Барометры желания продолжение

Глава 4: Влажность после

  Гроза ушла не постепенно, а сорвалась. Как будто небесный кран, извергавший потоки, захлопнули разом. Грохот откатился на восток, глухой, ворчливый, оставляя за собой лишь шум дождя, который внезапно сменился… тишиной. Не абсолютной. Капли ещё стекали с карнизов, падали с листьев лип тяжёлыми хлопками на асфальт. Где-то далеко хлюпала вода в переполненной ливнёвке. Но гул, этот всепоглощающий рёв стихии, исчез. Воздух остался густым, влажным, пропитанным запахом промытого камня, мокрой земли и остывающего асфальта – терпким, почти осязаемым ароматом после.
  В полумраке подъезда тишина обрушилась с не меньшей силой, чем до этого ливень. Они стояли, все ещё прижатые друг к другу, дыхание неровное, горячее. Их тела, разделённые лишь мокрыми, липкими слоями ткани, излучали жар, контрастирующий с холодом каменной стены за её спиной. Поцелуй оборвался сам собой, не из-за сомнения, а из-за внезапного, оглушительного осознания содеянного. Что они натворили? Кто они друг другу? Два незнакомца, нашедшие убежище от грозы, или… что-то иное, рождённое в грохоте и темноте?
  Он отстранился первым. Не резко, но с ощутимой осторожностью, как будто отпускал хрупкий сосуд, наполненный до краёв неведомой жидкостью. Его руки медленно разжали хватку на её талии, на её ладони, все ещё прижатой к его груди. Ладонь её осталась на мгновение на мокрой рубашке, чувствуя под тканью учащённый ритм сердца, который только начинал замедляться. Потом и она убрала руку. Физическое пространство между ними возникло внезапно – небольшое, но непреодолимое, как пропасть.
  Они стояли, не глядя друг на друга, прислушиваясь к каплям за дверью и к собственному дыханию, которое казалось неестественно громким. Он провёл рукой по лицу, смахивая воду, смешанную с потом, или что-то иное. Она поправила мокрую блузу, бессознательный жест смущения, пытаясь хоть как-то восстановить границы, смытые дождём и страстью. Её льняная юбка тяжело висела на бёдрах, холодная и неудобная. Серебристая прядь снова выбилась из-за уха.
  Тишина звенела от невысказанного. От вопросов, висящих в сыром воздухе подъезда: «Что это было?», «Что теперь?», «Кто ты?». От влажности не только на коже, но и внутри – смутной, липкой, как испарина после кошмара или экстаза.
  Он первым нарушил молчание. Голос был хрипловатым, чуть глухим, как будто он долго не пользовался им.
– Он: (глядя куда-то мимо неё, на мокрый след от их ног на камне) Прошёл. Как будто и не было.
  Он говорил о грозе. Но слова падали в тишину, как капли с карниза, и каждое отдавалось эхом в пространстве между ними. Как будто и не было. Эта фраза касалась не только неба. Она касалась тех минут в темноте, их тел, слившихся в поцелуе, их рук, ищущих опоры и тепла. Было ли это «как будто не было»? Или это навсегда врезалось в ткань их существования, как молния в ствол дерева?
  Она взглянула на него. На его профиль, резко очерченный в полутьме. На капли, застывшие на виске. На напряжённую линию челюсти. Она видела его впервые после. После слияния. И он казался одновременно знакомым и абсолютно чужим. Тайна не растворилась; она сгустилась, как этот влажный воздух.
– Она: (тихо, почти шёпотом, глядя на свои мокрые туфли) Было. Очень даже было.
  Её слова были не вызовом, а констатацией. Признанием факта стихии – и внешней, и внутренней. Она не пожалела. Но и не понимала. Это «было» требовало осмысления, как требует осмысления внезапно открывшийся вид после схода лавины.
