлопчатобумажные гимнастёрка и брюки, кирзовые сапоги, шинель из английского сукна, китель старого покроя из сукна темно-синего цвета с голубой окантовкой по обшлагам и отложному воротнику. Тогда я поинтересовался, почему только китель без брюк, и цвет авиационный, а не бронетанковых войск? Мне ответили, что имеется возможность выдать только что-то одно: либо китель, либо брюки. «Что хотите, то и берите. Выбор за вами, но цвет только темно-синий». Я выбрал китель.
Вот и все то обмундирование, которое мне было выдано при оставлении воинской службы. Большего я не заслужил. Обидно, конечно! Но что поделаешь? Война, разруха, страна, обнищала!
Между тем, в один из дней, совершенно неожиданно для меня, в палате появилась Людмила и предложила выйти в скверик напротив, у дома-музея Чернышевского. Я согласился при условии, что она поможет мне спуститься с высокого крыльца парадного входа.
В скверике в это время было пусто. Только изредка появлялся кто-нибудь из прохожих. Так что, можно было считать, что, сидя там на скамейке, мы находимся в уединении. Однако разговор не клеился. Может быть от того, что у меня было тревожно на душе. Поговорив немного на различные темы, в том числе о предстоящем мне отъезде, мы довольно прохладно, расстались, пообещав непременно писать друг другу.
Расставание с Людмилой для меня было серьезной сердечной утратой, которую я так сильно и продолжительно переживал, что до сих пор не могу забыть.
Размышляя о нашей этой последней встрече, я порою задаюсь вопросом, что могло бы произойти если тогда, в результате нашей откровенной беседы, мы бы полностью раскрыли тайники своих душ, и я бы решился на такой рискованный шаг, как женитьба?
Допустим, выяснилось бы, что у Людмилы оказались достаточно приемлемые жилищные условия и я могу бы остаться в Саратове, как говорят в народе, "примаком". Еще не известно, прижился ли бы я там. Ведь быть примаком, неважно у кого, у Людмилы, у Полины или еще у кого-либо, кто пожелал бы связать свою жизнь со моей, для мужчины всегда было нелестно.
К тому же мне, инвалиду-калеке, пришлось бы приспосабливаться к новым жизненным условиям, но в чужой семье и незнакомом городе. А это не такое простое дело, требующее от самого человека и окружающих его лиц, большого терпения, выносливости и затрат не только физических сил, но и нервной энергии.
А потом, как быть в этом случае с матерью и тетей? Оставить их в Ташкенте одних в невыносимых условиях, в которых они находятся! Хорошо ли это было бы?! Я тогда понимал, что думать о женитьбе пока не утрясутся все эти детали дальнейшей жизни, неуместно и преждевременно.
Такие тяжелые мысли перед выпиской были, наверняка, не только у меня одного. Поэтому, чтобы инвалидов ожидающих выписку отвлечь от тяжелых размышлений, администрация госпиталя организовала для нас культпоход на вечернее представление в местный оперный театр.
Когда я был еще ребенком детсадовского возраста, мать брала меня с собой в Ташкентский оперный театр. Помню, что мне пришлось быть слушателем опер "Красный мак", "Чио-Чио-сан", а старшеклассником я посещал оперетту и слушал "Сильву" а также оперетту Кальмана "Баядера". Так что для меня посещение театра было не в новинку. Поэтому-то я и согласился принять участие в культпоходе.
Однако я скоро убедился, что это была не очень-то удачная затея. Разве могли отвлечь человека, ставшего инвалидом, от горестных мыслей о предстоящей ему, в крайне затруднительных условиях, жизни "на гражданке", какие-то разнаряженные люди, говорившие не нормальным языком, а тянущие слова нараспев, как будто стараясь избавится от заикания. Нет! Так думал не один я, но и мои спутники - сотоварищи по культпоходу.
Здание театра располагалось от госпиталя неподалеку, всего в двух кварталах. Поэтому мы туда направились пешком. Сопровождала меня, добровольно ли или по поручению организаторов культпохода, малознакомая мне сестра из кабинета ЛФК. О ней я как-то уже упоминал ранее. Кому-кому, а ей-то должно было быть известно, как следует помогать человеку с парезом нижних конечностей. Однако, когда я впервые попросил ее, при спуске с крыльца, подставить мне согнутую в локтевом суставе руку, так, как будто она собирается пройтись со мной «под ручку», то она, как я понял, этого не ожидала. Согнув руку, она заранее напрягла мышцы с таким усилием, что в руке появилась видимая глазу дрожь. Я заметил это и проговорил: "Да не напрягайте так руку, расслабьтесь! Я просто слегка попридержусь за неё. Потом, когда мы уже шли по тротуару она призналась мне: "А я-то думала, что вот сейчас как навалится! Как бы мне самой не упасть от такой тяжести". - "Вот так же первоначально думают все", - засмеялся я.
Так, разговаривая и смеясь, мы незаметно дошли до театра, где нас уже ждали и заранее в партере освободили весь ряд лучших мест. Однако в самом зрительном зале хорошее настроение вдруг быстро стало покидать меня, и к тому моменту, когда я уселся, оно уже совсем улетучилось. Мы, госпитальные, выглядели среди всей той театральной, празднично разодетой публики, как стая серых ворон в своей х/б одежде и кирзовых сапогах. Только один я был в кителе, но без каких-либо знаков различия, в брюках навыпуск, но зато в простых тапочках, держащиеся на ногах при помощи шнурков, завязанных на подъеме ступней.
Мне казалось, что люди рассматривают нас с настороженным вниманием. Я ловил, обращенные на меня любопытные взгляды. В них было сострадание и, как мне казалось, доля пренебрежения, брезгливости. От этого я почувствовал себя разбитым, как говорят "не в своей тарелке", как будто я оказался в обществе избранной знати, презрительно разглядывающей бедняка, попавшего сюда по недоразумению или по недосмотру нерадивого привратника или из чудачества богатого барина.
Переживая, я даже не мог, как ни старался, сосредоточить свое внимание на происходящих на сцене событиях. Кое-как дождавшись антракта, мы с сопровождающей покинули зал. Выходя из театра, я обратил внимание, что мы не увидели никто из наших. Все они убрались восвояси еще раньше нас.
Вопрос о сопровождающем решился без моего участия. В тот день 11.06.1945 г. ко мне в палату после обеда зашла Полина и, не скрывая своей радости сообщила: «Комиссия только что утвердила меня твоей сопровождающей медсестрой. Так как в Ташкенте живут мои родственники, раненных которые направляются в сторону Ташкента, поручено сопровождать мне. Поэтому давай готовься к поездке. Подумай, что тебе нужно захватить с собой, кроме обмундирования. У нас в запасе есть еще два дня. Я успею за это время сделать все, что тебе нужно. А пока, просмотри вот все эти документы и пересчитай деньги. Это велел тебе передать главврач».
Деньги я не стал пересчитывать, а отложил их пока в сторонку. Продолжая разговор с Полиной, я узнал, что она везет своим в Ташкент около четырех килограмм коровьего топленого масла. Оно продается на базаре в жестяных банках. Я попросил Полину то же самое купить и мне. Полина ушла, прихватив мои вещи, а я, перед волнующей меня предстоящей поездкой, улегся в постель и предался думам.
В день отъезда, во второй его половине, как это бывает почти всегда, после утомительного ожидания, началась суматошная спешка. Меня, торопливо вынесли на носилках из здания госпиталя и погрузили в военную санитарную машину. Туда же забралась и группа незнакомых мне выписывающихся раненых из других отделений.
Машина тут же тронулась. Город, в котором я провел один год и девять месяцев замелькал одними крышами, хотя я на прощание надеялся его как следует рассмотреть, чтобы получше запомнить. Но этому не суждено было осуществиться, так как в окно санитарной машины, внутри которой я лежал на носилках, были видны только верхушки зданий. От этого пришла грустная мысль, что искалеченный человек в своей жизни может рассчитывать только на несъедобные вершки или бесполезные корешки, как в той детской сказке о жадном и глупом медведе.
Санитарная машина подвезла нас не к центральному входу в вокзал, а въехала на боковую почтово-багажную площадку. Чтобы не освободить носилки и не задерживать машину я решил до вагона дойти сам, с помощью попутчиков. Здесь-то и выяснилось, что нас у сопровождающей медсестры только двое. Вторым оказался взрослый ходячий мужчина, узбек из Ферганы, который ехал домой через Ташкент.
После того, как Полина все уточнила, мы без каких-либо затруднений погрузились, в сиротливо стоящий на ближайшем пути, старенький вагончик. В самом деле, вагон был настолько допотопным, что складывалось впечатление, будто он построен еще в ХVIII веке. Размером он был чуть-чуть побольше старых двухосных товарных теплушек и состоял из двух купе для пассажиров, купе для проводника и туалета.
В купе для пассажиров было две нижних полки с проходом между ними и две подъемные половинки, складывающиеся в одну сплошную полку-нару наверху. Вагон был еще свободен, и мы заняли первое купе слева от входа. После непродолжительных препирательств с Полиной, во время которых я продемонстрировал свою способность без посторонней помощи взбираться на верхнюю полку, а затем спускаться с нее, мы с попутчиком расположились на верхней широченной полке. Полине же предоставили возможность распоряжаться, по своему усмотрению, двумя нижними.
Вскоре соседнее купе заняли и другие попутчики. Это была моложавая женщина, полная, как и Полина, и молодой парнишка, не служивший еще в армии. Уже вечерело, когда наш вагончик был подцеплен к проходящему поезду. Чтобы не пропустить момент прощания с городом Саратовом, я быстро забрался на верхнюю полку, удобно улегся там на живот, на расстеленной к этому времени постели, и со всем вниманием уставился в окно.
Однако отправление задерживалось. Состав тронулся уже в наступивших сумерках. За окном замелькали привокзальные постройки, которые мне были не интересны. Я уже было решил изменить удобную для наблюдения позу, но проходивший мимо парнишка, громко объявил, что скоро мы будем переезжать Волгу. Когда же это "скоро" наступило, снаружи совсем потемнело. В полной темноте увидать я мог только мелькающие за окном вагона пролеты моста. Поэтому ничего другого не оставалось, как только с огорчением перевернуться на спину и попытаться уснуть после всех волнений и разочарований.
Проснулся я когда уже рассвело. За ночь наш поезд проехал территорию Саратовской области и теперь двигался по земле Западно-Казахстанской области. В окно было видно, что железнодорожная линия проходит вдоль русла, разлившейся речки Деркул (небольшого притока реки Урал). Нежась в постели, я некоторое время поглядывал на возвышавшуюся над водной гладью, зеленую стену рогозо-камышовых зарослей. Наконец это зелено-голубое однообразие мне надоело, тем более что надо было заняться своим туалетом.
Стараясь никого не будить, я аккуратно, без шума, спустился с полки и направился в туалет. Вагон при движении сильно раскачивало. Чтобы не упасть приходилось крепко держаться за все, что попадалось под руку.
Выручал узкий проход: на каждом шаге можно было за что-либо ухватиться, поэтому я, придерживаясь, уверенно приближался к цели. Посещая туалет накануне вечером, я обратил взимание, что там отсутствует унитаз. На том месте, где он должен был стоять, в полу, покрытом начищенной до блеска жестью, зияло сквозное отверстие. Сегодня же, когда возникла необходимость присесть, отсутствие унитаза обернулось для меня проблемой. Чтобы удерживать равновесие в таком положении, когда вагон моментами сильно швыряет из стороны в сторону, необходимо за что-то надежно придерживаться. А тут выяснилось, что кроме раковины под рукомойником, до которой я мог дотянуться лишь кончиками пальцев, здесь ничего другого просто нет. Стены в туалете были такими же гладкими, как и пол. Поэтому после нескольких неудачных попыток, я отказался от своей затеи. Подумал: "Перетерплю — это мне не впервой". Кое как вымыв руки и умывшись, я вернулся на верхнюю полку.
В это время за окном уже был пейзаж зелено-бурой пустынной окраски с редкими одиночными юртами вдали. Но вот снова появились островки прибрежной зелени и состав, переехав мост речки Чаган, вскоре остановился у перрона приземистого здания вокзала станции Уральск. Перрон был малолюден. Только несколько женщин из вагонов нашего состава, бежавшие с большими чайниками за кипятком, несколько оживляли скучную картину.
Однако долго рассматривать, что происходит на перроне нам с попутчиком не пришлось. Полина дело свое знала в совершенстве. Договорившись с проводницей о чае, она уже звала нас завтракать. В шутливом тоне, разводя руки в стороны, в полупоклоне, она приговаривала: "Товарищи офицеры, приглашаю вас перекусить чем Бог послал. Не обессудьте, если что не так приготовлено. Старалась как могла. Старалась от всей души!"
И действительно, приготовленный ею завтрак оказался обильным и калорийным: сваренные вкрутую яйца, пирожки с мясной и капустной начинкой домашнего приготовления, нарезанная ломтиками колбаса и свиное сало - украшали накрытый салфеткой поднос, позаимствованный у проводницы. С голодухи, забыв о предосторожности, я всеми этими яствами так наперся, под бдительным руководством Полины, приговаривавшей: "Вот съешь еще этот пирожок ..., попробуй какое вкусное сало, нашей домашней засолки..., а вот еще кусочек булочки с маслом и т.д.», - что почувствовал непривычную тяжесть в желудке. Отвалившись к стенке, я еле дышал. Каждый вздох отдавался болью. В таком угнетенном состоянии я и сидел, боясь пошевелиться часа два пока не полегчало.
Время уже приближалось к обеду, от которого я категорически отказался, когда наш поезд прибыл на станцию Илецк. Вагон наш отцепили от состава, который отправился дальше на Оренбург. От проводника мы узнали, что здесь нашему вагону предстоит простоять в гордом одиночестве более суток, до прихода пассажирского поезда следующего в Ташкент, к которому нас и должны подцепить. Пользуясь таким случаем, пассажиры нашего вагона отправились на обед в ресторан в здание вокзала. Там они рассчитывали поесть, не торопясь, в спокойной обстановке. А я же решил во время отсутствия пассажиров в вагоне заняться своими глубоко личными делами. Для чего я попросил Полину, перед уходом, по секрету переговорить с проводницей, чтобы та, вопреки правилам станционных стоянок, оставила двери туалета не запертыми. Полина выполнила эту мою просьбу. К вечеру я чувствовал себя уже вполне сносно и даже во время ужина выпил стакан крепкого чая и чуть-чуть перекусил.
На следующий день, после завтрака мы с попутчиком, чтобы хоть как-то скоротать время вынужденного безделья, забрались на верхнюю полку и, как римские аристократы, лежа на боку занимались бессодержательной болтовней.
Тогда-то я и узнал, что мой попутчик перед войной преподавал в одной из школ города Ферганы. Как-то так само собой получилось, что в продолжение школьной темы, мы перешли к обсуждению преподавания узбекского языка в русскоязычных школах. Я с огорчением пожаловался ему, что за весь период школьных занятий я усвоил нужных мне в практическом общении слов гораздо меньше, чем во время уличной игры с ребятами. Может быть этому причиной является то, что в течение учебного года преподаватели узбекского языка у нас несколько раз менялись. Как правило, они у нас задерживались всего на два-три урока, а затем исчезали. Поэтому мы оказались такими "безъязыкими", не знающими местного разговорного языка.
Хотя в лексиконе русскоязычных имеется ряд слов из узбекского языка, которые мы часто употребляем, например: арык, штаны, айва, шашлык, аркан, изюм, кавардак, караван, очаг, халат, баклажан, башка, камыш, плов, тюк, шаровары, балык, буран, чинар и многие другие. Помню, как я удивился тому, что русский из России не понял значение слова «арык». Или, например, слово «урюк». А названия голубей: карасоч, гульбадам, сабзыавлак и т.д. Только на одном этом можно значительно расширить знание языка.
Все это я говорил ему для того, чтобы наглядно показать, насколько более полезнее для усвоения чужого языка простое бытовое общение, вместо казенного зазубривания текстов, отвлеченных от непосредственной практической жизненной действительности. «Поэтому-то я когда появляется такая возможность обязательно прошу собеседника, вот как вас сейчас, на конкретном примере помочь мне усвоить что-нибудь на узбекском языке. Вот смотрите: летит воробей - чумчук учади. Улетел - учиб кетди. Правильно я сказал? Это я запомнил еще с тех пор, когда на хлопке играл в такую же игру с одним товарищем. Ну, а вы, чему меня обучите? Можно и словам какой-нибудь песни". Попутчик усмехнулся, а потом, подумав, стал потихонечку напевать, а я старался повторять за ним:
О кизбола пуримли - О, девочка - фасонщица
Кошлар, кузлар сурмалик - Бровки и глазки накрасила сурьмой
Деразадан карайман - Я смотрю из окна
Ва хурсанд буламан - И радуюсь.
Слушая меня, он действительно, и сам радовался: "Вы произносите слова словно маленький ребенок, который только учится разговаривать"- пояснил он свою улыбку. Меня это не смущало. И я по его просьбе снова и снова повторял и пел этот куплет. Мы так увлеклись разучиванием песни и беседой, что не заметили, как на запасных путях, расположенных на три колеи дальше нас, появился воинский состав. По-видимому, его затолкал туда маневровой паровоз серии "ОВ" - "Овечка". Причем толкал он состав с противоположного конца, окончания которого из нашего окна не было видно: такой он был длинный. Иначе мы бы услышали пыхтение и сопение "овечки". Обнаружив состав, мы оба с любопытством стали разглядывать скрытую под брезентом технику, погруженную на платформах. По ограниченному числу военнослужащих, общего вида покрытой брезентом техники, с выступающими из-под него деталями, мы обоюдно решили, что это, скорее всего, какая-то часть автобата.
