Дело о Восковых Фигурах

Зима 1838 года выдалась в Санкт-Петербурге лютой. Каналы сковало льдом толщиной в аршин, а ветер с Невы пробирал до самых костей даже сквозь волчью доху. Но не только мороз леденил души столичных жителей. Город полнился слухами о серии чудовищных и необъяснимых смертей.

Первой жертвой стал купец второй гильдии Афанасий Брюхов, человек тучный и жизнелюбивый. Его нашли в собственной конторе, запертой изнутри. Он сидел за столом, окружённый счетами и книгами, но вид его был страшен: лицо застыло в маске немого крика, кожа приобрела восковую бледность, а глаза, широко распахнутые, были совершенно белыми, словно выцветшими. Прибывший врач, осмотрев тело, лишь развёл руками — никаких следов насилия, яда или болезни. Смерть от «нервического удара», как записали в протоколе.

Дело поручили надворному советнику следственной части, Платону Ильичу Воронцову. Человек лет сорока, с усталыми, но проницательными глазами и склонностью к меланхолии, Воронцов славился своим острым умом и неприятием мистики. Ему в помощь определили молодого, полного энтузиазма околоточного надзирателя Алексея Головина, который верил в науку, прогресс и силу дедукции.

Не успели они начать расследование, как пришло известие о второй жертве. Баронесса Ингерм, пожилая светская дама, была найдена мёртвой в своём будуаре. Та же картина: запертая комната, та же восковая бледность и тот же неописуемый ужас на лице. И снова — белые, лишённые цвета глаза. Головин предположил, что действует некий неуловимый отравитель, использующий яд, неизвестный науке. Воронцов молчал, но его беспокоила одна деталь: и у купца, и у баронессы на запястье был найден крошечный, едва заметный след, похожий на укол тончайшей иглой.

Третья смерть повергла город в панику. В казармах Измайловского полка, в своей комнате, был обнаружен поручик Рижский, бретёр и повеса. Картина повторилась с ужасающей точностью. Стало ясно — в столице действует серийный убийца, чьи мотивы и способ были совершенно непостижимы. Жертвы не были связаны ничем: ни состоянием, ни положением, ни знакомствами.
 
Воронцов, перебирая бумаги в своём холодном кабинете, обратил внимание на странное совпадение. Все трое погибших незадолго до смерти посещали одно и то же место — паноптикум, или кабинет восковых фигур, открытый недавно неким приезжим немцем, господином Куртом Мейером. Заведение это пользовалось дурной славой. Мейер, человек с неподвижным, словно вылепленным из того же воска лицом, и глазами, холодными как лёд, выставлял фигуры не только исторических личностей, но и знаменитых преступников, застывших в момент совершения злодеяния. Экспозиция была жуткой, но притягательной.

Платон Ильич и Головин отправились в паноптикум. Внутри царил полумрак и тяжёлый, сладковатый запах воска. Фигуры, расставленные в зловещих позах, казались пугающе живыми. В центре зала возвышалась главная композиция, которую Мейер называл «Танец Смерти». Вокруг скелета в чёрном балахоне застыли в танце фигуры, изображавшие представителей разных сословий: купца, даму в кринолине, офицера, крестьянина... Воронцов подошёл ближе и почувствовал, как по спине пробежал холодок. Лица восковых купца, баронессы и офицера были точными, до дрожи, копиями погибших Брюхова, Ингерм и Рижского.

— Что это значит, герр Мейер? — спросил Воронцов, стараясь, чтобы его голос звучал ровно.

Мейер, появившийся из тени бесшумно, как призрак, чуть склонил голову. — Это искусство, господин советник. Я лишь предвосхищаю события. Мои творения — не просто воск. Я вкладываю в них... частицу реальности.

Головин, не выдержав, взорвался: — Вы издеваетесь! Откуда у вас их лица? Вы убили их, чтобы сделать свои поганые куклы!

Мейер лишь усмехнулся, и в этой усмешке не было ничего человеческого. — Убил? Нет. Я лишь собираю то, что остаётся после. Душу нельзя увидеть, но её эхо, её последний страх... его можно запечатлеть в воске. Это и придаёт моим фигурам такую жизненность.