  Он медленно повернул голову, встретил её взгляд. В его глазах не было ни триумфа, ни сожаления. Была сложная смесь: остатки возбуждения, настороженность, усталость и… вопросительный знак. Такой же, как у неё.
– Он: Теперь… что? – Он не закончил. Вопрос повис в воздухе, тяжёлый и влажный, как пар, поднимающийся с остывающих улиц.
  Она не ответила. Не могла. Вместо этого она шагнула к тяжёлой чугунной двери подъезда, приоткрыла её. Свежий, насыщенный влагой воздух ворвался внутрь, смешавшись с запахом сырости и их собственного тепла. Улица предстала преображённой. Асфальт блестел, как чёрное зеркало, отражая серое, разорванное облаками небо. Лужи, огромные, спокойные, лежали повсюду, как осколки неба, упавшие на землю. Деревья, омытые, тяжёлые от воды, стояли смирно. Город дышал глубоко, с облегчением, но и с усталостью. Стихия прошла, оставив следы – видимые и невидимые.
  Она вышла на улицу. Не оглядываясь, чувствуя его взгляд на своей спине. Капли с крыши упали ей на плечо. Она вздрогнула. Казалось, после того жара, после его рук на её коже, после поцелуя, даже прохлада дождевой капли была слишком резкой, слишком отдельной.
  Он последовал за ней, остановившись рядом. Не близко. На расстоянии вытянутой руки. Они смотрели на мокрый, дышащий паром мир. На лужи, в которых отражались верхушки зданий, перевёрнутые, как в кривом зеркале. На себя в этих лужах – расплывчатые, искажённые силуэты двух людей, стоящих рядом, но разделённых внезапно возникшей пропастью после близости.
– Она: (не глядя на него, глядя в лужу, где их отражения колыхались) Влажность. Она везде. После. И снаружи. И внутри.
  Она говорила не только о погоде. Она говорила о том липком, неоформленном чувстве, которое накрыло её после вспышки. Остаточное тепло, смущение, непонимание, щемящий вопрос «что дальше?» – все это была внутренняя влажность, туман, застилающий ясность.
  Он кивнул, медленно. Он понял. Понял двойной смысл.
– Он: Да. Высыхает медленно. – Он сделал шаг, не в её сторону, а вдоль тротуара, к выходу из парка. – Идти? Или… остаться ждать, пока высохнем?
  Вопрос снова был двойным. Идти – куда? Разойтись, как незнакомцы, попавшие под один ливень? Или остаться здесь, в этой сырой, неопределённой реальности «после», пытаясь понять, что связывает их кроме мокрой одежды и воспоминания о поцелуе в темноте под грохот воды?
  Она посмотрела на него. На его мокрые волосы, прилипшие ко лбу. На усталые, но внимательные глаза. На ту пропасть в шаге, которая теперь была между ними.
– Она: Идти. – Она сказала это твердо. Но добавила, глядя прямо на него, ловя его взгляд, который искал ответа: – Но не высохнуть. Не до конца. Не сейчас.
  Она повернулась и пошла по мокрому тротуару, ступая осторожно, обходя глубокие лужи. Он постоял мгновение, глядя ей вслед. На её спину, на которую легла мокрая ткань блузы, на линию позвоночника, угадывающуюся под ней. На влажный след её шагов на асфальте. Потом он двинулся за ней. Не догоняя. Сохраняя дистанцию. Но в том же направлении.
  Они шли по парку, по улицам, ещё пустым после грозы, в этом влажном, парном воздухе. Не вместе, но и не порознь. Связанные невидимой нитью общего потрясения, общего «было», общей липкой влажности «после». Барометры желания показывали «изменчиво». Шторм миновал. Но почва под ногами оставалась зыбкой, насыщенной скрытыми течениями. Они несли в себе не разрядку, а новое напряжение – тихое, сложное, как влажность после ливня, проникающая в каждую пору, в каждую трещину. Предчувствие нового цикла. Жары или грозы? Они ещё не знали.