От пристального разглядывания военной техники на платформе, нас отвлек, появившейся сержант с автоматом на изготовку в руках. Одет он был небрежно: на его помятых гимнастерке и брюках были заметны масляные пятна, а на ногах были ботинки без обмоток.
Шел он медленно, пристально всматриваясь в окна нашего вагона. Заметив нас, он сердито, не очень громко, но так чтобы нам было слышно, пробурчал: "Вот морды! Когда мы там воевали, они здесь, в тылу жировали. Такие ряхи наели!" Услышав такое, я воспринял слова сержанта, как оскорбление. От этого в мою голову хлынул бурный, ничем не обузданный поток противоречивых мыслей. От такого их наплыва, в сознании образовалась пустота, которая не позволяла отдать какой-нибудь из них предпочтение. Поэтому я, в растерянности не нашелся сразу, как и чем ему возразить. Вместо этого, я нагнув голову, и стал с силой мотать ею из стороны в сторону, чтобы волосы рассыпались и обнажили скрытый под ними шрам. Мой же попутчик быстро-быстро спустился с полки и устремился к выходу. В это же время я услышал громкий голос парнишки - проводника, который сидел на ступеньках входа в вагон: "Это инвалиды - офицеры, которых сестра везет домой из госпиталя". Голос проводника прервался и перешел на шёпот, а по лицу сержанта пробежала тень растерянности и смущения.
Ничего не говоря, а только вопросительно озираясь, он скрылся из вида. Предполагаю, что мой попутчик продолжил разговор с ним вне поля моего зрения. О чем они там говорили мне не было слышно.
Настроение мое было напрочь испорчено. Мне ничего другого не оставалось, как перевернуться на спину и предаться горестному размышлению. Я сильно переживал произошедшее. Это был первый случай нанесенной мне на гражданке обиды. "Оказывается, - думал я, - в той жизни куда я возвращаюсь, главное - быть здоровым и сильным. Иначе, каждый встреченный тобою человек, так просто, походя, может безнаказанно оскорбить и унизить тебя, причинить тебе страдание, как сделал вот этот сержант. И это только потому, что он ездил по фронтовым дорогам, сидя за баранкой. Теперь, как ему кажется, он имеет право безнаказанно обижать безоружных. У него же в данный момент автомат в руках, а у меня только «сытая морда».
Рассуждая таким образом, я не заметил, как уснул, и проснулся, когда наш вагон уже плавно раскачивался под перестук вагонных колес. Оказывается, пока я спал нас подцепили к проходящему почтово-пассажирскому составу «Москва – Ташкент». Любопытства ради, как маленький, я задался целью увидеть весь наш теперешний состав, включая паровоз. Такое возможно только на крутых изгибах железнодорожной линии.
Ландшафт местности в данном случае вполне способствовали этому. Если ранее наш поезд двигался почти строго в восточном направлении, чуть-чуть только смещаясь на юг а местность была в основном равнинной, то теперь, когда мы двигались в сторону юга, чаще стали возникать холмистые участки. Для того чтобы преодолеть холмы, строителям железной дороги пришлось либо прорезать их, либо прокладывать линию в обход по большой дуге. Вот на таких-то участках и появляется возможность просматривать из окна вагона почти весь состав поезда.
Дождавшись такого момента, я полностью удовлетворил свое желание. Мне удалось разглядеть не только два маломощных паровоза в его начале (чему я очень удивился), но и почти все вагоны теперешнего нашего состава. Я последовательно переводил свой взгляд с одного вагона на другой и обратил внимание на последний из них. Там, на нижней ступеньке под задней дверью, откинувшись всем телом наружу, насколько ему позволяли вытянутые руки, которыми он держался за поручни, стоял, обдуваемый ветром, молодой мужчина. С завистью я подумал: «Как, все же прекрасно, быть здоровым и физически сильным. Можно себе позволить даже вот таким, несколько опасным способом, избавится от жары. Однако, на самом деле, сегодня не так-то уж и жарко, как это бывает у нас в Ташкенте в середине июня. Можно было и не рисковать».
Взглянув еще раз на него, но уже с этой точки зрения, я заметил, что он уж больно часто поглядывает в нашу сторону и сильно рисуется: «Смотрите, мол какой я герой!» Потому у меня возникло впечатление, что здесь виной не столько жара, сколько нечто иное. Своими мыслями я поделился с попутчиками. В ответ на такое мое предположение, послышалась реплика Полины: «А, он есть Герой Советского Союза, поэтому и фасонит».
Мне все стало ясно. Познакомившись в ресторане за обедом с Полиной, он «положил на неё глаз». Теперь пытается произвести на нее впечатление. Вот и старается как может. Мне стало как-то неловко за него. Хотя, что ему оставалось? В наш-то вагон он не мог попасть. В нашем вагоне тамбур отсутствовал.
Вечером мы проехали Актюбинск. Настоящая жара началась только на следующий день, когда мы миновали станцию «Аральское Море». Нам предстояло ехать по безводной, с выгоревшей растительностью, пустынной местности, по словам проводника, еще более полутора суток: «Будет жарко, душно! Ничего не поделаешь - надо терпеть!»
Проезжая это место и вглядываясь в убегающую за горизонт пустынную местность, лишенную растительности, я с горечью думал: "Сколько земли пропадает зря! Вот бы её обводнить. Ведь где-то, совсем рядом, протекает полноводная река Сыр-Дарья, унося мимо бесценную влагу». По-видимому, подобного рода мысли возникали не только у меня, но и у других энтузиастов - строителей счастливого будущего.
Наконец настал последний день нашей поездки. Рано утром мы проехали станцию Арысь, где, как я знал, менялись локомотивные бригады. До Ташкента оставалось всего 155 километров. Но зато это был самый безводный и жаркий отрезок пути по Южно-Казахстанской области. Ни одной реки, если не считать пересыхающее русло речушки Куруккелес. За окном мелькает только выжженая солнцем до предела желто-серая от пыли остистая поверхность земли. Ни одного деревца, ни одного кустика. В дополнение к этому, то и дело встречаются участки темно-красного краснозема, от которых еще больше пышет жаром. В такую жару, вынужденная тридцатиминутная стоянка на станции Ченгельды, кажется мучительно невыносимой. Представляется, что само время размякло от такой жары и стало тягучим, отчего протяженность его секунд удвоилось или даже утроилось.
Томительное ожидание прерывается лязгом буфера - сознание радостно облегченно отмечает, что произошел контакт с новым локомотивом. Теперь ждать осталось недолго. И действительно, вскоре – еще один лязг буфера, вагон вздрогнул, состав тронулся и медленно покатился. До Ташкента осталось не больше, чем 80 километров. Такое расстояние поезд, двигаясь со скоростью в среднем до сорока километров в чае, должен преодолеть за время около двух часов.
Волнение достигает предела. Мысли заторможены. Никаких дум. Просто пустота от ожидания встречи с неизвестным.
Но вот за окном появляется зелень — это станция Сары-Агач. Вот и мост через речку Келес — это уже перед самой границей города. Состав все еще движется на юго-восток. Когда же начнется чудесное превращение, которое раньше всегда приводило меня в изумление в конце пути. До последнего момента мне казалось, что мы все время движемся с северо-запада на юго-восток, но почему-то в последний момент подъезжаем к вокзалу с юга, а не с севера. На этот раз я решил выяснить как это происходит, в какой именно момент. Поэтому я стал с пристальностью присматриваться за всем, что может свидетельствовать об изменении в направлении движения поезда. Я следил за положением солнца, и вот, что заметил: примерно, перед станцией Шумилова железнодорожная линия стала постепенно закругляться, охватывая городские строения полукольцом. Солнечные лучи, до этого светившие нам прямо в лицо, стали смещаться назад, а закругление путей становилась все заметнее. Как я раньше этого не замечал? Это же так очевидно! Когда же состав стал подъезжать к вокзалу, солнце освещало вагон уже с другой, противоположной стороны. Никакой загадки! Даже обидно!
Я так увлекся-этим наблюдением и своим неожиданным открытием, что забыл об ожидающей меня встрече. Опомнился только тогда, когда Полина напомнила мне, что нужно передвигаться к выходу из вагона. Не успел я это еще ото выполнить, как состав, замедлив ход, остановился. А когда я дотянулся до поручней, чтобы спускаться со ступенек, то увидел, как к вагону принижаются три женщины: мать, тетя и Нелля, бывшая ученица класса, где мать была руководителем. Состоялось беглое знакомство, передача Полиной моих вещей поспешное прощание с попутчиками, и мы разошлись.
Поскольку состав был длинным, а наш вагон оказался в нем последним, то он остановился у самого конца перрона, несколько не доезжая до здания вокзала.
Пока я медленно прошел перрон, а затем спустился по ступенькам на привокзальную площадь, тетя за это время разыскала левака с «полуторкой», который нас уже ожидал. Меня усадили в кабину. Остальные забрались в кузов. Машина тронулась и развернувшись вырулила с площади на привокзальную улицу.
Предоставленный в кабине самому себе, я с жадностью впитывал впечатления от встречи с любимым городом после долгой разлуки. Первое, что впечатлило меня это непроницаемая для солнечных лучей глубокая тень на улицах. Местами казалось, что мы едем по парковой аллее, такой плотной была защита из крон деревьев над нашими головами.
Чем меньше оставалось расстояние до конечной цели, тем становилось тяжелее на душе. Меня обуревали безрадостные мысли. Чему было радоваться? Неужели тому, что я возвращаюсь инвалидом I группы? Или тому, что мне предстоит делить кров с матерью и тётей в чужом доме, в одной тесно заставленной вещами комнате, не имеющей отдельного выхода ни во двор, ни на улицу? Или тому, что впереди я не видел никаких надежд на улучшение данных бытовых условий?
Одним словом, на душе, вместо радости от возвращения домой, одна черная, беспросветная тоска. И тем не менее, я дергал себя в руках. Как бы ни было мучительно тяжело на душе, как бы ни скребла и не терзала меня тоска, а она порою, словно глубокий омут, так затягивала, что я едва справляйся с желанием расслабиться и просто поплакаться кому-нибудь, рассказывая о своей, так неладно сложившейся судьбе!
Преодолевая это желание усилием воли, я старался демонстрировать окружающим, что я ничуть не отчаиваюсь, не упал духом, и мое фронтовое увечье нисколько меня не тревожит. Мне казалось, что эта бравада, которой я научился еще в госпитале, позволяет близким мне людям, наблюдающим за моими неуклюжим, тяжеловесным передвижением, как-то смягчить горечь первого впечатления от моего физического недостатка и сгладить неприятное воздействие на их психику. Ведь я же не слепой и неоднократно замечал, как на их лицах появляется выражение сострадания и жалости. Именно поэтому я строго придерживался этой оптимистической установки: ни в коем случае не хныкать, ни распускать нюни. Не хотелось, чтобы люди думали, что я настолько уж беспомощный! Во всяком случае не нуждаюсь в том, чтобы меня носили на руках.
По утверждению компетентных невропатологов (пусть оно было сделано из сострадания ко мне) судя по превосходному состоянию моего организма, я со временем смогу добиться восстановления функционирования поврежденного головного мозга. Отчасти за счет того, что работу, вышедших из строя его участков возьмут на себя соседние. Для этого нужна только тренировка, тренировка и еще раз, тренировка. «Раз ты остался жив, - убеждали они меня, - надо продолжать жить. И не просто как-нибудь существовать, а жить по-настоящему полноценной жизнью!»
Родные и близкие, друзья, слушая мои слова, наполненные оптимизмом, которые я говорил с горячим убеждением, верили этому. Верили тому, что мое здоровье с каждым днем, месяцем, годом будет восстанавливаться пока не восстановится полностью. В свою же очередь, хорошо понимая, что моя инвалидность ни матери, ни тёте, мягко говоря, не доставляет радости, я прилагал максимум усилий, чтобы как можно меньше обращаться к ним с просьбами о помощи. Я делал это только в крайнем случае, например при посещении какого-либо учреждения, при посадке в транспорт, при входе в помещение за массивными дверями и так далее.
В первое время, однако, как родные, так и друзья - товарищи, видя как слишком затягивается время при совершении того или иного моего действия, а так же мои старания, тут же бросались мне на помощь. Хватали за руки и тянули, подхватывали под мышки и пытались таким способом приподнять или поставить на ноги, или втолкнуть в трамвайные двери. Им было невдомек, что тем самым они только мешали мне самостоятельно выполнить то или иное движение.
В случаях, проявления такого чрезмерного усердия, мне приходилось с благодарностью, но категорически отказываться от малоэффективной помощи. Этот отказ, некоторыми людьми воспринимался с недоумения и даже огорчением. Они не могли сразу понять, почему человек, который явно нуждается в помощи, вдруг так категорически отказывается от нее. Случалось, что непосвященный в суть дела человек, желавший оказать мне помощь, недоуменно хмыкнув, удалялся. Тем же, кто не покидал меня и оставался, хотя и пребывая в замешательстве, я старался объяснить, что лучшей помощью для меня, в данном случае, будет просто протянутая рука, за которую я мог бы ухватиться как за твердую, устойчивую опору, чтобы, придерживаясь для сохранения равновесия, подтянуться, сесть, или шагнуть. Так в результате совместных согласованных действий мы достигали положительного результата с затратой гораздо меньших усилий, и оба оставались довольными друг другом.
До дома, где мои родные снимали комнату, мы доехали быстро, без всяких происшествий. Зато по приезду я неожиданно столкнулся с первым серьезным препятствием. О ташкентских арыках я, конечно, помнил всегда. Однако воспоминание о них у меня никоим образом не ассоциировались с неприятностями, которые они могут причинить инвалиду. Машина по ходу движения остановилась на правой стороне улицы, а дом располагался на противоположной, левой стороне. Когда меня высадили из машины, и я перешел дорогу, то обомлел. Передо мной оказался глубокий арык шириной не менее 70 сантиметров, через который напротив калитки во двор был перекинут хлюпкий мостик, наскоро сколоченный из разнокалиберных досочек. Достаточно было одного беглого взгляда, чтобы убедиться в недостаточной прочности этой конструкции. Для проверки устойчивости мостика я попробовал ткнуть его одной из палочек, на которые опирался, и почувствовал, что он, к тому же, шевелиться.
Зная, что малейшее его колебание может нарушить мое равновесие, и я, чего доброго, еще могу загреметь в арык, я засомневался и попросил помощи. Проблема была только в том, как её осуществить? Протянутая рука пожилой женщины с одного берега до другого, не могла являться достаточно надежной опорой. Для этого нужна мускулистая, натренированная рука. Желательно мужская. Мы с матерью замешкались. Нас выручила Нелля. Она решительно переступила арык одной ногой, крепко уперлась ногами в противоположные его края, встала рядом с мостиком и протянула мне руки. Теперь, держась за её руки, как за прочную опору несмотря на то, что мостик ходил у меня под ногами ходуном, я безбоязненно наступил на него и перешагнул через арык.
Этот успех благоприятно подействовал на мое настроение. А затем еще и хозяйка наша встретила моё появление ласковой улыбкой. И тут я понял, что не так уж все беспросветно плохо и печально, как мне представлялось.
Во время застолья, без спиртного для маня, разговор касался различной тематики, но главной темой все же оставалось обсуждение квартирного вопроса. Все присутствующие в один голос заверяли меня, что жилищный отдел райисполкома обеспечит меня квартирой в самое ближайшее время. Для офицеров - фронтовиков, тем более инвалида Отечественной Войны I-ой группы, у них имеется специальный резервный фонд, только надо вставь на учет. До этого же придётся как-то уплотниться и втиснуть между мебелью еще одну кровать, что и было сделано ближе к ночи.
В постель на новом месте я улегся со спокойной душой. Во время беседы все было обговорено и выяснено. Главное - с квартирным вопросом все прояснилось. Если до этого я просто не ведал, что мне следует делать, это меня более всего угнетало и беспокоило, то теперь все встало на свое место. Я понял, что просто нужно энергично действовать, действовать, действовать по всем направлениям. Но, прежде всего, нужно формально восстановиться в числе живых. Судя по содержанию последнего извещения, полученного матерью, где говорилось о необходимости явиться в военкомат для оформления пенсии в связи с гибелью сына, то есть меня, у них там в военкомате, согласно документации, я до сих пор считаюсь погибшим.
С улыбкой подумалось о возможности возникновения смешной ситуации: «Вот они будут удивлены, когда «похороненный» с почестями в 1943 году под хутором Вага Кировоградской области лейтенант Питиримов заявится к ним живым. Представляя себе это, я незаметно заснул.
Однако около полуночи, когда мать и тетя Лёля еще не ложились, я вздрогнул от испуга и попытался соскочить с постели. Меня испугал, как мне показалось, визжащий звук падающей на нас бомбы. Но тут же, еще полностью не очнувшись ото сна и не соображая, где я нахожусь, услышал успокаивающие слова матери: «Спи, спи, не волнуйся! Это трамвай! Я так и знала, что этот громкий скрип его колес тебя разбудит. Спи! Со временем ты привыкнешь к этому противному звуку.
И действительно, впредь я реагировал на этот звук уже без испуга. Мысленно сравнивая визг колес со знакомым мне звучанием летящей на наши головы бомбы, я установил, что на самом деле они похожи лишь отдаленно. Неожиданно возникающий, резкий скрипящий громкий звук колес трамвая, отличается от постепенно нарастающего воющего звука падающей бомбы. В дальнейшем я настолько привык к скрипу колес трамвая, что перестал вообще обращать на него внимание.
