Глава шестая. Болотные Шепота и Лик Проклятой

Вой. Он впился в кости, как ледяное шило, долгим эхом вибрируя в черепе Настасьи даже после того, как стих в лесу. Не звериный рев, не человеческий крик. Это был звук разрыва. Как будто сама земля в Глухом Урочище взвыла от невыносимой боли. В избе Матрены зазвенела глиняная посуда на полках, с потолочной балки осыпалась пыль, похожая на пепел. Воздух сгустился, пропитавшись озоном и чем-то металлическим, как перед ударом молнии, которого так и не последовало.

Матрена замерла у стола, ее костистые пальцы сжали край доски до побеления суставов. Янтарные глаза, обычно такие пронзительные, на миг остекленели, уставившись в пустоту за окном, где висел все тот же мертвенный, гнетущий туман. На ее лице не было страха. Было знание. Тяжелое, как надгробный камень.

"Слышала?" – прошипела она, не глядя на Настасью. Голос был глухим, будто присыпанным той самой пылью.

Настасья могла только кивнуть, прижимая ладонь к груди, где сердце колотилось, как пойманная птица. Отзвук вопля все еще звенел в ушах, смешиваясь с шипением Банника и ледяным шепотом русалки. "Что... что это было?"

"Крик камня," – ответила Матрена просто. Она оторвалась от стола, движением резким и усталым. "Говорящего Камня. Тот, что у Волхва стоит. Значит, старик еще жив. Но тронутый. Тронутый тем, что в Урочище проснулось." Она подошла к связкам трав, висящим под потолком, начала срывать их с яростной решимостью. "Банник сказал? Старый Камень. Знаки перевернуты. Глаза смотрят. Значит, капище осквернили. Силу выпустили. И она... голодная."

Она швырнула на стол охапку сухих растений: полынь с ее горьким пьянящим запахом, зверобой, пахнущий солнцем и пылью, чабрец, кору дуба, корни каких-то незнакомых Настасье растений, от которых несло сыростью и железом. "Собирайся, Поплавчиха. Не до трав теперь. Идем на болото."

"На болото? Сейчас? Но там же..." – Настасья вспомнила слова Банника, леденящий холод, безумие в том ледяном шепоте.

"Там Кикимора," – отрезала Матрена, набивая травы и коренья в холщовый мешок. "Болотная. Она видит. Она чует. И она... в ловушке. Как муха в паутине. Тень ее душит первой, ибо болото – врата в Нижнюю Навь. Она знает, что там, в Урочище. Или почуяла. Надо вытянуть из нее правду. Пока тень не высосала ее совсем или не заставила молчать навеки."

Она достала из темного угла два предмета. Первый – короткий, кривой нож в деревянных ножнах. Лезвие было темным, матовым, не сталь, а что-то иное – обсидиан или кость, покрытая резными знаками. Второй – факел. Не просто палка с паклей, а берестяная труба, туго набитая смолистой щепой и травами. Матрена сунула нож за пояс своей грубой безрукавки, факел протянула Настасье.

"Держи. Зажжем на болоте. Огонь и дым – защита. Да и свет... он тут нужен." Она взглянула в окно. Серое небо медленно, но верно густело к вечерним сумеркам. "Идем. Тропа не близкая. И не добрая."

Дорога к болоту была путем в кошмар, медленно материализующийся из тумана. Они шли не по тропе Лешего, а вдоль реки, но вверх по течению, туда, где вода становилась темнее, медленнее, а берега – топкими, поросшими чахлым ольшаником и осокой. Воздух тяжелел с каждым шагом. Запах речной воды и прелой листвы сменился удушающей вонью гниющей тины, сероводорода и кислой болотной воды. Туман здесь был не белесым, а желтовато-зеленым, ядовитым. Он цеплялся за одежду, лез в легкие, оставляя на языке привкус горечи и металла.

Лес отступил, превратившись в стену чахлых, корявых деревьев по краям бескрайнего, зловонного пространства. Болото. Оно открылось внезапно: бескрайнее море бурой воды, покрытое ржавой пленкой, с островками зыбкой зелени, кочками, поросшими багровым мхом, и скелетами мертвых деревьев, торчащих из трясины, как черные кости гигантов. Поверхность воды местами шевелилась от пузырей гниющего газа, лопающихся с тихими, противными хлопками. Крики птиц здесь были редкостью, лишь изредка раздавался тоскливый писк какой-то невидимой твари или всплеск – возможно, рыбы, а возможно, чего-то иного.