Глава 5: Парник

  Жара вернулась. Не та, сухая и ясная, что царила до грозы, а иная – влажная, удушающая, плотная. Как будто Москву накрыли гигантским колпаком и поставили на медленный огонь. Воздух перестал быть прозрачным; он висел молочной, дрожащей пеленой, пропитанный испарениями от тысяч луж, асфальта, мокрых крыш и миллионов задыхающихся лёгких. Солнце, снова беспощадное, не светило, а парило, пробиваясь сквозь влажную мглу косыми, тяжкими лучами. Город превратился в парник. Листья на деревьях, омытые ливнем, теперь повисли ещё тяжелее, лоснясь жирной зеленью, но без сил шелохнуться. Воздух не двигался. Дышалось, как через мокрую вату – каждый вдох требовал усилия, принося не облегчение, а новую порцию липкого тепла в лёгкие.
  Они встретились снова. Не случайно. Словом, брошенным вскользь в конце той прогулки по влажным улицам: «Завтра? Тот же парк? В пять?». Без имён, без объяснений. Просто точка пересечения в этом новом, парниковом мире. И вот они сидели на той же скамейке у набережной, где все началось. Но все было иным. Река казалась густой, маслянистой, неподвижной. Даже звуки города – гул машин, далёкие гудки – доносились приглушенно, словно из-под толстого стекла.
  Между ними стояло невидимое, но ощутимое после. После грозы. После тёмного подъезда. После того поцелуя, что слил их на мгновение в единое, дрожащее целое под рёв воды. Теперь это «после» висело тяжёлым, влажным покрывалом. Они не смотрели друг на друга напрямую. Взгляды скользили мимо – к реке, к мокрым ступеням набережной, к паре чаек, беспомощно раскрывших клювы в поисках глотка воздуха.
  Он сидел чуть откинувшись, ноги вытянуты. Рубашка – другая, светлая, но уже темнела пятнами пота на спине и груди. Он перебирал в руках телефон, не включая экран, просто чтобы занять пальцы. На лице – маска усталой отстранённости, но уголок глаза, ближайший к ней, был напряжён, как струна. Он чувствовал её присутствие каждой порой кожи – это жгучее, навязчивое осознание близости тела, которое он знал под мокрой тканью, которое отзывалось в его памяти вспышками тепла и вкусом дождя на губах. Желание никуда не делось; оно сгустилось, стало тягучим, как этот воздух, обволакивающим и удушающим одновременно. Он хотел коснуться её – просто провести пальцем по капельке пота у виска. И боялся. Боялся разрушить эту хрупкую, липкую тишину, боялся, что прикосновение обожжёт.
  Она сидела прямо, руки сложены на коленях. Лёгкое платье из хлопка прилипло к спине. Капли пота скатывались по шее, исчезая в вырезе. Она смотрела на чаек, но видела не их. Видела его руки в полутьме подъезда – сильные, уверенные, сжимающие её талию. Чувствовала его дыхание на своей коже – горячее, неровное. Воспоминание было не картиной, а ощущением – вспышкой тепла внутри, заставляющей сердце биться чуть чаще даже сейчас, в этом удушье. Но рядом с этим теплом – тягостное смущение, неловкость. Кто он? Что она позволила? Что значит этот поцелуй в мире, где у неё есть привычная жизнь, обязанности, возможно, другой? Страсть обнажила нервы, и теперь малейшее движение, слово, взгляд причиняли почти боль – острое, щемящее удовольствие и стыд. Она украдкой взглянула на его профиль – на линию скулы, на каплю пота, медленно сползающую по щеке к углу упрямого рта. И быстро отвела глаза, как будто коснувшись раскалённого металла. Это был не взгляд влюблённой. Это был взгляд человека, изучающего внезапно открывшийся вулкан на заднем дворе собственной души.