Первый день после приезда оказался воскресным поэтому тетя и мама находились дома и всемерно помогали мне освоиться с новыми жизненными условиями. Они оказались, по существующим понятиям того времени, вполне сносными. Во всяком случае я мог ими пользоваться, не прибегая к посторонней помощи. Чтобы мое одиночество дома не показалось мне таким уж беспросветно скучным, меня постарались обеспечить разнообразными книгами для чтения.
По своему содержанию книги эти были настолько разнообразными, что, как мне казалось, могли охватить весь спектр жизненных интересов и устремлений людей. В знакомстве со всей этой кипой собранного для меня чтива незаметно пролетел мой первый день затворничества. Тётя прибегала с работы накормить меня, так что я был всем обеспечен.
Во второй день, стук в оконное стекло неожиданно оторвал меня от чтения. Взгляну в окно, я увидел там улыбку Полины. Она вглядывалась, стараясь разглядеть меня в комнатной тени. К сожалению, и на этот раз наш разговор был таким же кратким, как и у вагона, прибывшего в Ташкент поезда. Её родственники, у которых она нашла временный приют, судя по кивку головы, жили где-то недалеко от нашей округи. Полина глядела на меня грустными глазами, несмотря на улыбку. Мне подумалось – это из-за того, что она была достаточно хорошо осведомлена о наших бедственных жилищных условиях. Поэтому всякого рода объяснения по этому поводу были просто излишни.
Некоторое время мы молча, с прощальной грустью рассматривали друг друга, думая каждый о своих несбывшихся надеждах. А потом, с искренними пожеланиями всего доброго, распрощались. Видя, как Полина медленно навсегда удаляется, сердце сжалось от тоски. Ведь Полина была одной из тех людей, которые находились рядом со мной продолжительное время моего пребывания в госпитале №1056 города Саратова.
В ожидании какого-либо жизненно важного события, человек, часто испытывает беспокойство, внутреннее волнение. Мы мысленно стремимся заранее подготовить себя к преодолению возможных трудностей. Хорошо, если эти трудности заранее известны и способы их преодоления просты для осуществления. А если нет? То возникают мысли о различных, порою фантастических, вариантах поведения. Казалось, у нас перед решающим днём выхода из дома для посещения государственно-общественных учреждений, заранее все было обговорено и я, вроде бы, смог убедить себя, что ничего опасного в намечаемом нами походе, нас не ожидает. Но, тем не менее, тревожные мысли возвратились на круги своя. Они постепенно вовлекли мой разум в беспокойное вращение вокруг одних и тех же вопросов: «А что если? Не лучше ли вот так?» Но в действительности-то вариантов действия было раз, два, и обчелся. Надо было просто решительно идти и действовать.
И вот, преодолевая нервное волнение, мы с матерью вышли из дома. Подошли к остановке, дождались очередного трамвая, успешно совершили трудную посадку, доехали до места назначения - и вот я уже сижу за столом в РВКа (Районном Военном Комиссариате) перед лейтенантом административной службы. На плечах у лейтенанта красовались новенькие погоны серебристого цвета. Рассматривая их с некоторой долей скептицизма, я рассказывал ему о своей судьбе, о боях, в которых принимал участие, а он и набившиеся в кабинет ради любопытства зеваки, слушали мой рассказ. Лейтенант заинтересованно смотрел на меня, что-то записывал, записывал.
Потом меня повели на комиссию ВКК (в те времена Врачебно-Контрольную Комиссию), а затем предложили пойти сфотографироваться. На этом посещение райвоенкомата закончилось. За получением оформленных документов, мать должна была зайти в другой раз.
Не менее удачно завершились и все последующие дни рабочей недели. За это время нам удалось оформить свои дела и в РВК, и райотделе милиции, и в отделе социального обеспечения, и в райкоме комсомола, а, самое главное, побывать на приеме у председателя райисполкома по поводу выделения мне квартиры из муниципального фонда. В основном результатами наших походов мы остались вполне удовлетворены. 28 июня 1945 г. мне был выдан военный билет офицерского состава запаса Красной Армии. 2 июля было вручено временное удостоверение взамен постоянного паспорта, что, конечно, показалось несколько обидным (не доверяют что ли), и с этими документами я почувствовал себя вполне полноценным гражданином страны.
Кроме того, мне была назначена пенсия по инвалидности I-й группы в размере пятидесяти пяти процентов от военного оклада командира среднего танка, что позволило мне делать свой вклад в материальное обеспечение семьи.
Однажды в субботний день, когда я по обыкновению был занят чтением, неожиданно послышались женские голоса, доносившиеся из кухни. Шел оживленный разговор между мамой и Неллей. О чем они там, с обоюдной заинтересованностью беседовали, мне было невдомек. Да это меня это не особенно-то интересовало. Я просто про себя отметил, что в гости к нам пришла Нелля. Но после обеда Нелля, при одобрительном взгляде мамы, предложила мне прогуляться. Возражений с моей стороны не последовало. Мы вышли на улицу и направились в сторону частного дома, принадлежащего её семье.
Тяжело переступая со значительным физическим усилием, я вынужден был к тому же напряженно следить за пролегающей впереди нас дорогой. Ведь те участки пути, которые для здорового человека были совершенно нормальными, для меня могли оказаться непреодолимыми. Поэтому тема нашего разговора часто прерывалась фразами типа: «А вот там, видишь, арычек? Смогу ли я его переступить?» А так как тему беседы выбирал я, Нелля в тот вечер, не отличалась особой разговорчивостью, то разговор наш был беспорядочным и сбивчивым.
Так, перебрасываясь репликами, мы незаметно добрались до конечной цели. Вот уже и калитка в дувале (глинобитном заборе). Тут Нелля оживляется, поднимает вверх руку и достает из-под покрывающего верхушку дувала куска жести что-то темное. «Вот видишь, - говорит она, раскрывая ладонь и показывая мне бесформенный темный комочек когда-то бывшего листа дерева, - я же говорила тебе, что он тебя дождётся».
Да, я хорошо помню, что в тот день, когда мне в последний раз пришлось побывать в Ташкенте, вечером я обегал все улочки и проулки, прощаясь со всеми, кого я встречал из прежних знакомых. Среди них была и Нелля. Отбросив все правила приличия, я бесцеремонно ее обнимал и целовал? При этом спрашивал, будет ли она меня помнить и ждать. Вот тогда-то, она сорвала с ветки дерева лист и засунула его под жесть, укрывающую верх дувала. «Он обязательно дождется тебя» - торжественно проговорила она. Но это было тогда. А сейчас, что она хотела этим сказать? Что она терпеливо ждала моего возвращения? «А что же еще?!» - подумал я. Но ничего ей не ответил. Ведь даже если это было и так, то она должна была помнить мое последнее письмо из госпиталя, в котором я писал, что стал калекой, и все данные ранее обещания потеряли какое-либо значение.
Настроение испортилось. Я вдруг снова со всей тяжесть осознал, кто я, и какая огромная пропасть лежит между тем вечером и этим. «Не надо было ей этого делать! Не надо было напоминать о моем увечье. Я и так постоянно помню о своей физической неполноценности», - думал я. И тут из узкой калитки, вышли две уже взрослые девушки, одна из которых оказалась Неллиной сестрой. Мелькнула огорчительная мысль: «Ведь я ничего не знаю о ее семье, как не знал ничего о повстречавшейся только что сестре. Да и кто она сама сейчас? Разве я знаю? Нет, не знаю. Знаю только, что мать сказала: «Нелля хорошая девушка!»»
В тот вечер мы так и расстались, не выяснив своих дальнейших намерений. А назавтра, в воскресенье, она явилась к нам уже вечером. И после приветствия сразу же, в присутствии матери, с решительным видом объявила, что вчера к ней пришел, только что демобилизованный наш общий друг Жора. Вчера же вечером Жора сделал ей предложение. Вот она и спрашивает, не буду ли я возражать если она выйдет за него замуж. Конечно же, я не возражал и даже пожелал, им всего хорошего.
Разговор на этом и оборвался. Нелля, расстроенная моим ответом ушла, с недовольным видом в сопровождении моей матери. А я остался переживать свое горе. «Как легко все же обидеть калеку, - с горечью думал я. - Так просто даже не желая этого!» Неожиданно вспомнился случай, недавно происшедший в собесе. Инспектор, взглянула на меня, вошедшего с матерью в кабинет и неожиданно грубо упредила меня вопросом: «Кто это?» - «Мать естественно», - ответил я. «Так уж и мать?» - взирая на меня ехидно-насмешливым взглядом продолжила она. «Набрали себе в жены каких-то бесстыжих старух и рады до смерти. Beдь она, не мать она тебе! Понятно? Так и надо говорить! Мы здесь все знаем! Смотрите, смотрите! У него даже губы стали дрожать!» - не останавливаясь, продолжала она.
И действительно от нанесенного оскорбления у меня задрожали губы: «Вам что, не нравится, как дрожат мои губы?! Может быть вам не нравится и дырка в моем черепе и вид того, как гневно пульсирует мозг?! Тогда смотрите же, как он покраснел от гнева!» Говоря эти слова, я также, как и в тот раз, в окне вагона поезда, стал мотать головой. Видимо на инспектора мое поведение испугало, и она сообразила, что ошиблась, наговорив глупости тому, кому не следует. Поэтому женщина быстро-быстро собрала бумаги со стола и вышла из кабинета.
А я никак не мог прийти в себя: «Мать она мне, а не жена. Она учительница и её знают здесь в районе …». Что я еще наговорил вгорячах, я уже не помню, но потом мать потихоньку вывела меня из кабинета в коридор и усадила там на скамейку. Я еще в то время не знал, что плохо управляемые приступы гнева – это очень часто распространенное последствие тяжелых черепно-мозговых травм. Я не думал тогда, что в будущем оно принесет много боли моим близким людям и даже существенно повлияет на ход моей собственной жизни.
В противоположность посещению собеса, я с удовольствием вспоминал встречу с Председателем райисполкома. Уже с первого взгляда на спокойно сидящего за представительным столом человека, заинтересованно рассматривающего меня, я почувствовал умиротворенность. Вопрошающее выражением на его округлом лице, с мягкими лукавыми складками вокруг глазниц, просто излучало доброжелательность.
Поняв сразу суть прошения, он тут же наложил резолюцию и передал заявление помощнику, обещая оказать немедленное содействие. Помощник, услышав это, хотел что-то уточнить, но предрайисполкома легким предостерегающим движением руки, удержал его. Трудно было поверить, что такой сложный вопрос, так легко разрешился. Что все окончилось так быстро. Даже уходить было как-то неловко.
Покидая кабинет, я неоднократно повторял слова глубокой благодарности за проявленную человечность. Безусловно, я был по-детски наивен, поверив тому, что мне будет немедленно оказана необходимая помощь в квартирном вопросе. Но в то же время я почему-то внутренне был убежден, что это должно произойти в ближайшие месяца три. Это убеждение во мне было столь живуче, что я без сомнений: положил его в основу своих мечтаний на ближайшее будущее.
Конечно, своим сокровенными ожиданиями я не собирался делиться ни с кем из-за суеверия: «Не говори гоп, пока не перепрыгнешь», - таково было наше мальчишеское правило. Однако находясь в приподнято-радостном настроении, после посещения предрайисполкома, я написал первое письмо Людмиле. Я хотел, чтобы она получила его в канун своего дня рождения.
Вот фрагмент этого письма: «От всего сердца поздравляю тебя, Людмила, с радостным днем, днем твоего рождения. Пусть он будет счастливым в твоей жизни, днем, в котором забудутся все твои горести и печали; днем, который ознаменует собой начало новой, радужно переливающейся сиянием жизненного благополучия и успеха в осуществлении всего задуманного и лелеемого в мечтах.
Желаю, чтобы этот день ты провела с хорошим настроением в веселье и радости. Желаю надежного, крепкого здоровья!»
В левом верхнем уголке листа я нарисовал фигурку плюшевого мишки, с поднятой в приветствии лапкой. Дело в том, что забавного миниатюрного мишку Люда смастерила из плюша сама и подарила мне при расставании на память.
Мое существование в затворничестве временами скрадывалось тем, что к окну подходили мои старые знакомые и друзья, которые случайно узнавали о моем возвращении живым, но искалеченным. Так, в течение месяца мне удалось повидаться почти со всеми моими товарищами, кто находился в это время в городе. Просто поразительно, как быстро расползаются слухи!
Как выяснилось, первым, кто дал ход новости о моем возвращении оказался тот самый водитель полуторки, который подвез нас с вокзала. Не узнал я его потому, что, когда мы, восемнадцатилетние призывались в армию, ему было всего 14 лет, и в круг моих знакомых лично он не входил. От него и пошли сведения по нашему околотку в Ленинском районе.
Другим источником являлась девушка, присутствующая при моей беседе с офицером в вонкомате. Я узнал её, как подругу моей одноклассницы из школы во Фрунзенском районе. Конечно, она поспешила поделиться этой новостью со всеми знакомыми в округе. Вот так и получилось, что в обоих районах города нашим общим знакомым стало известно о моем возвращении. К открытому окну нашей комнаты подходили, чтобы поговорить со мной не только мои сверстники, но и подросшие за военные годы малознакомые юноши и девушки.
Но к моему огорчению, все эти встречи, как правило, имели разовый характер. Даже мой одноклассник - Леонид и тот, после одной-двух встреч, в которых мы выговорились полностью, потерял к ним интерес. И это естественно! На одних воспоминаниях прошлого долго не продержишься. Нужно, чтобы взаимная заинтересованность подогревалась каким-то общим делом. А что может быть общего между, по госпитальной терминологии, «ходячим» и «лежачим». Не удивительно поэтому, что я был обречен на постоянное одиночество в кругу свободно передвигающихся людей.
Стоило только у кого-нибудь в компании появиться желанию прошвырнуться куда подальше с насиженного места, как я тут же исключался из их общества. На мое, счастье такое желание возникало у них не очень часто. В послевоенные годы, до появления на окраинах кинотеатров, где показывали трофейные художественные фильмы, смотреть было, не на что. Показывали все старье. И те сменялись не чаще чем раз в неделю.
Танцплощадки функционировали только по субботам и воскресениям. Поэтому молодежи особенно развлекаться в будни было негде. Приходилось придумывать, чем заняться. Многие играли в карты, например, в подкидного, девятку и др. Иногда собиралась компания азартных игроков в лото. Реже находились желающие сыграть в домино, шахматы, шашки.
Чтобы найти свою особую нишу в компании нужно было обладать большим потенциалом эрудиции в различных областях развлечений, представляющих интерес у окружающий публики. Однако это было только вечерами. Днем же каждый из членов вечерней компании был занят своими заботами далекими от развлечений. Вот это-то мертвое дневное, время я заполнял, в основном, вдумчивым чтением и написанием писем.
Меня очень радовало, если неожиданно меня посещал кто-то из моих прежних знакомых, кого раньше я по возвращению еще не видел. И, конечно, когда приходили ответы на мои письма, я тоже радовался.
Первой ласточкой из Саратова мне в открытое окно залетело письмо от Людмилы. Письмо коротенькое: «Саратов, 15.7.45 г. Адик! Большое спасибо за поздравление и за то, что ты не забыл об этом дне. Я получила письмо как раз в день моего рождения. Особенно меня тронул мишка. Пусть он будет тем символом, который соединяет, хотя бы наши мысли через такое огромное расстояние. Аркадий! Почему ты ничего не написал мне о своем здоровье, как ты доехал? Нет ли в твоем здоровье каких-нибудь ухудшений? Ведь ты знаешь, что мне это очень важно знать. Со времени твоего отъезда я очень беспокоилась о тебе и твое долгое молчание заставляло думать кое о чем.
Аркашка! Я надеюсь, долго молчать ты больше не будешь. Я кончила все экзамены 14 июля, так что 15-го у меня был двойной праздник. Что буду делать в ближайшее время я еще не решила, ведь я настолько устала, что не хочется ни о чем думать. Погода у нас испортилась, идут дожди, холодно, пойти некуда. В общем скука, скука, скука!!! Ну пока, Адик. Пиши, жду с нетерпением писем от тебя, Ты это знаешь и должен писать без конца и все, все. Люда».
Как я был ему рад этому письму, говорить не имеет смысла. Однако после неоднократного вдумчивого прочтения текста я уловил в нем некоторую сдержанность, сомнение и ревность, с подозрением. Об этом явно говорила фраза: «... заставляло думать кое о чем». Поэтому, не откладывая в долгий ящик, я принялся за написание ответа.
От этого занятия и оторвал меня, словно из прошлого прозвучавший, голос моего одноклассника, с которым просидел за одной партой с шестого по девятый в средней школе во Фрунзенском районе. Я никак не ожидал увидеть его. Во-первых, потому, что не знал живой ли он. Последний раз мы случайно встретились у водопровода на территории танкового училища, где он в группе курсантов Ташкентского пехотного училища во время короткого перерыва марш-броска утолял жажду.
Тогда он сообщил мне, что их на днях отправляют на фронт в составе курсантского батальона, не дав пройти им все курсы училища. В то время я только удивился этому. Теперь-то понимаю, что наше командование готовилось к решающей битве и поэтому мобилизовало все резервы.
Во-вторых, вспоминая о нем, я не видел для него никакой возможности случайно узнать, что и я вернулся в Ташкент. Ведь он проживал не в наших краях, а в то время, за городской чертой по Паркентскому тракту и сообщить ему о моем возвращении, по сути, было не кому. Однако, свершившийся факт: это он живой, и по виду здоровый, смотрел на меня.