"Следуй за мной," – приказала Матрена, ее голос, обычно хриплый, звучал приглушенно в этой мертвой тишине. "Только по кочкам, куда ступаю. Одно неверное движение – и трясина засосет быстрее, чем крикнешь." Она шла легко, почти бесшумно, словно знала каждый сантиметр этого гиблого места. Ее фигура, закутанная в темное, сливалась с болотными сумерками.

Настасья следовала, чувствуя, как ноги вязнут в холодной жиже даже на казалось бы твердых кочках. Каждый шаг требовал усилий. Синяки на щиколотке, едва затянувшиеся, ныли от напряжения и сырости. Она крепче сжала факел, ощущая под грубой берестой смолистую тяжесть. Запах трав из мешка Матрены смешивался с болотным смрадом, создавая тошнотворный, но почему-то обнадеживающий коктейль.

Они углублялись в болото. Туман сгущался. Вода под ногами становилась чернее, пузыри – крупнее и чаще. Воздух дрожал от нарастающего гула – не звука, а ощущения. Низкой вибрации, идущей из глубин трясины. И шепота. Сначала едва слышного, как шорох сухих камышей. Потом громче. Множество голосов, накладывающихся друг на друга: плач ребенка, бормотание старика, злобный смешок, стон. Они звучали не в ушах, а прямо в голове, как наваждение.

"Не слушай," – бросила Матрена через плечо, не оборачиваясь. "Болотные духи. Пустые. Злые. Ловят слабину. Тверди про себя: 'Явь есмь, тверда земля под ногами'."

Настасья попыталась. Но шепот нарастал, становился навязчивым, зовущим. "Настасья... вернись... домой... тепло... диван... кофе..." – шелестел один голосок, сладкий, как сироп. "Останься... здесь... прохладно... вечный покой... не надо бороться..." – шипел другой, ледяной. "Глупенькая... зачем тебе эта старуха?.. Дай ей в спину нож... и беги... беги к свету..." – хихикал третий, ядовитый.

Она стиснула зубы, повторяя как мантру слова Матрены, впиваясь взглядом в ее спину. Внезапно Матрена остановилась. Они стояли на небольшом, относительно твердом островке среди черной воды. Посреди островка росла кривая, полузасохшая береза, ее кора покрыта лишайником цвета запекшейся крови. Под ней – кочка, поросшая необычным мхом. Он был не зеленым, а синевато-серым, мертвенно-бледным, и пульсировал слабым фосфоресцирующим светом.

"Здесь," – прошептала Матрена. Она достала из мешка горсть смеси трав – полынь, зверобой, что-то еще. Рассыпала их по мокрой земле у корней березы, образуя неровный круг. Потом вытащила тот самый темный нож. "Стой в круге. Не выходи. И молчи. Что бы ни было."

Она воткнула нож в центр травяного круга. Темное лезвие словно впитало тусклый свет мха. Матрена закрыла глаза, начала что-то шептать. Не слова, а звуки. Шипящие, булькающие, скрежещущие. Звуки самого болота, но упорядоченные, направленные. Воздух вокруг них загустел еще больше. Шепот духов стих, сменившись настороженной тишиной. Даже пузыри перестали лопаться.

Настасья стояла, чувствуя, как дрожь пробегает по спине. Она смотрела на черную воду за кругом. Она... *шевелилась*. Не от ветра. Из глубины поднимались пузыри, крупные, как кулак, и медленные. Вода колыхалась, образуя воронки, которые тут же схлопывались. И запах... Запах усилился вдесятеро. Не просто гниль. Запах разложения с примесью сладковатой тоски и отчаяния.

Из воды, в метре от берега островка, медленно поднялась... фигура.

Не русалка. Не лешачонок. Нечто иное.

Она была похожа на девушку, но бесконечно искаженную, изломанную. Ростом с ребенка, но с непропорционально длинными, тонкими руками и ногами, которые не заканчивались ступнями, а плавно переходили в болотную жижу, как корни. Тело – не плоть, а что-то вроде мутной, полупрозрачной студенистой массы цвета тины и гниющего тростника. Через нее просвечивали темные струи воды и пузыри газа. Волосы – не волосы, а спутанные водоросли и тина, струящиеся по плечам и спине. Лица... лица не было. Там, где оно должно было быть, была лишь впадина, словно вмятина на глине, и в этой впадине – два горящих уголька. Не глаза. Две точки тусклого, болезненно-желтого света, полные такой бездонной тоски и боли, что Настасья чуть не вскрикнула.