– Он: (голос звучит глухо, словно сквозь вату) Возвращается. Жара. Еще сильнее. Как в парилке. – Он говорит о погоде. Всегда о погоде. Это единственный безопасный мостик через пропасть «после».
– Она: (кивает, не глядя, голос чуть сиплый) Влажность... Она не уходит. Заперта здесь. Со всеми нами. – Её слова тоже о городе. Но «со всеми нами» – это уже о них. Они заперты в этом парнике вдвоём, со своей внезапной, неудобной близостью.
  Он поворачивает голову, наконец смотря на нее. Не на глаза – на её шею, где пульсирует жилка. На капли пота.
– Он: Ты... не простудилась? После того... ливня. – Фраза обрывается. «После того ливня» – это эвфемизм. После подъезда. После их минутного безумия.
– Она: (лёгкое движение плечом, почти пожимание) Нет. Кажется. Хотя... – Она обрывает. «Хотя» – что? Хотя внутри все горит? Хотя чувствует себя разбитой и живой одновременно? – Просто душно. Невыносимо душно.
  Молчание снова смыкается над ними, густое, тягучее. Парниковый эффект. Чувства, не имея выхода, копятся внутри, как горячий пар под крышкой. Желание и страх. Влечение и отторжение. Любопытство и ужас перед последствиями. Они сидят рядом, их тела излучают тепло, которое смешивается с общим жаром мира, но разделены пропастью невысказанного. Каждое слово, сказанное с момента встречи, было осторожным шагом по тонкому льду над этой пропастью.
  Он вдруг протягивает руку. Не к ней. К маленькому, запотевшему пакетику, лежащему между ними на скамейке. В нем – две бутылки с минеральной водой, покрытые каплями конденсата. Он берет одну, откручивает крышку с шипением, которое кажется оглушительным в тишине, и протягивает ей.
– Он: Пей. Иначе... сваришься заживо.
  Она берет бутылку. Их пальцы почти не касаются. Почти. Но этого мимолётного соприкосновения кожи, прохладной от конденсата бутылки и горячей от жары, достаточно, чтобы по спине пробежал разряд. Она делает глоток. Вода ледяная, обжигающе холодная после удушья. Она закрывает глаза на мгновение, наслаждаясь этим контрастом, этим кратким спасением.
– Она: Спасибо.
  Он открывает свою бутылку, пьет долго, жадно. Горло работает, кадык двигается. Она видит это боковым зрением. Видит капли воды на его губах. Воспоминание о поцелуе вспыхивает с новой силой – вкус дождя, соль, его губы, требовательные и нежные одновременно. Она резко отворачивается к реке.
– Он: (ставит бутылку на скамейку, смотрит на воду) Говорят... новая гроза к вечеру. Еще сильнее. – В его голосе – не предупреждение. Вызов? Предложение? Признание собственного смятения? Гроза – это теперь их общий язык, их метафора. Гроза снаружи и гроза внутри.
  Она смотрит на темнеющий уже горизонт. Да, тучи снова клубятся, тяжёлые, сизые. Небо сжимается. Первый, едва уловимый порыв ветра шевелит её волосы, не принося прохлады, лишь смену одного вида удушья на другой.
– Она: (очень тихо, почти себе) Снова... – Она не договаривает. Снова ливень? Снова темнота? Снова его руки, его губы, это падение в бездну? Страх и желание сливаются воедино, как вода и жар в этом парнике.
  Он слышит. Поворачивает к ней лицо. В его глазах – не ответ, а отражение её собственного смятения. Тяжёлое, влажное, сложное. Барометры желания зашкаливают, но стрелки дрожат, не показывая ясного направления. Шторм «Серебряных Гиацинтов» принёс не очищение, а новую, более изощрённую муку. Они – как растения в этом городском парнике: тянутся друг к другу сквозь липкий воздух, задыхаются от близости, но не могут вырваться на свободу. Парник – это не только погода. Это состояние их душ после вспышки страсти. Тепло, влажно, невыносимо тесно и нет выхода. Только ожидание новой грозы, которая либо убьет, либо спасёт. Или и то, и другое сразу.