Как водится, мы долго рассказывали друг другу о своих фронтовых дорогах. Оказалось, что его ранило в первом же бою. Женя, так его звали, получил осколочное ранение в височную область головы. Осколок был крохотный, даже шрам от него был еле заметным. И проник-то он в область черепа не так глубоко. Однако на своем пути повредил зрительный нерв и сделал человека слепым на один глаз. Хотя внешне выглядело все нормально. Он пролежал в госпитале всего чуть более полгода, и был комиссован подчистую.
Вернувшись в Ташкент, он успел уже поработать экспедитором по доставке пива в торговые точки. Но здесь ему здорово не повезло: против своей воли он оказался участником сплоченного преступного сообщества. До его сознания это дошло, когда он убедился, что фактически является посредником вымогательства у продавцов пивных киосков левых денежных сумм с целью их передачи поставщикам, якобы, в знак благодарности за своевременную доставку товара. Платишь мало - получаешь пиво не того сорта и качества, к тому же не в свое время.
Поняв это, он быстренько уволился, чтобы не марать свою совесть такой неправдой. Сейчас же он решил поступить в юридический институт и уже сдал документы в приемную комиссию. Соболезнуя моему положению, он стал настоятельно рекомендовать мне последовать его примеру, обещая сказывать практическую помощь в посещении занятий и во всем другом. Я же напомнил ему, что не могу последовать его совету из-за отсутствия у меня аттестата об окончании десятого класса.
Вначале он удивился своей забывчивости и извинился. Однако, подумав некоторое. время, он вдруг стал уговаривать, меня, обсудить этот вопрос с матерью: «Может быть матери удастся через своих коллег обставить дело так, будто я тогда, в 1942 году, вместе со всем классом сдал выпускные экзамены об окончании школы». Он был уверен в успехе этого варианта, как и в том, что: «Здесь нет ничего предосудительного. Ведь все знают, что ты посещал уроки, и документы подтверждают это. А знания?! Что знания? За военные годы многое забыто!»
В его доводах была какая-то доля правды. Будь я не таким идеалистом, я мог бы до конца учебного года просто посещать школу, пусть даже получая за знания двойки и тройки. Но аттестат бы все-таки был у меня в кармане. Женя настаивал: «Попробуй
поговори с мамой. Может быть из этого, что-нибудь получится. Тогда мы вместе будем посещать лекции».
Вечером, выбрав удобный момент я заикнулся маме о Женином предложении. Однако она, даже не дослушав до конца, грубо оборвала меня. Предложенный Женей вариант - отпал сам по себе.
Продолжая посещать меня, Женя делился своими впечатлениями о работе приемной комиссии, о тех, кто пытается поступить в институт, о том, как проходят вступительные экзамены. Вот тогда-то и выяснилось, что одна из поступающих живет в нашем околотке. Звать ее Екатерина, она служила в армии радисткой, в настоящее время демобилизовалась. Мне не известны подробности их знакомства. По-видимому, она видела Женю, когда он приходил ко мне и воспользовалась тем, что живет где-то радом, вернее за три квартала от нашего дома. Поэтому решила, что через нее Женя может поддерживать со мной связь. По крайней мере, она так меня информировала, когда первый раз подошла к окну. В дальнейшем Екатерина стала не только нашей связной, но и частой моей собеседницей.
Август заканчивался. Женя был зачислен на первый курс института. Катя не прошла по конкурсу и поступила на заочное отделение. Мне еще в середине августа обещали в собесе выдать на сентябрь ордер в клинику бальнеологических и физиотерапевтических методов лечения, в просторечии, клинику Федоровича. Я не имел вообще никакого представления о применяемых в этой клинике методах лечения, то согласился на месячный курсе лечения в ней больше потому, что не хотел мозолить глаза владелице дома. Люде я просто сообщил, в одном из очередных писем, что ложусь на этот срок в больницу. Ответ из Саратова я получил в начале сентября уже в клинике.
«Саратов 30.8.45. Аркашка, дорогой! Ты не представляешь себе, насколько твое письмо меня встревожило. Мне было очень больно видеть, что ты все еще продолжаешь считать мое отношение к тебе просто забавой или, как ты выражаешься, лукавством. Я не хочу повторять тебе всего того, что говорилось мною в последние наши встречи. Если уж ты не веришь, то тем более сейчас мне трудней всего уверить тебя. Только об одном прошу тебя - чаще смотри на оборот моей, фотокарточки, верь, что то, что там написано - всегда и везде со мною.
А с письмами просто недоразумение. Я получила от тебя только поздравительное письмо в июле и на него сразу же ответила. С тех пори до 29 августа не получала ни строчки. Когда я узнала, что тебя провожала Полина, то решила, что тебе было не до писем. Ну теперь, я думаю, наша переписка должна наладится.
Аркадий! Я на тебя очень сердита за то, что ты ничего не пишешь - как вы доехали, не болел ли ты это время, в общем, все о том, как т ты себя чувствуешь, почему ложишься в больницу? Ты должен знать, что все это больше всего меня интересует.
О себе особенно мне нечего писать. Время проходит однообразно, хотя и не очень скучно. Понемногу занимаюсь, читаю, вышиваю. По вечерам никуда не хожу, так как боюсь одна возвращаться поздно домой. Да и погода стоит все время дождливая.
Аркадий! прошу тебя пиши почаще о себе. Ну, пока, будь здоров.
С приветом, Люда».
Вопреки моему предвзятому представлению, что в клинике Федоровича меня ожидают такие же бытовые условия, как в госпитале, только со стороны медперсонала будет проявляться значительно меньшая забота, ведь пациенты там находятся не в остром состоянии после ранения, а просто восстанавливают свое здоровье или вообще отдыхают от нервного переутомления. Однако будучи уже на месте, я убедился, как глубоко заблуждался. На самом деле клиника эта была миниатюрным курортным островком в городском окружении. Это сразу бросалось в глаза при взгляде на фасад импозантного здания с колоннами и его внутреннюю богатую обстановку: портьеры на входных дверях, гардины на окнах, ковры на полу, в вестибюле и на лестницах, в коридоре и зале отдыха.
Лечебно-технический арсенал клиники также отличался от госпитального множеством различных кабинетов, с неизвестной аппаратурой и многочисленными кабинетами водогрязевого лечения. Всем этим изобилием я был просто поражен. Раньше о таком я даже не подозревал.
Контингент пациентов также значительно отличался от госпитального по возрастному, половому составу, и, безусловно, по интеллектуальному уровню. Тем не менее, хотя молодых пациентов моего возраста в клинике и было немного, любителей «забить» в домино в зале находилось достаточно. Словом, по вечерам скучать не приходилось. Потому время, проведенное в лечебнице, пролетало быстро, без каких-либо особо запоминающихся впечатлений.
И, тем не менее, одно событие, связанное с клиникой, врезалось в память. Как-то проходя по коридору, я обратил внимание на дверь зубного кабинета. У меня возникла мысль: почему бы мне не воспользоваться свободным от процедур временем, и не проконсультироваться по поводу начатого еще в госпитале лечения. Нужно было удалить остатки разрушившихся зубов.
Врач, женщина средних лет, охотно взялась это сделать немедленно. Я её предупредил, что в госпитале города Саратова удалять «корешки» не решились из-за черепно-мозгового ранения. Выслушав меня внимательно, врач только рассмеялась. «Не трусь! Все будет нормально!» - подбодрила она меня и, не мешкая, взялась за подготовку нужных инструментов. Сделав мне обезболивающий укол в десну, она со словами: «Пусть укол подействует», вышла из кабинета.
Кабинет малюсенький. Зубоврачебное кресло поставлено прямо перед окном, почти вплотную к левой стене. Справа от окна, впритык к наружной стене расположен шкаф с раздвигающимися стеклянными стенками. На его полках разложен полный набор зубоврачебных инструментов. Их блеск почему-то вызывает у меня неприятное ощущение: у меня начинает кружиться голова. Пытаюсь глубоко вдохнуть, - не помогает. Дыхание становится прерывистым. Я покрываюсь потом. Мне становится дурно. Слышу, как в дверь вошла врач. Собираюсь с силами и слабым голосом, почти шёпотом говорю: «Доктор, мне плохо». В ответ раздается смех и слова: «Все-таки ты трус». Она медленно подходит к креслу, и взглянув мне в лицо, тут же поспешно выбегает из кабинета. Все дальнейшее происходит, как во сне. Ватка с нашатырным спиртом возвращает меня в сознание. Чувствую укол в бицепс правой руки. Кто-то щупает пульс и говорит: «Ну вот и все, не волнуйтесь, ему уже лучше. Пусть посидит тут некоторое время. А потом вы его отведете в палату. Пока не тревожьте его». Через некоторое время я уже пришел в себя и меня отвели в палату, уложив на постель. Вот так закончилась моя первая попытка лечения зубов.
Осень в тот год была сухая, и мы воспользовались этим, чтобы посетить еще раз райисполком и узнать, как конкретно продвигаются мое дело с квартирным вопросом. Встретили меня там, даже внешне, уже не так любезно и ничего хорошего в ближайшее время не обещали, сославшись на тяжелые жилищные условия в городе. Поэтому просили еще немного потерпеть, ну хотя бы до лета.
Хозяйка дома, когда мы ей сообщили о результатах посещения, комментировать вслух услышанное не стала. Однако своим внешним видом она показала свое неудовольствие.
То, что решение квартирного вопроса откладывалось до лета, меня тоже здорово огорчило, так как именно из-за отсутствия приличных квартирных условий я не мог ничего конкретно решить о дальнейшей судьбе и в личном вопросе. Ну что я мог сообщить в Саратов?! Поэтому в своих письмах я старался этой темы пока не касаться, а писать в основном о своих личных душевных переживаниях. В ответ же от Люды получал я получал письма, выражающие её озабоченность.
«Саратов, 26.1.46 г. Дорогой Аркадий. Вот и кончились экзамены. Сейчас только сдала последний, и, не выходя из консерватории решила завернуть в читальный зал, чтобы написать тебе письмо. Адик, милый, прошу тысячу раз извинить меня за то, что я не ответила сразу на твое письмо. Поздравительное письмо я не смогла тебе написать, но послала телеграмму. Получил ли ты её?
От тебя письма я получаю чрезвычайно редко. А ты ведь мог бы мне писать чаще чем я тебе. Ну уж ладно, что с тобой поделаешь. Ты же ведь не любишь писать.
Аркашка! Меня очень радует, что ты ходишь гораздо лучше. Думаю, что ты помнишь о твоем обещании, во что бы то ни стало приехать к нам. Очень жду этого момента! Лишь бы ты чувствовал себя хорошо и не болел бы. Может быть, мне раньше придется побывать в Ташкенте, чем тебе в Саратове?
Адик, ведь ты говорил мне, что вы собираетесь уехать из Ташкента. Как с этим? Удастся ли? Ведь летом тебе, вероятно, трудно там жить.
Ты ничего не пишешь о том, как проводишь свой досуг, есть ли друзья и подруга. Не может же быть, чтобы тебя, как ты пишешь, все забросили и ты, бедненький, отдан на съедение книгам. И разве можно тебе так много читать? Нужно все-таки рационально распределять нагрузки, чтобы они не шли в ущерб здоровью. Помни, что я всегда, ежечасно, беспокоюсь о тебе.
Аркашка, дорогой, правда, ты не обижайся на меня, что я тебе так редко пишу. Это не значит, что я забываю о тебе. Мне трудно приходится в жизни, хоть я тебе при наших встречах не рассказывала многого, но иногда бывает не до писем. Хотя я всегда помню и много думаю о тебе, особенно вечерами, когда кончается трудовой день. Вспоминай и ты обо мне вечером. Вот и будем хотя бы мысленно вдвоем. Ты мне сейчас особенно близок несмотря на то, что так далеко.
Я сейчас не хожу мимо госпиталя, где ты лежал - мне делается тяжело от сознания того, что я сама виновата во многом. Ну вот и начала хныкать. Больше не буду.
Теперь у меня две недели каникул. Но отдохнуть, вероятно, не придется. В связи с избирательной компанией у нас все время концерты. Вероятно, придется выезжать куда-нибудь из города. А там позанимаешься месяца три и опять экзамены. Вот жизнь!
Аркашка, дорогой, жду твоего письма с нетерпением. Я не хотела об этом писать, но не могу не написать. Последнее время мне очень тяжело. Настроение страшно тоскливое. Мне очень хочется увидевшая с тобой. И мне все время кажется, что этого никогда не будет.
Целую тебя крепко. Хочется вложить больше чувства в эту банальную фразу, но бумага не способна выражать чувства. Люда.
И передай привет твоей маме. Знает ли она о моем существовании?
Ну что я мог ответить на такое письмо. Что огорчен, болезненно переживаю и кляну свою судьбу. Иначе, с какой радостью я бы оказал Люде помощь и предложил бы руку и сердце. Но сам-то я все равно как беспомощный ребенок, сижу взаперти. Обо всем этом я просто умалчивал: мне стыдно было писать о своей немощи.
В том году зима началась 20 декабря с неожиданно мощного снегопада. С неба, уже несколько дней покрытого сплошной серой облачностью, вдруг повалили крупные снежные хлопья прямо на сухую землю. В окно видно было, как они, цепляясь перед падением друг за друга, образуя плотную воздушную занавесь. Снег покрывал землю сплошным пушистым ковром. Прямо на глазах этот ковер становится все плотнее и толще.
Однако такое явление зимы у меня вызывало не столько чувство радости, какое испытывают мальчишки в предвосхищении снежных забав, а некоторое беспокойство. Ведь этот толстый слой снега на земле, для меня создавал дополнительные сложности. Уже нельзя было выйти из помещения, как раньше, посуху и потоптаться у калитки, поджидая кого-нибудь из знакомых.
Я прекрасно понимал, что в результате непогоды оказывался замурованным в комнате на долгие зимние дни. Я снова вынужден был проводить время в одиночестве за чтением книг и осмыслением прочитанного. Ну что же, мне не привыкать! Просыпаясь поутру, я, еще лежа в постели, начинал вспоминать на чем закончился мой вчерашний день, какой сон мне снился и что он может означать.
В эти ненастные зимние дни меня иногда охватывала хандра, и делать ничего не хотелось. Тогда я просто валялся на кушетке и читал что-нибудь из художественной литературы, не пропуская, однако, ничего интересного, никакого занимательного момента или просто своеобразно описанной жизненной ситуации.
Когда же читать надоедало, или возникало желание излить свою душу, - писал письма. Кому? Да просто тем коллегам по несчастью, с которыми лежал в госпитале. Но чаще всего, я писал тогда Люде.
Не думайте, что это простое дело. Для кого-то, может быть и просто - сообщить несколько фактов, имевших место в прошедшем отрезке времени. Но это в том случае, если с тобой что-то происходит. А если все серо и каждый день похож на предыдущий, то тогда и писать-то не о чем. Не станешь же каждому изливать свою душу, как я это делал в письмах к Людмиле. А ей-то я всегда писал вдумчиво с изюминкой, так, чтобы они доставляли ей, пусть небольшую, но радость.
«Аркашка, милый. Ты представь только себе сколько радости ты принес мне своим письмом. Как оно вовремя пришло, как облегчило мое настроение и как, такое теплое, оно на много, много дней согрело меня своим дыханием.
Адик, дорогой мой, у меня в последние время произошли события, заставившие меня очень переживать. Не знаю поймешь ли ты меня, но я думаю, что поймешь, иначе тебе я не писала бы этого.
Адик, я тебе в предыдущем письме писала, что жизнь моя нелегка. Она стала еще трудней: мама все хуже и хуже себя чувствует. Мне приходилось и раньше, совмещать работу с учебой. И вот теперь учеба и работа частично оказались несовместимыми. Мне пришлось бросить заниматься на втором факультете, по вокалу. Для меня это было очень тяжело. Я глубоко люблю вокальное искусство, не только пение ради пения и не только для того, чтобы «блистать» на сцене и пожинать лавры успеха. Нет, я никогда не стремилась на сцену, а тем более оперную. Мне хотелось работать в исследовательской области этого искусства, искать там новые пути. И вот теперь это все рушится. В общем, Адик, ты пойми как мне тяжело сейчас. И скоро ли зарубцуется эта рана?!
Теперь занимаюсь на одном факультете и работаю. Пришлось взять больше часов. Мама почти не работает. И в это время, тяжелое для меня материально, пришлось испытать еще и моральные переживания.
Видя наше трудное положение, им захотел воспользоваться один человек, который материально может обеспечить нашу семью и дать возможность мне кончить консерваторию по двум факультетам. Проще говоря, он предложил мне, как говорят, «руку и сердце». Поэтично - ничего не скажешь. Но мне представилось это чудовищным пойти за человека и связать судьбу с ним из-за денег, из-за материального благополучия. Ничего сама как-нибудь протяну это трудное время, но только не это. Вот, Аркадий, какие дела. На бумаге всего не напишешь, свое сердце не покажешь, что в нем творится.
Прости меня, что я так откровенно все написала, но пойми, что ты для меня единственный человек, которому я могу сказать все: и о радости, и о горе, какое оно ни было бы.
Родной мой мальчишка! Как ты мог так долго не писать мне? Возможно много будет у тебя девушек, но я скажу одно:
"Много родных сердец, но одно,
Лишь одно к тебе лаской полно.
Всех сильней оно и нежней -
Это сердце любимой твоей.