Ночью Воронцов не мог уснуть. Слова немца не выходили из головы. Он решил обратиться к старому знакомому, доктору Леопольду фон Ганцу, учёному-медику, чьи интересы простирались далеко за пределы официальной науки, в область месмеризма и «животного магнетизма». Ганц, выслушав рассказ, помрачнел. Он поведал Воронцову о древних культах, веривших, что жизненную силу, «эфирную эманацию», можно извлечь из человека в момент сильного эмоционального потрясения, например, смертельного ужаса. Для этого использовались особые ритуальные предметы, пропитанные составами из редких трав и минералов, способные, как губка, впитать эту энергию.

— Этот Мейер не просто скульптор, Платон, — заключил Ганц. — Он — своего рода некромант от искусства. Он не убивает их физически. Он пугает их до смерти, возможно, с помощью какого-то гипнотического воздействия или пугающего образа, и в этот момент «собирает» их жизненную силу. А укол на запястье — это точка, через которую он эту силу извлекает. И каждая новая фигура делает его самого... сильнее.

Воронцов понял, что столкнулся с врагом, против которого бессильны и закон, и логика. Он также осознал страшную вещь: в «Танце Смерти» оставалась ещё одна пустая подставка. Мейер не закончил свою коллекцию.

На следующий день Платон Ильич снова пришёл в паноптикум, на этот раз один. Он должен был найти доказательства. В мастерской Мейера, скрытой за тяжёлой бархатной портьерой, он обнаружил ужасающую лабораторию. Колбы с вязкими жидкостями, пучки сушёных трав с одуряющим запахом и... маленький столик, на котором лежала тончайшая игла из потемневшего серебра и комок воска, которому уже начали придавать форму человеческого лица. Лица самого Воронцова.

— Я знал, что вы придёте, советник, — раздался за спиной голос Мейера. — Ваша душа... она так богата сомнениями и печалью. Вы станете жемчужиной моей коллекции. Ваша фигура будет изображать Правосудие, заглянувшее в бездну.

Взгляд Мейера приковал Воронцова к месту. Комната начала плыть, стены искривляться, а из углов поползли тени, сплетаясь в кошмарные образы. Он чувствовал, как ледяной ужас сковывает его сердце, как жизнь утекает из тела. Он видел перед собой не Мейера, а нечто древнее и безликое, смотрящее на него с голодным любопытством. Но в последний момент, на краю сознания, Воронцов вспомнил совет Ганца: «Его сила — в страхе жертвы. Если нет страха, магия бессильна».

Собрав остатки воли, Платон Ильич сосредоточился не на ужасе, а на гневе. На ярости к этому существу, играющему человеческими жизнями. Он выхватил из-за пазухи маленький табельный пистолет. Выстрел в полумраке мастерской прозвучал оглушительно. Пуля попала Мейеру в плечо. Но он даже не пошатнулся. Он лишь посмотрел на рану, из которой вместо крови сочилась вязкая, сероватая масса, похожая на расплавленный воск.

— Глупец, — прошипел он. — Вы не можете убить идею.

Но выстрел разрушил его концентрацию. Морок спал. Воронцов, не медля, схватил со стола масляную лампу и швырнул её в угол, где стояли бочки с воском. Пламя взметнулось мгновенно. Мастерская превратилась в огненный ад. Восковые фигуры, стоявшие в зале, начали плавиться, их лица искажались в беззвучном крике, стекая на пол цветными лужами. Мейер закричал — нечеловеческим, скрипучим голосом — и бросился к своим творениям, пытаясь спасти их. Огонь охватил и его, и вскоре он сам превратился в горящий, оплывающий факел.

Воронцов, задыхаясь от дыма, выбрался на морозный воздух. Пожарная команда уже спешила к месту, разбуженная всполохами над крышами. Дело было закрыто. Официальная версия гласила, что немец-владелец паноптикума сошёл с ума и поджёг своё заведение, погибнув в огне. О таинственных смертях вскоре забыли, списав их на случайность.

Но Платон Воронцов до конца своих дней не мог забыть того, что видел. Иногда, проходя по ночным улицам Петербурга, ему казалось, что в тёмных окнах домов он видит застывшие фигуры с белыми, выцветшими глазами, а в воздухе витает сладковатый запах воска.