Глава 6: Ночная прохлада

  Дневной парник к ночи не рассосался. Он лишь сменил качество. Жара отступила не в прохладу, а в тяжёлую, влажную духоту, пропитанную запахами перегретого асфальта, мокрой после дневных испарений земли и цветущих где-то в скверах лип – их аромат стал приторным, почти удушающим в неподвижном воздухе. Небо, затянутое дымчатой пеленой, не давало темноты – лишь сумрак, уродливый и беззвёздный, подсвеченный снизу оранжевым заревом городских огней. Фонари на набережной Москвы-реки горели тусклыми жёлтыми шарами, отражаясь в чёрной, почти неподвижной воде длинными, дрожащими столбами света. Город не спал. Он томился.
  Они шли. Не рядом – он чуть впереди, она чуть сзади, по едва видимой тропинке в Нескучном саду, подальше от набережной с её призрачными отражениями. Решение возникло молча, после долгого сидения на скамейке в парнике невысказанного: двигаться. Бежать от невыносимой статики, от этого липкого клейма «после». Идти туда, где темно, где можно спрятать лицо, где тишина может стать союзником или судьёй.
  Здесь, в глубине сада, под сенью старых дубов и клёнов, было немного легче. Воздух, хоть и влажный, не был таким спёртым. Слышались ночные звуки: далёкий гул магистрали – ровный, как шум прибоя; резкий писк летучей мыши, мелькнувшей чёрным лоскутом между деревьями; шелест – не ветра, а какого-то мелкого зверька в опавшей листве. Город отступил, уступив место островку почти дикой, настороженной жизни. Тени были густыми, чернильными. Их шаги по гравийной дорожке казались слишком громкими, как признание.
– Он: (останавливаясь у огромного дуба, оборачиваясь к ней, голос звучит глубже в тишине) Тихо. Как будто и не город вовсе. – Он смотрит не на неё, а в темноту за деревьями, но чувствует её приближение, её тепло, её присутствие – этот магнит, который тянет его, несмотря на все нелепости и страхи.
– Она: (подходит, останавливается в шаге, тоже глядя в темноту) Только кажется. Город... он всегда рядом. Дышит. – Она говорит о Москве, но и о другом. О той жизни, которая ждёт их за пределами этого сада, этой ночи, этой странной связи. О стенах, которые никуда не делись.
  Он поворачивается к ней. Лица почти не видно в тени дуба, только смутные очертания, блеск глаз, отсвет далёкого фонаря на скуле. Это облегчает. Позволяет говорить в темноту, как в исповедальню.
– Он: После того дня... после грозы... – Он запинается. Слова «подъезд», «поцелуй» не произносятся. Они висят в воздухе тяжелее духоты. – Я не мог перестать думать. Это было... как сон. Яркий. И непонятный.
  Она молчит. Потом делает шаг ближе. Теперь они стоят совсем рядом. Не касаясь. Но близость в темноте ощущается острее. Слышно дыхание. Чувствуется исходящее от тел тепло.
– Она: Не сон. – Голос её тихий, но отчётливый. – Слишком... реально было. Слишком... влажно. Слишком... – Она ищет слово. – Настояще. – «Настояще» – это не оценка. Это констатация факта силы пережитого. Силы, которая пугает.
  Он вздыхает. Звук сдавленный, будто ему не хватает воздуха даже здесь.
– Он: Что мы делаем? – Вопрос не к ней. К темноте. К себе. К небу, скрытому смогом. – Кто мы друг другу? Два корабля, столкнувшиеся в шторме? Или... что-то иное?
  Она не отвечает сразу. Поднимает руку, не к нему, а к стволу дуба. Касается шершавой коры. Древней, прочной, реальной.