Загрустишь, и оно загрустит,
Не поспишь, и оно не поспит.
Засмеешься над шуткой любой.
И она засмеется с тобой".
Адик! я не могу понять, почему ты чувствуешь себя таким одиноким. Ведь у тебя должно быть есть друзья, девушки?
У вас уже, наверное, весна наступила, суля по незабудке, присланной мне тобой. За незабвение большое спасибо.
Аркашка, ты ничего не пишешь о своем здоровье. Знай, что оно интересует меня больше всего.
Что ты сейчас делаешь и вообще, как живешь? Может быть ты это собираешься написать во второй части письма? Но дойдет ли оно? Ведь много писем пропадает. Если хочешь пиши на консерваторию, если не боишься, что Клера передаст письмо Полине. Они ведь подруги.
Аркадий, пиши больше о себе, о своих повседневных делах. Мне очень хочется, чтобы ты от меня ничего не скрывал. Хорошо, родной? Жду твоих писем, как всегда. Целую, Люда.
Привет твоей маме. Саратов 15.3.46 г.
На это письмо я ответил не сразу: в день, его получения готовился, в соответствии с выданным мне ордером ложиться в госпиталь. Однако после первого его беглого прочтения, я понял, что оно означает, если не отставку, то извещение о её совершении в ближайшее время. Я должен был предвидеть такой конец. Сам виноват! Нужно было раньше самому решиться на морально оправданный, хотя и болезненный поступок, чтобы признать себя, по крайней мере в настоящее время, несостоятельным для семейной жизни, где кроме любви необходимы еще, как минимум, нормальные жилищные условия и физическое здоровье, позволяющее содержать ее будущих членов в материальном достатке.
Конечно, любовь имеет в этом первостепенное значение. Любовь - есть любовь. Однако присказка: «с милым рай в шалаше», - очень далека от реальности.
Подавить чувство горечи и печали, охватившее меня после прочтения этого письма, помогла только забота о жилищном вопросе, а также подготовка к лечению госпитале, куда я ложился с явной мечтой еще больше поправить свое здоровье. Эта мечта затаилась в глубине сознания и всплывала на поверхность, когда приходили мысли типа: «А вдруг, у врачей получится что-то. Пусть даже и частично, за счет соседних с поврежденным участков, улучшить работу головного мозга». Именно для этого я и ложился в госпиталь.
Но была и другая, более мелкая мечта. Я хотел вырваться из моего заточения, чтобы поменьше мозолить глаза хозяйке своим присутствием.
Бытовые и лечебные условия в госпитале мало чем отличались от эвакогоспитальных саратовских (я имею в виду только наше нервно-хирургическое отделение), так что мне не пришлось заново приспосабливаться к ним. Весь контингент лечащихся состоял из фронтовиков, поэтому все чувствовали себя на равных, как в песне «Огонек»:
«Парня встретила славная
Фронтовая семья,
Всюду были товарищи,
Всюду были друзья».
Уже находясь в госпитале, я прочел полученное от Людмилы письмо еще несколько раз, и оно поразило меня своей сумбурностью. Если в начале трезво излагалась суть создавшегося положения, то в конце было явно, что строки рождались «со слезами на глазах». Жалко ей себя стало, вот и припомнились Полина и некая Клера, с которой я вообще не имел никакой связи.
С какой стати подобного рода упреки? О Полине все как было я уже написал. Кто такая Клера - понятия не имею. Только потом, восстанавливая в памяти все детали, я подумал: «Уж не та ли это сестра из кабинета лечебной физкультуры, неразговорчивая молчунья. Имени её я не спрашивал, а тем более адреса. Незнакомых нам медсестер при надобности мы окликали просто: милая, сестра или сестричка.
Припомнилось мне и такое. Два дня спустя после нашей первой встречи в кабинете, она вдруг пожаловала к нам в палату, решительно, по-строевому, подошла к моей койке, сунула мне в руки фотокарточку и проговорила: «Смотри, какой красавец к нам вчера поступил». На фотокарточке, размером 6 на 4 сантиметра, было изображение молодого парня, действительно с правильными чертами лица, но с холодным, надменным его выражением.
Бегло взглянув на изображение, я ей ничего не стал возражать и вернул фото. Она, тоже ничего не сказав, повернулась и стремительно вышла из палаты. Есть у меня предположение, что это она сопровождала нас в театр.
Ответ Людмиле на её письмо я написал уже в госпитале. Оно было коротким. В нем я просто уведомил Людмилу, где нахожусь, а также и выразил сочувствие ее переживаниям, но без каких-либо конкретных предложений.
Возвратившись домой, я отправил ей еще два письма, в последнем из них было новогоднее поздравление:
«Дорогая Людмила! Под Новый год принято выражать близким людям различного рода пожелания. Я также хочу это сделать, но не в силу традиции, а по настоятельной просьбе того уголка сердца, в котором ты продолжаешь жить несмотря ни на какие запреты.
Так пусть же в словах этого совсем коротенького поздравительного письма в канун Нового года зазвучит его трепетный голос, и ты почувствуешь сколько в нем теплоты, дружеского участия, радости и тревоги за твою судьбу. Как много оно тебе желает хорошего в жизни. Как надеется, что твое будущее будет прекрасным, несмотря ни на какие трудности. Будь счастлива. Аркадий».
Чтобы не прерывать эту тему, забегая несколько вперед, расскажу каким образом закончилась моя любовная история с Людмилой. Спустя год я находился на излечении в институте имени Семашко и там познакомился с чудесной женщиной. В компании ее и её подруг я часто проводил вечернее время. Однажды уже перед окончанием срока лечения, в канун Нового года, я одиноко сидел в зале отдыха и писал письмо Людмиле с новогодними поздравлениями. Я так увлекся этим занятием, что не обратил внимание на то, как та женщина потихоньку подошла со спины, чтобы посмотреть, чем это я тут, в одиночестве занят. По-видимому, она успела прочесть набросок моего поздравительного письма и стала выспрашивать, кому эти пожелания предназначены: «Ты же говорил, что у тебя нет девушки. А так пишут только любимой. Ну ка сознавайся!» Пришлось ей все рассказать про Людмилу, о том, что было в эвакогоспитале, и о том, что уже год, я не получаю от нее писем. Та посочувствовала, и вызвалась опустить готовое письмо в почтовый ящик. В моем положении малоподвижного человека было естественно согласиться с таким предложением.
Через некоторое время мы оба выписались. Занимаясь, как всегда, чтением, я штудировал книгу по Йоге, которую при нашей выписке дала мне та женщина примерно, на месячный срок. Месячный срок прошел незаметно, а я все еще читал её, изучая разнообразные асаны. И вот, взглянув в окно, я увидел, как она приближается к нашему подъезду. Встретил её я с чувством досады на свою, нерасторопность. Стесняясь, с сожалением я признался, что не успел еще до конца познакомиться с содержанием книги. Но гостья, неожиданно для меня, сказала, что может продлит срок еще на месяц. А пришла она за тем, чтобы передать мне два письма: одно - копия её письма Людмиле, второе - ответ Людмилы на это письмо. «Читай и не очень расстраивайся. У тебя еще все впереди», - сказала она мне. Поговорив о том, о сем мы вскоре расстались, и я приступил к чтению, принесённых ею писем.
«Вам, очевидно, покажется странным получить письмо от незнакомого человека, но запаситесь терпением и дочитайте его до конца. Тогда, быть может, вам яснее станут мотивы его вызвавшие. Если будут задеты какие-то струны в Вашей душе, и Вы сделаете то, что надо, тогда значит цель будет достигнута, и, тем самым, оправдано мое вмешательство.
Небольшой экскурс в прошлое. В период 1944-45гг Вы опекали в госпитале Вашего родного города тяжелобольного, одинокого мальчика, слишком рано и тяжело заплатившего за беззаветное служение Родине. Вы нашли слова, открывшие путь в его душу. Ваше длительное общение друг с другом породило, как вам обоим казалось, настоящую дружбу, какая только может быть в юности. Без расчётов, корысти и выгоды. Безусловно, эти дружеские отношения немало способствовали установлению душевного равновесия у того мальчика из Ташкента.
В Аркадии нет ничего наносного, подлого, что так позорит многих из молодежи. Он, безусловно умен, хотя ему много пробелов надо заполнить в своем образовании. В нем нет и тени того, что отличает наших фронтовых офицеров, от наших друзей, которых со слезами и тревогой мы провожали на войну. Это восторженная, романтическая, чувствительная душа рассматривала Ваше расположение как знамение, как судьбу, и он всеми своими сторонами крепко привязался к Вам. Любит ли он Вас и любил ли, я не знаю, но то, что он верил в Вас — это точно.
Вы в одном из своих писем к нему удивлялись, как можно быть одиноким, если до отъезда на фронт у него было много приятелей, друзей и просто знакомых. Вы не учли одно обстоятельство, что все его отношения с друзьями, приятелями были основаны на совместным хождением по паркам, танцам, кинотеатрам - вокруг чего и вращались, собственно, их интересы. А когда человек оказался, не по своей воле, в положении изоляции от обычной жизни здоровых людей, их действий, поступков и желаний, при этом очень болезненно переживая свою инвалидность, будучи самолюбивым, - все приятели и друзья обоего пола, отлетели, как шелуха, и забыли о нем. Это эгоистично с их стороны и свидетельствует об их душевной бедности, умственной ограниченности, и совсем не красит их, как представителей Советской молодежи.
Вам понятна отсюда (у Вас тоже по-своему трудная, тяжелая жизненная дорога, материальная необеспеченности, болезнь матери, отсутствие моральной поддержки в достижении поставленной цели и т. д.), что самыми близкими для Аркадия стали книги, Ваши письма и общение с людьми старше себя, что полезно, но не всегда заменит смешливых друзей юности. Вы, к сожалению, поступили с ним так же. Хотя по открытому, умному, лицу, правдивым вашим глазам на карточке, Вас не хотелось бы равнять с остальными. Зачем вам надо было говорить и писать теплые, ласковые слова, порождающие в душе ребенка надежду, зажигающие огонь, который Вас не грел, и который так безжалостно был потушен Вами же?
При любой занятости (знаю по себе) можно выбрать время для дружеского письма. Если ваша жизнь изменилась и у вас есть постоянный спутник жизни, - и в этом случае можно, было внеся ясность, продолжая писать, постепенно отдаляясь, если уж необходимость так остра. В самом деле, в течение года можно же было написать письмо.
Мне бесконечно жаль этого ребенка, хорошей человеческой жалостью, но я не могу заменить ему его друзей. Однако все, что касается его, меня глубоко волнует. Вам понятно, надеюсь, что побудило меня написать вам, и что ему ничего неизвестно об этом письме.
Если меня не обмануло знание людей, вы ответите без задержек, честно и от души. Одновременно вы напишите письмо Аркадию, но он не должен знать о том, что мы обменялись письмами, так как Ваше письмо из жалости сильно бы его огорчило».
Ответ Людмилы был таким:
«Мне очень трудно отвечать на Ваше письмо. Может показаться, что я оправдываюсь перед Вами, чего бы мне не хотелось. Я очень уважаю Аркадия, как человека и Вы бесконечно правы, что это человек «с большой буквы». У меня и сейчас не прошло к нему чувство хорошей, настоящей большой дружбы, и я никогда не забываю о нем.
В моем молчании, вопреки тому, как кажется, было не только легкомыслие. Я напишу Вам все откровенно и от чистого сердца. Может быть Вы поймете меня. Дело в том, что я вышла замуж и все это время сама находилась в затруднительном положении, не зная, как поступить. Зная, что Аркадий питал ко мне чувства больше, чем простая дружба, и зная, что он все еще тяжело болен, я боялась прямо написать ему об этом, а писать письма такие же, как я писала ему будучи девушкой, посчитала оскорбительным для него и для себя.
Когда я пришла в палату, где лежал Аркадий, я сразу же обратила на него внимание, не потому, что мне понравилось как-то особенно его лицо, но в его глазах была такая тоска, что пройти мимо этих глаз было нельзя. Так как мне приходилось сталкиваться с ним по работе, у нас скоро завязались теплые, дружеские отношения. Иначе я не могла к нему относиться, ведь этот мальчик был так тяжело болен. Я была далека от мысли чтобы, грубо выражаясь, морочить ему голову и относилась к нему искренне, дружески, тепло. Когда я осознала, что у Аркадия появилось чувство больше чем просто товарищеское, то решила к нему не ходить, чтобы не развивать это чувство дальше, тем более что Аркадий стал быстро поправляться.
Я к нему очень привязалась и мне самой было не легко это делать. Может быть наша дружба со временем переросла в любовь, но ведь я старше Аркадия, а он еще совсем мальчик. На протяжении всего времени нашей разлуки меня очень тянуло ж нему, и вот, как-то будучи в этом госпитале я зашла к нему. Тогда он стал уже ходить.
Скорее всего, я поступила очень плохо, что я опять стала навешать его. Я узнала, как он переживал, когда я не приходила к нему, мне было очень его жаль. Все эти переживания очень отражалось на его здоровье.
Я не знаю, кто Вы, и какое отношение имеете я Аркадию, но я очень благодарна Вам за письмо. Мне было стыдно читать его и больно, тем более что я никогда не забываю Аркадия. Может быть Вы поможете мне советом, как мне поступить в этой ситуации. У меня к Аркадию осталось чувство дружбы, даже больше, я отношусь к нему, как сестра, ведь у меня брат погиб на фронте, таких же лет как Аркадий, и я не хотела бы прерывать с ним связь».
Вот и все, представление окончено. Испытывая чувство горечи, я написал Людмиле коротенькое письмо. Но одно «но» заставляло меня откладывать его отправление. В конце концов, я решил самоустраниться по моральным соображениям. «Письмо замужней женщине от прежнего ее друга может вызвать чувство ревности у мужа. Кто знает, не повредит ли оно в дальнейшем их семейной жизни. Мне бы этого очень не хотелось», - думал я. В то же время для меня было желательно, чтобы дружба наша продолжалась. Когда человек стоит перед альтернативой, перед необходимостью выбора, то, как бы ему ни хотелось иного, он должен чем-то пожертвовать. И я пожертвовал влечением своего сердца. Письмо не было отправлено.
Но вернемся ко времени моего пребывания в госпитале восстановительной хирургии. Я уже писал, что там, в среде фронтовой братии чувствовал я себя по-свойски. В Саратовском эвакогоспитале у нас в отделении лежали одни только черепники, как мы себя называли, а тут находились фронтовики с более разнообразными ранениями, в результате которых были задеты нервы. О каких только чудесных ранениях я не наслушался, чего только не нагляделся! Услышал бы я все это в другом месте, навряд ли бы поверил в правдивость этих рассказов. Но то были рассказы самих потерпевших. Вот они, прямо перед тобой. Смотри на них и удивляйся.
«Во время атаки, - рассказывал один из них, - мы достигли переднего края обороны противника. Я спрыгнул в немецкий окоп, чтобы не быть на виду, и побежал по нему. И вдруг, на повороте столкнулся с фрицем, который выстрелил мне в грудь. Помню только испуг. Больше ничего не помню. Очнулся только в санбате, где и узнал, что пуля прошла через легкие навылет». Слушая его, я испытывал странное чувство сострадания и жалости, ведь, по сути дела, передо мной стоял покойник.
Много было и таких ранений, которые казались менее опасными для жизни, но вызывали неприятные ощущения, при мысли о том, какие страдания перенес человек. Например, сквозное ранение бедра с выходом через прямую кишку и задний проход. Такое ранение, кроме обычных болевых ощущений каждодневно связано еще с унизительными мучениями. «Приходилось терпеть! И сейчас еще превозмогаешь себя» - отвечал он на вопросы не в меру любопытных собеседников.
В госпитале помимо нашего отделения имелись также отделения ортопедической и челюстно-лицевой хирургии. «Костыльники» из ортопедического для нас ничего особенного не представляли, кроме случаев продольного рассечения кожи и мягких тканей у раненных, потерявших кисть, для разъединения костей предплечья. Это делалось так, что они образовали нечто в виде рогатки для удержания плоских предметов. Выглядело это, конечно жутко, но в то время людям с подобными увечьями ничего другого предложить не могли.
Зато в отделении челюстно-лицевой хирургии можно было насмотреться на такое, что, как говорится: «волосы вставали дыбом». Как-то прежде я не представлял себе, что могут наделать пули и осколки. Правда, в детстве я видел соседа мальчишку со скривившемся ртом в результате взрыва железнодорожной петарды, с которой он играл. Мальчишки так и звали его: «криворотик». Но то был единственный случай.
А тут собралось такое количество людей с подобными увечьями, что для них было отведено целое отделение. Безносые, с перекошенными челюстями, с растянутой кожей лица до такой степени, что нижнее веко не закрывало слезящегося яблока глаза. На такие изуродованные, обезображенные лица, невозможно было смотреть без чувства содрогания. Приходилось усилием воли сдерживать себя, чтобы не показать, разговаривающему с тобой человеку охватывающее тебя чувство брезгливости и отвращения.
До сих пор в памяти сохранился разговор с одной женщиной из этого отделения. Он наглядно свидетельствует о психическом состоянии людей с подобными увечьями. Эта женщина имела правильные, даже миловидные черты лица, но у нее был оторван кончик носа. Думаю, что именно из-за этого она смотрела на всех суровым взглядом.
Встретились мы во дворе, куда в ясную погоду высыпали все, кто мог передвигаться, чтобы погреться под лучами солнца. Из репродуктора раздавались громкие, будоражащие звуки музыки. Оператор, через каждые 15-20 минут ставил на проигрыватель одну и ту же пластинку с песней, где были слова: «Если хочешь в любви мне признаться, Подожди до цветенья акаций, И душистой ночью украдкой Тайну сердца ты в песне открой ...».
Греясь на солнышке и слушая музыку, я блаженствовал, сидя одиноко на специально вынесенном для меня стуле. Вот в это-то время, проходящие мимо мужчина и женщина с раневыми дефектами лиц, остановились рядом. Видя, что я скучаю, женщина начала разговор на традиционную для фронтовиков тему: на каком фронте воевал, где, когда, куда получил ранение, что думаешь о дальнейшей жизни? И вдруг неожиданно, она спросила, женился бы я на такой женщине, как она. Я понял, что она имеет в виду дефект лица.
От неожиданности я растерялся и, чтобы не обидеть человека, поспешил ответить: «Да, конечно. С лица воду не пить, как говорится. Суть-то не в лице, а в человеке» - «Да, правда? А не побрезгуешь?» - со скептическим выражением лица переспросила она. Тут я смутился, потому что был не искренен в ответе. Мое бормотание и самому мне показалось не убедительным. Разве это аргумент: с лица воду не пить. Это просто глупая простонародная поговорка, к которой прибегали родители, выдавая свою дочь за нелюбимого, некрасивого. Не убедителен и второй, аргумент. Что значит: «суть не в лице, а в человеке. В каком человеке? В человеке без лица - что ли?
Мужчина, стоявший во время нашего разговора рядом, видя мое смущение, потянул женщину за руку, приговаривая: «Ну ладно, поговорила и пошли!» Они удалились, а у меня на душе остался неприятный осадок. Кроме досады от слабости моих аргументов, мне было стыдно, что я пережил минутный страх в той ситуации. Мне почему-то показалось, что в ответ на мои слова, она может сказать: "Так, тогда давай поженимся", - чего я вовсе не хотел.
Позже я еще несколько раз размышлял над этой ситуацией, и пришел вот к какому выводу. Наверное, та женщина никак не решалась на оперативное восстановление кончика носа, на чем настаивал ее муж. Это он вместе с ней подходил ко мне. На его лице видны были следы такой операции. Она же этой необходимости не видела, так как считала, что может прожить и с таким лицом, будучи в остальном все еще привлекательной для мужчин. Для разрешения вот этой дилеммы нейтральным судьей был избран я, далекий от сути обсуждаемого ими вопроса. Не знаю, помогла ли ей беседа со мной принять какое-нибудь решение, и согласилась ли она, на эту сложную и мучительно длительную операцию.
Дело в том, что материалом для нового кончика носа служит только здоровая, живая ткань самого человека. Поэтому её заготовка производится на животе оперируемого. Операция начиналась с отслоения на животе части кожи с мякотью и формирования сегмента, имеющего подобие сосиски. Когда ранки заживали, и сегмент начинал самостоятельное существование на коже живота, один его конец отделялся от живота и вживлялся в мякоть кисти руки. Естественно, что рука на это время прикреплялась неподвижно к телу.
После приживления этого конца сегмента к руке, второй его конец отделяется от живота и присоединяется к носу. Рука же, согнутая в локте, на это время для неподвижности прикрепляется в гипсе на дощечке к телу. Сами оперируемые такое положение называют «самолет». Оперируемый так ходит, спит, и прочие дела делает, пока не происходит приживление сегмента к ткани носа. Эта самая мучительная стадия операции.
На любом из вышеуказанных этапов может произойти отторжение. В таком случае операция производится заново с самого начала. Если заготовка приживается, она имеет вид хоботка. Тогда приступают к последней, не менее длительной, стадии - придание этому хоботку формы носа человека.
По-моему, все время, от начала операции и до получения окончательного положительного результата, оперируемый находится в состоянии стресса. Вполне естественно, для того, чтобы такое вынести у человека должны быть крепкие нервы и непоколебимая уверенность в необходимости этих мучений!
Глядя на этих людей, добровольно обрекающих себя на такое страдание ради внешней привлекательности, я восхищался их мужественной решимостью. Что касается меня лично, то я на такое рискованное и мучительное мероприятие едва ли решился бы.
Одновременно я восхищался и специалистами, проводившими эти хирургические операции. Ведь они взвалили на себя выполнение такой сложной, ювелирной задачи – возвращение, пусть даже частичное первоначального облика молодым людям. Все, кто побывал у них на операционном столе, в один голос положительно отзывались об их мастерской работе.
Это натолкнуло меня на мысль, что может быть эти хирурги смогут удалить у меня корни двух задних коренных зубов на верхней челюсти. Об этом я переговорил со своим лечащим врачом. Он обещал просьбу мою выполнить. И вот, дня через два, меня пригласили в хирургический кабинет челюстно-лицевой хирургии. Мне сказали, что операцию согласился провести сама профессор.
Услышав слово профессор, я сразу представил себе высокую, худощавую даму в очках, со строгим, как будто осуждающим что-то, близоруким взглядом. Однако в большой операционной встретила меня располневшая пожилая женщина среднего роста, с добродушно-улыбчивым лицом и лукаво-веселыми глазами.
«Это и есть тот самый симпатяга, молоденький офицер танкист, о котором мне говорили? Ну, давай ложись вот на этот стол. Посмотрим, что у тебя там случилось после черепно-мозгового ранения. Сам заберешься или помочь? Сестра, помоги молодому человеку!»
С помощью сестры я улегся на операционный стол. Профессор, заглянув в раскрытый рот, постучала по остаткам раскрошившегося зуба. 3атем она попыталась его захватить чем-то раз, другой. Профессор покачала головой, пробормотала что-то про себя, а потом сказала: «Да, плохи твои дела! Действительно, зуба почти нет. И рядом кариозный, начал уже крошиться! Это все нервы. Нервы, переживания! Ну ничего. Сейчас мы удалим эти корешки».
Так, тихо приговаривая, приступила она к удалению. Я лежал, прислушиваясь к её спокойному голосу, стараясь как можно шире открыть рот, чтобы не затруднять ее действий. Мне показалось, что операция несколько затянулась. Профессор трудилась уже молча, сосредоточенно, часто переходя с одного края стола на другой. Только тогда, когда окончилась операция, она тихим, утомленным, но удовлетворенным голосом проговорила: «Ну и натанцевалась же я вокруг тебя!» Объяснять же в чем состояла суть операции, она не стала. Когда я в палате я разглядел место, где прежде находился злосчастный зуб, то обнаружил, что отсутствует не только он, но и большая часть края стенки челюсти.
Вообще в госпитале основным для себя я считал занятия в кабинете лечебной физкультуры (ЛФК), где, как и прежде, я проводил все свободное дообеденное время, оставшееся после процедур в физиотерапевтических кабинетах. Естественно поэтому, специалисты ЛФК стали для меня ближе других медработников.
В кабинете ЛФК принимали два врача и медсестра. Один из врачей, представительный, широкоплечий мужчина, с развитой мускулатурой. По характеру он был скромный, покладистый и даже, я бы сказал, робкий, хотя и являлся заведующим кабинетом ЛФК. Женщина же врач, наоборот, была быстра в движениях, непринужденная в обращении, и я бы даже сказал - бесстыже-говорливая. В тесной компании, она все время неприлично подшучивала над кем-нибудь. От этого в её присутствии я всегда чувствовал себя неловко.
Я уже упоминал, что в госпитале окружали, меня одни фронтовики, поэтому чувствовал себя словно в братской семье. Рядом со мной, слева, первую неделю после моего поступления, лежал механик-водитель танка Т-34 Герой Советского Союза, проживающий в городе Джизаке. Из его слов я узнал, что Героя ему присвоили за то, что он укрыл свою машину в плавательном бассейне, после того как наши части ворвались в город, и держал там несколько дней оборону.
Гораздо позднее, читая очерк «В осажденном танке» в книге А.С. Батыгина «Вечным Огнем» (Госиздат УзССР, 1960), я удивился поразительному сходству обстоятельств присвоения звания Героя Советского Союза Г. Станкевичу и моему соседу механику-водителю из Джизака. Уж не был ли этот механик членом экипажа Станкевича? Однако теперь выяснять это уже поздно: Станкевич умер, а о механике я только и знал, что его звали Жора.
Да и со Станкевичем я не был коротко знаком, хотя мы оба примерно в одно время учились в юридическом институте. Об этом я узнал тоже позднее и только от самого А.С. Батыгина. Ведь это Станкевич подсказал ему, что я из Первого ХТУ. Сам же Станкевич узнал об этом, когда я рассказывал свою биографию на общеинститутском партийном собрании при вступлении в члены партии. Вот что значит допустить оплошность и не исправить ошибку своевременно.
Копаясь в своей памяти, сопоставляя и увязывая во едино те или иные события или разговоры о них мне, я представлял себе вполне правдоподобным, что мое знакомство со Станкевичем началось еще с танкового училища и заочно продолжалось до самой его смерти.
В училище, в самом начале учебы, мы были в одной роте, а может быть даже взводе, с курсантом, который представился нам как студент 3-го курса литературного факультета университета. Хорошо помню, как во время одного из перекуров он громко критиковал солдафонские порядки и, без обиняков заявлял, что не желает им беспрекословно подчинятся. Что приложит все усилия, но добьется, чтобы его отчислили. И он таки добился своего.
Потом на станции Купянск-Узловая нас догоняли один за другим воинские эшелоны, которые пропускали вперед нашего. Один из них, остановившийся на соседнем пути был с мотопехотой. Во время его кратковременного стоянки кто-то из того эшелона стал оживленно перекрикиваться с человеком из нашего состава. Я обратил на это внимание только тогда, когда наш прокричал вопрос: «Какое у тебя сейчас звание?» - «Старший сержант», - ответил тот. После чего их эшелон тронулся и разговор сам собой прекратился.
Почему-то меня тогда заинтересовал тот скоротечный разговор. Я спросил у наших, не знают ли они, с кем, с каким старшим сержантом на соседней платформе с мотопехотой перекрикивался наш сослуживец? Мне ответили: «Да, говорят, что этот сержант начинал учебу в танковом училище, но потом его отчислили». Помнится, тогда я подумал: «Не тот ли это курсант-студент литературного факультета, которого отчислили?» Но в то время мой интерес к этому малозначительному событию больше не возвращался.
Или вот еще один незначительный случай, происшедший по дороге из госпиталя в Ташкент, после присоединения нашего вагона к составу «Москва – Ташкент». Лицо того Героя Советского Союза, который пытался приударить за сопровождающей меня медицинской сестрой Полиной, тогда мне показалось знакомым.
Так вот, если допустить, что во всех этих случаях был один и тот же человек, а именно, Станкевич, то, видите, сколько раз наши жизненные пути пересекались. Однако переговорить между собой нам так и не удалось, даже тогда, когда он работал в прокуратуре, а я в Институте судебной экспертизы. Вот и выходит, что знали мы друг друга только от третьих лиц и по книге А.С. Батыгина «Вечным Огнем».
После выписки из госпиталя восстановительной хирургии дома я обнаружил накалившуюся до предела, напряженную обстановку, о которой меня не информировали пока лечился. Оказывается, нашлись люди, которые выдавая себя за доброжелателей, сочувствующих домохозяйке, с умным видом нашептали ей, что если она нас своевременно не выселит, то через определенный период, занимаемая нами часть жилой площади будет у нее изъята и передана в собственность инвалида войны.
Естественно, что возможность такого исхода дела сильно расстроило домохозяйку, и она обрушила на нас все доступные ей законные и античеловеческие средства, чтобы добиться нашего выселения.
Ради справедливости должен заметить, что мне лично не приходилось слышать, как хозяйка скандалила и громко требовала немедленного нашего выселения. Мама и тетя об этом мне также ничего не говорили. Может быть они специально скрывали, оберегая мои нервы.
Но, тем не менее кое-что мне стало известно. Хозяйка была настойчива в достижении поставленной цели, и действовала методично. Однажды в доме появилась её младшая сестра с молодым мужем - лейтенантом, только что закончившим пограничное училище. Об их появлении я догадался, услышав громкий крик, доносившийся из хозяйской комнаты: "Пусть немедленно убираются из моей комнаты! Нам тоже негде притулиться Мы не намерены из-за них жить под открытым небом! Пусть вышвыриваются куда хотят!..” Неожиданно монолог её оборвался. Не знаю, кто её одернул. Однако после этого её крика к нам в комнату со смущённым видом вошел лейтенант и нормальным голосом, без крика и возмущения, попросил изложить суть дела.
Его интересовало в чем состоит причина задержки освобождения занимаемой нами жилой площади. Мне пришлось ему долго и нудно растолковывать, что жилищно-коммунальный отдел райисполкома никак не может подобрать нам подходящую квартиру. Только в этом и состоит причина нашей задержки с выселением.
Мужик оказался понятливым. Моё объяснение вполне его устраивало. Тем более, что он прекрасно сознавал, что я не лопух. Ведь после окончания училища выпускников направляют для про хождения службы, как правил о, на погранзаставы, а не оставляют в столичном городе. И действительно, через два дня они уже отбыли, наверняка по указанному при распределении месту прохождения службы лейтенанта.
Слушание дела в Народном суде по иску домохозяйки о нашем выселении происходило без моего участия. Как мне сообщили потом, удовлетворение иска о нашем выселении было поставлено в зависимость от предоставления нам пригодной жилой площади из Фонда местного Совета народных депутатов. Домохозяйке ничего другого не оставалось, как только ждать.
Когда тебя постоянно обуревают грустные мысли, напоминающие о безвыходности создавшегося положения, то это, безусловно, тяжелым бременем давит на твое сознание и отражается на общем психическом состоянии. Если не взять себя в руки, то ничего другого не остается как горько, с болезненным надрывом, по-звериному завыть и впасть в истерику. Нужно заставить себя отрешиться от грустных дум, занять свои мысли каким-либо делом, с тем чтобы забыться и обрести психическое равновесие.
Если у тети Лели и матери была такая возможность на работе, то мне не оставалась ничего другого как снова погрузиться в чтение. Я находил в этом отдушину. И я снова начал читать все подряд, выписывая то, что воздействовало на чувства и будоражило мой ум. Порой я так увлекался этим занятием, что не замечал, как заканчивался очередной день и наступал вечер.
Вот в эти-то безрадостные для меня трудовые дни за окном вновь появилась Екатерина. Признаться меня это не только обрадовало, но и удивило. В такое-то горячую для студентов пору, время годовых зачетов и сдачи экзаменов, она выкроила несколько минут, чтобы заглянуть ко мне и узнать, чем я занимаюсь, и как мое самочувствие.
В прошлом году, когда Женя и Катя поступали в юридический институт, я заметил, что Катя стремится заинтересовать собой Женю. Подбивает, как говорится, под него клинья. Да и сам Женя, спустя некоторое время, делясь со мной своими успехами в институтских делах, попутно сообщил, что его новая институтская пассия ревниво относится к Екатерине и сердится на нее, считая, что раз она, якобы, является подругой Адика (то есть моей), то своим заигрыванием с Женей изменяет мне. Мне пришлось заверять Женю, что между мной и Катей нет ничего общего, что мы вообще едва знакомы, и он волен поступать, в данном случае, так, как считает нужным.
Я говорил это ему потому, что, слушая Женю, уловил в его словах оттенок сочувствия по поводу грозившей мне утраты объекта моего увлечения. Он как бы заранее извинялся, что сообщает мне эту неприятное известие. Тогда я посчитал, что после состоявшегося, между нами, разговора, возникшее небольшое недоразумение исчерпано. С тех пор Катю я не видел. И вот теперь, после продолжительного перерыва, в окно на меня смотрит улыбчивое Катино лицо. И она доброжелательно, как старого друга расспрашивает меня о здоровье, настроении и о моих делах. Подумалось: «Не проявление ли это с её стороны искреннего дружеского участия к моей персоне?» Мимолетно промелькнувшая мысль побудила меня присмотреться к ней уже с точки зрения возможного объекта отношений в будущем.
Интуиция меня не обманула. Наша краткая беседа закончилась, предложением с е стороны продолжить наше общение в вечернее время на улице в уединенном месте.
Вечером состоялась наша первая такая встреча, и они продолжались довольно часто в дальнейшем. Мы общались о калитки, и нам никто не мешал, если не считать редких прохожих. Во время этих встреч мы обсуждали самые различные события, происходящие вокруг нас. Касались и тем не просто личного характера, даже международных проблем. Как правило, разговоры у нас получались эмоциональные, бескомпромиссные, потому что в них выяснялись наши принципиальные взгляды и мнения по поднятым вопросам.
Однажды, как бы между прочим, я спросил Екатерину, как она закончила свой первый студенческий учебный год, нет ли у нее курсовой задолженности? Мне показалось странным, почему она об этом ничего не рассказывает? И вот тут-то неожиданно выяснилось, что ей оказалось не под силу самостоятельное изучение рекомендованного материала по большинству предметов курса. Поэтому она решила оставить эту затею с заочным обучением. Меня это не очень удивило. Я и раньше представлял себе, что для заочного обучения кроме желания необходимо еще сила воли. Учебный материал необходимо перечитывать по несколько раз, пока он основательно не уляжется в голове, и не станет понятным смысл и значение всех тех новых терминов, являющихся ключевыми в данной научной области знания.
А главное здесь все же то, что делать это необходимо постоянно, даже тогда, когда возникает желание чуть-чуть расслабиться и лень-матушка соблазняет тебя немного полодырничать: утром лишний часок поваляться в постели; днем, после обеда вздремнуть часок другой, вечером проветриться, встретиться с друзьями, поболтать с ними. Глядишь, и день прошел в безделье.