– Он: У меня есть жизнь. Другая. – Он говорит это не как оправдание. Как факт. Как гранитную глыбу на пути. – Семья. Обязанности. Годы... – Голос дрогнул. Не от сожаления. От тяжести.
– Она: (очень тихо) У меня тоже. Другая жизнь. – Пауза. В темноте её глаза, кажется, блестят сильнее. – Но она... не помешала тогда. В подъезде. В ливне. Помешала потом. Здесь. Наяву.
  Вот оно. Грубое, неудобное признание. Страсть была чиста и неотразима в анонимности стихии, в темноте, под рёв воды. Она смыла личности, биографии, обязательства. Но день, парник, необходимость говорить и смотреть в глаза – все это вернуло груз реальности. И этот груз оказался тяжелее, чем мимолётное счастье падения.
  Он делает шаг к ней. Теперь их разделяют сантиметры. Он не протягивает рук. Просто стоит. Дышит одним с ней воздухом, густым и тёплым.
– Он: А что если... – Он обрывает. Что «если»? Если забыть? Если продолжить? Если снова броситься в грозу, зная, что после будет парник? – Что если этот... шторм... он не закончился? Что если он... часть нас теперь?
  Он говорит о чувстве. О том электричестве, что бьёт между ними даже сейчас, в этой тягучей тишине, несмотря на страх, на нелепость, на «другие жизни». О том, что барометры внутри снова показывают падение давления. О новой туче на горизонте – и внешнем, и внутреннем.
  Она поднимает лицо к нему. В темноте он видит только бледный овал, блеск глаз, сомкнутые губы. Потом она медленно качает головой.
– Она: Не знаю. Не знаю, что он часть. Не знаю, что мы делаем. – Голос ее звучит устало, но без паники. С принятием неопределённости. – Знаю только, что сейчас... здесь... в этой темноте... я не хочу уходить. И боюсь остаться.
  Он вдруг поднимает руку. Медленно. Давая ей время отшатнуться. Но она не двигается. Его пальцы касаются не её лица, не руки. Они касаются той самой серебристой пряди, выбившейся у виска. Так же осторожно, как тогда, в подъезде, под рёв ливня. Только теперь нет дождя. Только тишина, ночь и гул далёкого города.
– Он: (шёпотом, пальцы замерли в её волосах) А я... боюсь тебя отпустить. И боюсь... не отпустить.
  Его слова – эхо её признания. Симметрия страха. Они стоят в тени старого дуба, двое за сорок, запутавшиеся в паутине внезапной страсти и неумолимой реальности. Связанные невидимой нитью, сотканной из грозы, поцелуя и этой тягостной влажности «после». Ночь не принесла прохлады. Она принесла ясность неопределённости. Барометры желания показывали бурю. Но куда идти? В стихию, грозящую разрушением привычных миров? Или в парник обыденности, где это невыносимое напряжение будет тлеть вечно?
  Внезапно, резко и грубо, в сумраке сада зазвонил мобильный телефон. Звонок был громким, навязчивым. Он вздрогнул, как будто его ударили. Его рука упала от её виска. Она резко отступила на шаг, в более густую тень.
  Телефон звонил и звонил. Настойчиво. Звонком из той самой «другой жизни».
  Он не стал смотреть на экран. Просто достал телефон из кармана, заглушил звонок, сунул обратно. Звук умер, оставив после себя еще более гнетущую тишину. И ощущение, что хрупкое заклинание ночи разбито.
  Они смотрели друг на друга через внезапно выросшую стену этого звонка. В темноте их лица были нечитаемы. Но напряжение между ними, вместо того чтобы исчезнуть, сгустилось, стало почти осязаемым. Как озоном запахло. Не грозы. Неизбежности. Какого-то выбора, который нужно сделать. Сейчас. Здесь. В этой ночной прохладе, которая не охладила, а лишь заострила все ножи.
Барометры желания предупреждали: Эпицентр близок...

                Окончание следует.