Принимая мои убеждения за неукоснительную истину, наверное, я не удержался и съязвил. Ляпнул, не подумав, что-то вроде: «Эх вы, женщины, слабый пол! Чтобы заставить вас что-либо сделать, над вами должен стоять, как в армии, командир-мужчина. Без этого вы не в состоянии заставить себя учиться!»
Выслушав эту сентенцию, она презрительно фыркнула, обозвав меня дураком, и стала прощаться. А я почувствовал, что Екатерина расстроилась. На следующий она не явилась, то же самое произошло и через день.
Обеспокоенный этим, я нашел возможность передать ей свое послание: «Как-то странно получается. Ни с того, ни с сего, без всяких видимых причин к этому, отношение вдруг резко изменяется. Чем это вызвано? Мне правда неизвестно! Как правда то, что без причины ничего не случается, а все делается и вызвано какой-то причиной.
Я тщетно старался разыскать эту причину, но безрезультатно. Строя разные предположения, я только еще больше запутался, погружаясь в трясину неизвестности, что приводит меня в отчаяние. Допустим это, в какой-то степени, связано с нашим последним разговором. Так я не вижу в нем ничего, на что ты могла бы на меня обидеться. Каждый человек вправе иметь свое мнение. Это нельзя запретить.
Допустим, что в моем мнении ты нашла что-то оскорбительное. Но ведь это мое мнение, могло быть ошибочным. К тому же это мое мнение не получило огласки, а потому не причинило ущерба ни тебе, ни твоей репутации. Я слишком ревностно отношусь к чести своей и своих друзей, чтобы попусту чесать о них языком.
Может, ты нашла для себя что-нибудь обидное в моем поведении, в моей манере говорить запальчиво? Так я прошу извинить меня. Ты должна знать, что на душе у меня порою бывает очень тяжко и мне обидно за свою судьбу так, что я не нахожу себе места и готов на все, на самую крайность. В такие минуты я очень раздражителен и, конечно, не исключена возможность проявления грубости, которая могла тебя обидеть. Поэтому, я еще раз прошу простить меня!»
На следующий день, к вечеру, на это свое послание я получил вот такой ответ: «Ты не достоин звания человека, ибо мать твоя и земля твоя породили тебя. Только поэтому, что ты так сказал, тебя надо лишить звания человека. Но ты все же человек, ибо мать твоя и земля твоя породили тебя. Но человек с извращенными взглядами и понятиями, с животными чувствами, животным инстинктом. Однако так как человек произошёл из царства животных, то ясно, что человек никогда не избавится совсем от звериных понятий. Вопрос может всегда идти лишь о количественных различиях, в степени животности или человечности человека. Опять-таки человека».
Такой ответ меня мало устраивал. Приведенный в нем набор цитат ничего не разъяснял. Непонятно, в какой степени все они затрагивали наши отношения. Чтобы все же выяснить, что на самом деле произошло, пришлось снова писать.
«По-моему, у тебя было достаточно времени, даже сверх того, чтобы узнать мой действительный взгляд и мое настоящее мнение по всем этим вопросам. Я не думаю, что эти слова можно насколько серьезно вменить мне в вину, и тем более, видеть в них повод для разрыва наших отношений.
Знаешь ли, Катя, трудно, почти невозможно, живя в обществе не подчиняться царящим в нём порядкам и условностям. Окружающая среда всегда, в какой-то мере доказывает свое влияние на ту или другую сторону воспитания человека. Это - закон. И если бы моя личность, как человека, была бы исключена из этого, общего для всех закона или застрахована от вредного влияния среды, то я тогда был бы идеальнейшим человеком, в смысле морального и нравственного поведения. Таким каким только может быть вообще когда-либо человек.
Конечно, ссылка на то, что мне не удалось. избежать влияние этой среды не снимает с меня ответственности и не может служить серьезным оправданием в совершении неприглядного поступка. Всякое преступление, безразлично в какой бы оно области не совершалось и в чем бы оно не выражалось, должно быть справедливо наказано. И все-таки, как там ни говори, а это, поистине, не заслуженное наказание, которое является немилосердной жестокостью. Надо признаться, что я никогда не желал очутиться в таком положении, в каком очутился.
Однако этими словами я не осуждаю правильность твоего поступка. Напротив, я рассматриваю его, как наиболее правильный и достойный, тебя. Но с другой стороны, в ошибках разума, зачастую сердце бывает неповинно. Говоря о слабости женской силы воли я вовсе тем самый не хотел обидеть тебя. Ни в коей мере, поверь мне! Наоборот, слабость женщины является ее достоинством. А вот то, что ты покинула меня -это уже никуда не годится. Если бы ты ушла навсегда, лишив меня возможности видеть тебя, этим самым ты лишила бы меня последнего права иметь свою привязанность к человеку, к которому чувствуешь симпатию. Это было бы для меня тяжелой утратой, сильным грузом, обрушившимся со всей тяжестью на мой плечи, и кто знает, не надорвался бы я от столь непосильной ноши?
Не откажи, мой «злой дух» в возможности видеть тебя и получать от этого душевное удовлетворение, несмотря на то что ты отрицаешь самую возможность получения этого удовлетворения. Пусть вера в твое возвращение послужит мне временным утешением в настоящем».
Не правда ли, окончание этого длинного послания, скорее похоже на объяснение в любви, чем просто на извинение за свой недостойный поступок, однако как бы там ни было, мое письмо возымело положительное воздействие, к которому я стремился. В день получения моего письма, Катя вечером появилась у моего окна с приглашением выйти, как всегда, на свидание.
Во время нашей беседа я обратил внимание, что Катя все время как-то особенно пристально присматривается ко мне, как бы желая в чем-то лично удостовериться. Наконец, не выдержав, она заговорила на тему о любви. Говорила она запальчиво, напрямую заявляя, что не верит мужикам, когда они говорят женщине, что любят ее: «Я не понимаю, что имеют мужчины в виду, когда употребляют это слово. Мне кажется, что у них всегда на уме облапошить женщину, добиться от нее физической близости и после этого напрочь забыть о своих клятвах о вечной любви. Поэтому я всегда настороженно отношусь к тем мужчинам, которые начинают клясться в пылкой или страстной любви». Примерно так она закончила свой взволнованный монолог. А затем неожиданно в упор спросила, что я имею в виду, когда говорю "люблю"?
Я понимал, что ее не интересует теоретически обобщенное толкование этого термина. Однако из прочитанного о любви у меня прежде всего отложилось в сознании, что любовь – это чувство субъективное. Все зависит от любящего и внешних условий в каждом конкретном случае. Поэтому я не стал теоретизировать, а просто пересказал ей, что сам чувствую вспоминая о ней. Получилось не столь художественно, зато более конкретно и убедительно.
Она поверила в. мою искренность - наши отношения возобновились и стали даже еще более теплыми и душевными, чем прежде. 0б этом свидетельствовало и то, что она, по своей инициативе провожала меня в загородный нервно соматический санаторий, навещала меня там, а когда лечение было завершено, самолично привезла меня домой, где тоже не оставляла без внимания. Она придумывала проведение одного за другим наших совместных мероприятий. Так в один из дней вдруг пригласила навестить ее армейскую подругу; на следующий раз, сходить проверить состояние квартиры её тети, потом настояла, чтобы я посетил ЦК КП Уз и поговорил там по поводу ускорения получения квартиры.
Все. эти похода для меня были сопряжены с большой физической нагрузкой, так как большей часть пути приходилось преодолевать пешком, и я в конце его так выкладывался, словно пробегал дистанцию марафона. Однако несмотря на то, что мое физическое мучение иногда доходило до грани страдания, я не роптал и не сопротивлялся. Катя также предлагала применять разные новаторские методы для восстановления мышц ног. После каждой такой прогулки я замечал ощутимый прилив мышечной силы в ногах. Это вселяло в меня надежду на возможность скорого подключения в восстановительный процесс поврежденных нервных волокон, управляющих движением мышц ног.
Однако для постороннего взгляда, в том числе и для Кати, все эти, отмечаемые мною улучшения, были малозаметны. Ей казалось, что все это не приносило желаемого ею результата. Кате хотелось бы, чтобы это происходило гораздо быстрее. Однако миновал месяц за месяцем, а видимых сдвигов не замечалось. Наконец, вся эта канитель ей надоела.
Когда это произошло я не заметил. Но однажды, просматривая карманный блокнот с адресами, на одном из его листов я обнаружил надпись: «Скорее поправляйся или умирай».
Эта надпись словно вспышка молнии высветила в моем сознании, подлинную суть того, чего ждут от меня не только Катя, но и все остальные - это полного восстановления подвижности моих ног, как и рук, либо смерти. С третьим, каким бы оно ни было, они не намерены были мириться. С калекой всю жизнь они не намерены мучится. Вот так-то!
Примерно в то же время (то было где-то в конце августа) произошло еще одно, огорчившее меня событие. В воскресный день, который мы с Катей собирались провести в гостях у ее подруги, я ждал ее прихода с известной долей нетерпения. А когда она появилась у окна, у меня что-то екнуло внутри от неприятного предчувствия.
Она была не одна - ее сопровождал рослый парень из соседнего дома, который изредка появлялся среди нашей компании по вечерам. Не скрывая своей счастливой улыбки Катя с воодушевлением стала мне объяснять, что они, она кивком указала на соседа, решили сегодняшний день провести на Чирчике.
Эти её слова были для меня как холодный душ. Что я мог им возразить? Что подобного рода прогулка была мне не под силу, им конечно было известно. Они на это и рассчитывали. Мне оставалось только желать им хорошо отдохнуть на лоне природы у проточной воды.
Ближе к вечеру они опять появились вдвоем у окна. Она со смущенно-счастливым видом стала объяснять мне что-то, пока он обуреваемый эротическим воспоминанием, похотливо топтался, как петух, за её спиной. Затем, наверное, не выдержав чувственного прилива, он страстно схватил ее двумя руками за талию и попытался приподнять. Она промолчала и только стыдливо покраснела. В это момент как будто всенародно было объявлено о только что совершившемся таинстве их первой близости.
Эту сценку наблюдала и тетя Леля, которая находилась в это время в комнате. Она потом напомнила мне о том случае.
После этого в наших с Катей отношениях наступил период охлаждения. Нет, я не упрекал ее ни в чем, даже не упомянул, что прочел ту надпись в блокноте. А она не считала нужным оправдываться в своем поступке. Просто встречи наши стали более редкими и кратковременными.
В начале октября прошел первый ливневый дождь, и мы вновь ощутили на себе всю подлость, на которую была способна решиться домохозяйка, ради спасения своей собственности. Дождевая вода, ручьем лившаяся с крыши дома, таким же ручьем полилась в комнату прямо на кушетку. Мать едва успевала менять ведро и таз, моментально наполнявшиеся до краев под этой струей. Ее нервы были на пределе от этой суеты со сливанием в окно дождевой воды. Помочь ей я ничем не мог. Сидя на своей постели, стиснув зубы, я молча наблюдал за этой сценой. Хорошо, что ливень был кратковременным.
Когда он прекратился, мать, измученная изнурительной, обессилено плюхнулась на мокрую кушетку и истерично запричитала: "Господи! Когда наступит конец всем этим мучениям?! За какую такую вину все эти беды ты обрушиваешь на мою голову?!" - и горько, громко, как маленький ребенок, зарыдала. Такое я слышал впервые и только один раз за всю свою жизнь. Бывало и раньше, что ей что-то досаждало, но она проливала слезы молча. Я поднялся, перешел на кушетку, присел рядом, и обняв, прижал ее худое, вздрагивающее от рыданий тело, к себе стал её успокаивать: «Hy ладно, ладно. Успокойся! Ливень уже закончился. Дальше я все это утрясу! Успокойся!» Так мы и сидели молча, думая каждый о своей горькой судьбе до прихода тети Лели.
После первого осеннего дождя вновь наступили ясные теплые дни. Однажды, ближе к вечеру, Катя снова появилась у окна и, пригласила в гости, добавив после некоторой заминки: «Возможно с ночевой». Вспомнив о дне рождения, о котором она говорила, я согласно кивнул ей, и, не мешкая, стал собираться.
Провожая меня мама, как всегда напутствуя, как бы между прочим, но еле скрывая радость в голосе, проговорила, чтобы утром я в гостях долго не задерживался, так как завтра мы, наверное, будем переезжать на другую квартиру.
Возвращался после ночной гулянки домой я один. Проснувшись рано, находясь еще в дремотном состоянии, я мысленно перебирал все подробности вчерашнего дня, и вдруг вспомнил, мамино предупреждение, чтобы я не задерживался. Сон как рукой сняло. Скоренько я стал собираться. Мысли о предстоящем переезде на новую квартиру всецело овладели моим вниманием, они поглотили собой все остальное. Захотелось скорее узнать все по дробности, связанные с переездом.
Добровольно отказавшись от сопровождения Кати я, безусловно, допустил оплошность, о чем впоследствии пришлось пожалеть, Мне хоте лось продемонстрировать большую самостоятельность и независимость от посторонний помощи.
Попрощавшись, я смело отправился в обратный путь домой, выбрав, из двух его вариантов самый короткий. Сокращение его возможно было за счет пересечения по диагонали площади, размером не менее, квартала. I
Я споро шел по тротуару вдоль домов и заборов. Однако дойдя до площади и взглянув на открытое пространство, безлюдное в это время суток, я вдруг почувствовал сомнение: правильно ли я делаю, собираясь пересечь площадь один, в отсутствии радом кого-либо из помощников? Немного поколебавшись, я все же не стал менять своего решения. Постегивая себя рассуждением о возможности преодоления чувства страха силой воли, я смело шагнул на тропинку, протоптанную пешеходами. Однако, пройдя некоторое расстояние по открытому пространству, я вдруг почувствовал, как окружающая меня со всех сторон пустота, уплотнившись начинает оказывать на меня почти что физическое давление.
Чувство давления становилось тем сильнее, чем дальше я углублялся в открытое пространство. С каждым шагом вперед напряжение мышц все увеличивалось и увеличивалось. Нарастала их скованность. Появилось ощущение, что ноги становились словно деревянные, и я теряю контроль над ними. Чтобы не упасть, пришлось остановиться, широко расставив палки для равновесия.
Нужно было решать, что делать дальше: не вечность же тут стоять! Оценивающе взглянув на пройденное расстояние и то, что еще предстоит пройти, я понял, что прошел я совсем немного. Можно было вернуться. Но тут же подумалось, а хватит ли у меня сил на такой манёвр, не осложню ли я тем самым еще больше свое положение? Ведь мне придется в этом случае пройти расстояние в три раза большее чем осталось до дома. Он уже вот, виден за площадью.
Пока я так размышлял на противоположной стороне площади появился человек и двинулся в моем направлении. Это меня взбодрило, сковывающий спазм несколько ослаб, и я шагнул навстречу. Так я прошел еще часть пути, пока это человек не прошел мимо, и спазм вновь не остановил меня. Подобное состояние повторилось еще раза три пока не было преодолено открытое место.
В результате я убедился в правдоподобности случая, описанного в рассказе «Межзвездный скиталец», которой вначале показался мне маловероятным надуманным. Суть же рассказа состояла в том, что после многолетнего старания, заключенный, отбывающий наказание в одиночной камере, расшатав решетку, вылез в окошко. Ему оставалась теперь всего только пересечь участок пустого тюремного двора, перелезть через забор и ой на свободе. Однако он не смог этого сделать. Его остановило навязчивое состояние страха перед открытым пространством. И такое произошло с физически здоровым человеком, у которого не было ограничено движение ног из-за спастического парапареза, как у меня.
Обстоятельства сложились так, что переезд на новую квартиру состоялся только на следующий день.
В моей памяти запечатлелись больше всего малопривлекательные детали, встретившиеся на подходе к новому месту жительства, которые несколько огорчили радостное чувство ожидания новоселья.
Прежде всего - это переход с улицы Полтарацкого на улицу Павлова. Сойдя на остановке Тараса Шевченко, мы пешком направились вдоль забора, ограждающего трехэтажное здание, в сторону улицы Пролетарской и по окончании его завернули, как мне показалось, в тупик. Забор слева в тупике продолжили глухие стены ряда зданий одно из которых стояло поперек и, казалось, преграждало нам путь. Справа же тупик вначале ограничивался строением и забором, ограждающим участок планового дома, выходящего Фасадом на улицу Полторацкого.
А вот далее справа появилась кучка, прилепившихся друг к другу глинобитных мазанок. Взглянув на эти безобразные внеплановые строения, различные по размеру и по расположению, в голове мелькнула пугающая мысль: «Неужели судьба так жестоко распорядилась, что мне предстоит жить в одной из таких же вот незаконно сляпанных кибиток? На какое-то мгновение я даже приостановился от охватившего меня ужаса, но мать потянула меня дальше.
Пройдя еще немного, а главное, миновав эти убогие строения, я обнаружил, что между зданием преграждающим прямое движение вперед и кирпичным забором, ограждающим участок какого-то строения справа, имеется проход на широкий двор, где находились два большое здания капитальной постройки. Одно из них длинное барачного типа, с коридором в средней части, от которого справа и слева в ряд располагались двери в жилые комнаты.
Второе строение в форме буквы «Г» с рядом изолированных трехкомнатных квартир с общей кольцевой террасой со стороны двора. В условиях военного времени эти, ранее самостоятельные трехкомнатные квартиры, были разделены на однокомнатные. 0дну из таких квартир, размером 18 квадратных метров, с широким окном, выходящим на террасу, ЖЭК выделил нам. Примыкающая к окну часть террасы кем-то до нас была отгорожена фанерной перегородкой, а от общего входа, вместе с полутораметровым земельным участком, где рос кустарник и дерево, она была отделена заборчиком из штакетника.
Чтобы попасть в выделенную нам комнату, нужно было подняться по трем ступенькам крыльца на террасу, войти через общую дверь в коридор, где было четыре двери, одна из них - в наша.
Войдя в этот двор, как всегда, шел я, опустив голову вниз, тщательно наблюдая за тем куда ставятся концы палочек, чтобы они не соскользнули в решающий момент с какого-нибудь камешка, бугорка или скользкого места. Это было главное для меня во время движения. За общим же направлением движения и остальными окружающими меня деталями наблюдал я время от времени, поднимая на мгновение голову и отрывая взор от земли.
Двор в это время холодного осеннего дня оказался безлюдным* Это меня вполне устраивало, так как любопытные взгляды меня смущали и не позволяли полностью сосредоточиться на незнакомой дороге.
Когда я в очередной раз оторвал свой взор от земли и взглянул вперед, то заметил, что на пути к террасе около штакетника стоит мужчина и пристально смотрит, как я медленно приближаюсь к нему. В ответ на мое "здравствуйте" он ничего не сказал, только молча кивнул головой. Когда же я, поднялся, при помощи мамы на террасу, и оглянулся, его уже не было.
Зато из дверей общего коридора вышел другой мужчина. Он оказался более вежливым. Поздоровавшись, он поздравил меня с новосельем и вдруг спросил: «Видел прежнего хозяина?» - «Это тот, кто стоял здесь у штакетника?» - уточнил я. – «Да, он самый» - подтвердил мужчина, который оказался нашим новым соседом. А потом вежливо, изредка хихикая, с иронией в голосе он поведал мне: "Он авиатор-полковник! Всего полгода тому назад получил, как первоочередник, эту комнату. Почти не жил в ней, только изредка собирал в ней компанию выпивох. Наверное, ждал надежного покупателя. А теперь вот, с его слов, переезжает жить к невесте".
Все это он говорил мне в надежде вызвать меня на откровенность по поводу продажи этим человеком квартиры нам. Но я-то сам, ничего не знал о делах Тети, которые она устраивала, не ставя меня в известность. Поэтому молчал и не поддерживал разговор.
Как обычно, при переезде на новое место жительстве, начинается его обживание: расстановка мебели в квартире, притирка к тамошним бытовым условиям, постепенное знакомство с окружающими соседями-старожилами большого коллективного двора и так далее.
Осваиваясь на новом месте жительства я ощутил преимущество, которое придавала ему близость расположения к различным районным госучреждениям и организациям, особенно к поликлинике. Все они, в ос¬новном, располагались на улице Полторацкого.
В один из ближайших дней я специально посетил поликлинику и записался на прием к невропатологу. К моему удивлению им оказался молодой мужчина. Как мне показалось, он сразу же проявил ко мне заинтересованность, как к необычному, редкостному пациенту.
К тому же я пришел к нему не с какой-нибудь банальной жалобой, а с намерением встать на учет и выслушать его компетентные врачебные советы и рекомендации на будущее. Благожелательно выслушав и внимательно обследовав меня, он неожиданно предложил мне лечь в Республиканский научно исследовательский медицинский институт имени Семашко для более тщательного и глубокого обследования. Для заполнения врачебной карты, прилагаемой к ордеру, необходимо было только пройти рентгенологическое исследование и сдать на анализ кровь, мочу и пр. «Думаю, что за месяц ты успеешь всё это проделать, так как ордер выписан на конец ноября», -сказал он, прощаясь со мной. Против такого предложения возражать я ничего не стал. Нужно - значит сделаю, как бы это не было мне трудно. Я все еще в тайне надеялся на чудо. А вдруг, да и наступит улучшение в результате квалифицированного обследования и последующего за ним лечения в институтской клинике.
Однако этой моей сокровенной мечте не суждено было осуществиться. Методы лечения в клинике института и и оборудование, которым она была оснащена в то время, ничем не отличалась от ранее мне известной. Проводимая же в институте научно-исследовательская работа далеко не соответствовала профилю моего основного заболевания. Тем не менее, именно там, после введения бруцеллина в область предплечья, впервые было установлена положительная реакция Бюрка, свидетельствующая о моем заболевании бруцеллезом. Я обнаружил на следующее утро на месте прививки красноту и припухлость. Однако это явление связал с попаданием на место прививки воды во время утреннего умывания. Об этом я не преминул доложить лечащему врачу. Но врач с уверенностью подтвердила правильность установленного ими диагноза. Видя мою обеспокоенность она добавила: «Не переживай так сильно! Болезнь у тебя протекает в легкой форме, и с течением времени все проедет!» Это меня несколько успокоило, но где-то подспудно зародилась сомнение: «А не заразили они сами меня этой прививкой бруцеллина?!»
В институте Семашко состав лечащихся по своему возрастному составу и интеллигентности значительно отличался от всех прежних учреждений, где мне приходилось лежать до этого. Среди всех, мне запомнился один человек приблизительно моего возраста. Им был кадровый военнослужащий в отставке, попавший в плен в самом начале войны, при паническом отступлении наших войск, попавших в окружение. Несмотря на то, что он с сердитым видом сторонился всех остальных, мне удалось его разговорить. Меня интересовал не сам факт его пленения, а то как он выжил, находясь в таких тяжелых условиях. Я вообще не представлял себе участи военнопленных. Из его рассказов вытекало, что плен был самым тяжелым периодом его жизни и в физическом и в моральном отношении.
Происходила жесточайшая борьба за выживание любыми доступным им там способами. Особенно мучительным для них был голод. Он заставлял их преодолевать брезгливость и есть всевозможную нечисть. Ему лично приходилось есть все подряд, что попадалось под руку, чтобы только хоть как-то утолить непереносимые страдания: ловить различных насекомых, выкапывать дождевых червей из земли. В цеху мыловарения он лично ел горстями животный жир, который являлся основным компонентом изготовляемого продукта и так далее.
Освобождение из плена для них произошло перед самым окончанием войны, когда лагерная охрана, боясь попасть в плен к американцам сбежала. Два дня они оставались предоставленные самим себе без присмотра и кормежки. Воспользовавшись свободой они стали брошенные без присмотра дома, разыскивая в них продукты. В подвале одного из домов им удалось обнаружить запасы вина. Конечно, не обошлось без выпивки. Вино оказалась отравленным - в результате большинство умерло, а у него произошел частичный парез нижних конечностей. И действительно» ходил он при помощи одной палочки, как-то странно по кукольному, выбрасывая ноги перед собой.
Рассказывая о себе все это, он несколько раз возвращался к самому началу своего пленения. При этом, в его словах явно ощущалась обида и раздражение. Он со злобой сетовал на то, что их так бессовестно тогда подвели, оставив без поддержки необходимой военной техники с одним лишь устаревшим стрелковым оружием времен гражданской войны.
Выслушивая- эти его бесконечные упреки, я даже сам себя почувствовал виноватым. Ведь я был командиром танка Т-34, которых так не доставала в начале войны. Поэтому, когда в очередной раз с укором он агрессивно он повторил: «Если бы у нас тогда было такое вооружение, как у вас», я показал все своим видом, что не хочу продолжать разговор. Таким образом дружба у нас не состоялась.
Лишенный компании сверстников, в свободное от процедур время, я чувствовал себя неприкаянным и одиноко просиживал в общем зале отдыха. Видя, что я постоянно скучаю в одиночестве меня как-то пригласила присоединится к их общению группа женщин бальзаковского возраста. Они общались очень весело, громко смеялись. Естественно, при знакомстве я коротко рассказал им о своей так трагично закончившейся военно-фронтовой карьере. По-видимому, это произвело на них определенное впечатление; у всех тогда еще были свежи в памяти военные годы. Особое участие в мой судьбе проявила одна из них по специальности инженер, работник одного из республиканских управлений. Об этом случаи я и рассказал выше.
Новый 1947 год наша семья встретила с легким сердцем в качестве самостоятельных квартиросъемщиков в доме местного совета. Уже одно то, что мы обрели свободу выхода и входа, а также перестали зависеть от постоянных капризов владелицы частного дома и ее, было большим достижением.
Отопление нашей комнаты осуществлялось посредством высокой круглой железной печи (голландки), встроенной в совместную с соседом стену, тем самым соседом. Поскольку отверстие для загрузки топлива находилось со стороны соседа он, согласно договоренности, взял на себя обязанность по приобретению, доставке и хранению угля, обязав нас оплачивать лишь половину, его расходов.
Остальные бытовые обще дворовые обязанности были такими: следить за исправностью водопроводной колонки, своевременно вывозить мусор и производить очистку выгребной ямы общественного туалета было. Всем этим занимался дворовой комитет.
В зимние дни на новом месте жительства хотя они по-прежнему проходили у меня в одиночестве, но я мог самостоятельно выходить на террасу и наблюдать за дворовой жизнью.
Приступая к чтению книги Рамачарака. «Жнани-йога», я был заранее настроен несколько предвзято. Я сомневался в том, что изложенные в ней рекомендации могут быть практически мне. чем-то полезны. Наверное, это было вызвано тем, что бегло просматривая до этого отдельные страницы, я обратил внимание на места призванные убедить читателя в чудотворности системы в целом. Уж больно по-детски наивным мне показалось. описание феноменальной физической силы и психических способностей, которыми обладают йоги. Кроме того, мне не понравилось, что в тексте много встречается фрагментов религиозно-философского содержания, которые пришлось опускать, так как они, по моему мнению, явно противоречили основам современного, знания о природе.
Все остальное оказалось мне приемлемым, так как указывало на .возможность не только путем известной нам Физической тренировки увеличить мышечную силу, но и посредством выполнения соответствующих Асан, научиться контролю за дыханием (пранояма), освоить правила расслабления, и сосредоточения внимания и т.д. Это по утверждению йогов в конечном итоге, позволяет совершенствовать умственные способности, улучшить память и укрепить нервную систему - одним словом, значительно улучшит здоровье. И всего этого можно добиться в пределах наших собственных усилий и возможностей. Нужно только большое желание и сила воли, чтобы претворить эту мечту в реальность.
При этом меня отнюдь не смущали такие йоговские понятия, как Прана (животворящая сила или космическая энергия) или Кундалини (таинственная индивидуальная жизненная сила) так как еще на старой квартире в прошлом году я прочитал в научных трудах института Павлова об экспериментально установленном там чудоподобном факте. На теле человека ими вызывался волдырь как при ожоге в результате прикосновения холодного пинцета при условии, что этот человек предварительно наблюдал, как пинцет разогревали разогревается до белого каления. Я думал: «Не происходит ли это чудоподобное явление в результате действия энергии Прана, накопившейся в Кундалине организма?»
Научное объяснение сути этого явления до сих пор мне неизвестно* Знаю только, что в этом большую роль играет нервная система, психика человека.
Детальным изучением отдельных положений йоги я уплотненно занимался все слякотные дни двух последних зимних месяцев. Когда же. наступила весна и земля просохла под жаркими солнечными лучами у меня появились первые посетители.
Вначале навестил меня знакомый уже невропатолог, он же заместитель главного врача поликлиники. Справившись о моем самочувствии и выслушав мои жалобы, он неожиданно заговорил о моем трудоустройстве. Видимо осознавая, что при моем физическом недостатке и девятиклассном образовании очень трудно что-нибудь придумать путное, он буквально предложил мне заняться ремонтом бытовой хозяйственной утвари: "Сидеть ты можешь,- начал он вкрадчиво убеждать меня, - руки у тебя действуют хорошо. Не жалуешься же на их слабость, давай учись чинить примуса. Постепенно об этом узнают все окружающие домохозяйки и будут тебя обеспечивать работой. Подумай об этом, хорошо подумай! Человека, который обучит тебя всем этим премудростям мы тебе обеспечим".
Хотя меня не очень устраивала перспектива такого будущего я не стал ему ничего возражать и обещал подумать.
Примерно на той же неделе нас посетил представитель шефствующего надо мной министерства легкой промышленности. После вручения подарка он заговорил на ту же тему о необходимости трудоустройства. Вероятно, он предварительно беседовал с матерью и узнал, что я учился в финансово-экономическом техникуме. Поэтому будучи сам работником министерской бухгалтерии, начал беседу со мной на эту тему, похоже, с полной уверенностью, что делает мне одолжение, предлагая устроить меня в бухгалтерию швейной фабрики «Красная Заря». Этот вариант мне показался более привлекательным чем чинить примуса. И если бы во мне не теплилась надежда на поступление в юридический институт, после окончания 10-го класса вечерней школы, я, возможно, согласился бы с этим предложением.
Однако на момент разговора ничего конкретного для поступлением в вечернюю школу предпринято еще не было. Нужно было прежде узнать функционирует ли та вечерняя школа, в которой я начинал учебу. Сохранились ли в ее архиве мои документы, нет ли где-нибудь поблизости другой школы, расположенной более удобно для посещения.
И пока все эти вопросы не будут прояснены, решать что-либо было преждевременно. Именно поэтому представителю шефов я ответил так же уклончиво, как и врачу: «Хорошо, я подумаю над вашим предложением».
В самое ближайшее время все эти вопросы были обсуждены на семейном совете и вскоре нашли свое практическое разрешение.
Как оказалось, все документы в школе были сохранены, только сама школа переехала на улицу Малогоспитальная. Сейчас этой улицы и в помине нет. В то время она начиналась почти от самых базарных ворот и по диагонали уходила в глубь квартала. Таким образом, чтобы добраться нее мне необходимо было выйти на трамвайную остановку Т.Шевченко. ехать трамваем до ул. Госпитальная, пройти по этой улице один квартал до ул. Малогоспитальной и еще по этой улице полтора квартала до двора, где находилось помещение школы.
Далеко, конечно, но ничего не поделаешь. Для того, чтобы давняя мечта, зародившаяся еще в госпитале, стала реальностью, нужно попутно преодолеть все препоны, которые мешают её осуществлению. Поскольку с этим все было более или менее утрясено, оставалось только основательно подготовится к началу занятий в новом учебном году. Необходимо было вспомнить всё то, что изучалось в предыдущих классах. Особенно по алгебре, геометрии, тригонометрии, которые мной были основательно подзабыты. Для этого мне необходимы были все школьные учебники по указанным предметам. И здесь большую помощь мне оказала мама. Вскоре все они лежали у меря на столе, и я приступил к самостоятельной проработке всего пройденного когда-то в школе материала, начиная с первой страницы, категорически отказавшись от консультаций математика.
Усидчиво занимаясь несколько часов кряду ежедневно, я почувствовал через некоторое время, что мои школьные знания не только восстанавливаются в полном объеме, но даже появился интерес к этим занятиям, как у заядлого математика.
Однако не следует думать, что я превратился в какого-то сухаря, которому кроме учебников больше ничего не надо. Мне по-прежнему приходилось прилагать временами значительное усилие, чтобы заставить себя браться за учебники. Зато с какой охотой я откладывал их в сторону по просьбе матери, чтобы, например, заполнить страницы классного журнала на новую четверть списком фамилий учащихся по каждому предмету. На это, скучное по существу, занятие порой уходила большая половина дня, ведь писать фамилии приходилось выводя каждую букву по правилам чистописания.
Вспоминается также с таким желанием я отложил учебники, чтобы для тети Лели нарисовать на отдельных карточках ряд фруктов и овощей. По этим рисункам на карточках детсадовская детвора должна будет узнавать свои вещевые ящики. На это рисование я затратил несколько дней, так как старался так нарисовать каждый фрукт или овощ, чтобы он был похож на свой оригинал и по форме, и по оттенкам цвета. Старание мое увенчалось успехом. Когда тетя принимала мою работу, то она была удивлена тому насколько, овощи и фрукты на рисунках выглядели естественно, а главное узнаваемо. Знаменательно, руководство детсада даже согласилось заплатить мне за работу.
Это послужило темой для домашнего разговора. «Не стать ли тебе художником?» - спрашивали родные. Однако я их разубедил их, объяснив, что сделанное мной не имеет никакого отношения к истинному художественному творчеству. Это просто срисовка с определенным старанием. Мою способность к выполнению работы руками заметили не только домашние. Будучи как-то на почте, я сидел, ожидая своей очереди. В это время одна из бывших там старушек попросила гласила меня заполнить ей квиток, как она выразилась, на получение посылки. Я выполнил её просьбу с большой охотой, но от оплаты категорически отказался. В то же время о подобной услуге попросила меня другая пожилая женщина ссылаясь на малограмотность, за ней третья. Видя это, ко мне подошла работница почты и спросила, не могу ли я здесь сидеть постоянно, хотя бы б утренние часы, чтобы заполнять почтовые карточки посетителей: «Они бы стали вам платить за работу. И вам хорошо, и нам помощь. У нас уходит слишком много времени на заполнение карточек посетителей».
Конечно я благородно отказался, но уходил из почты с думой: «Вот сколько у человека возможностей, чтобы заработать себе на кусок хлеба. Была бы только охота. А ведь на улице столько сидят инвалидов-попрошаек, что даже стыдно, становится за наше воинство. Как низко нужно пасть, чтобы докатиться до такого состояния, унизительного для нормально человека!»
Не оборвать в былое нить. Часть 16
© Copyright: Дмитрий Питиримов, 2025
Свидетельство о публикации №225072701320
Свидетельство о публикации №225072701320
Рецензии