Кикимора. Не уродливая карга из сказок, а дух болота. Проклятая. Загнанная в трясину навеки. Ее полупрозрачная "рука" дрожа поднялась, указывая тонким, неоформленным пальцем в сторону Глухого Урочища. Из ее безликой впадины вырвался не голос, а поток пузырей, выходящих на поверхность с жалобным бульканьем. И в этом бульканье Настасья услышала:

«Хооолод... Боль... Кааамень кричит... Знаки наоборот... Глаааза... везде... Смотреееет...»

"Что смотрит?" – резко спросила Матрена, не открывая глаз, ее шепот стал громче, повелительнее. "Кто?"

Кикимора задрожала. Ее студенистое тело заколебалось, как желе. Желтые точки-глаза замигали, полные ужаса: «Не-знаюуу... Стааарое... Злое... Из глууубин... Онооо... перевернуууло... Сжееегло...» Пузыри стали крупнее, яростнее: «Помоооги... Больнооо... Гориииит... изнутриии...»

Настасья почувствовала это. Не словами. Волной. Волной леденящего отчаяния и физической боли, исходящей от существа. Боль была похожа на ту, что оставила русалка на ее ноге, но в тысячу раз сильнее. Это было горение изнутри холодным пламенем, разъедающим саму суть. Проклятие. И оно было живо. Оно мучило Кикимору здесь и сейчас.

"Проклятие," – пробормотала Матрена, открыв глаза. В них не было жалости. Был холодный расчет. "Кто наложил? Старый хозяин капища? Или... оно?"

Кикимора забилась, как рыба на крючке. Ее форма потеряла очертания, превратившись в просто колышущийся комок тины с горящими точками:  «Запрееетили... За тооо, что вииидела... За тооо, что знаааю... Помоооги... Или... убьееее...» Последнее "убей" прозвучало не как угроза, а как мольба. Мольба о прекращении невыносимых мук.

Матрена нахмурилась. Она выдернула нож из земли. Темное лезвие замерло в ее руке, направленное на колышущуюся массу. "Знаешь путь? В Урочище? Через трясину? Безопасный путь?"

Кикимора замерла. Желтые точки уставились на нож. Потом медленно, едва заметно, кивок. Комок тины колыхнулся вверх-вниз: «Знаааю... Но... не проиииду... Круг... Огнь... Боль...»

"Покажешь," – приказала Матрена. Ее голос был железным. "Или проклятие станет милостью по сравнению с тем, что я сделаю." Она сделала шаг вперед, к самому краю воды, за пределы травяного круга. Нож в ее руке казался живым, впитывающим тусклый свет болота.

Настасья почувствовала прилив ужаса. Не за себя. За это несчастное, искалеченное существо. Убить его? Как загнанное животное? Ради информации? Она вспомнила слова Кикиморы: "Помоооги... Или... убьееее..." В них была не только боль, но и... надежда? На освобождение? Не на смерть, а на избавление от муки.

"Матрена!" – вырвалось у Настасьи прежде, чем она осознала. "Подожди! Она же... она просит помощи! Не смерти! Может... может, снять проклятие?"

Матрена обернулась. Ее янтарные глаза, холодные и беспощадные в полумраке, впились в Настасью. В них мелькнуло нечто – раздражение? Удивление? "Снять?" – она фыркнула. "Проклятие столетнее? Вбитое в саму болотную жилу? Ты, Поплавчиха, знаешь как?"

Настасья сглотнула. Нет. Не знала. Но нож в руке Матрены казался ей теперь не инструментом, а символом жестокой безысходности этого мира. "Нет. Но... может, другой путь? Она же знает дорогу! Если мы поможем... она проведет!"

Матрена смотрела на нее долгим, тяжелым взглядом. Потом ее взгляд скользнул к Кикиморе. К тому комку страдания и тоски. К желтым точкам, полным немой мольбы. Воздух трепетал. Болото затаило дыхание. Даже шепот духов стих.

Старая Ведунья медленно опустила нож. Не убирая его. "Другой путь..." – она пробормотала, и в ее голосе впервые прозвучала не уверенность, а усталая горечь. "Он всегда есть, Поплавчиха. Но он длиннее. И опаснее. Для всех." Она повернулась к Кикиморе. "Слышала? Глупая девчонка жалости просит. Готова ли ты заплатить за помощь? Не смертью. Долгом. Большим долгом?"

Желтые точки-глаза Кикиморы замерли, уставившись на Матрену. Потом – медленный, тяжелый кивок. Комок тины дрогнул: «Готооова... Лишь бы... не больнооо... Лишь бы... не одиноооко...»

Настасья стояла в круге из трав, пахнущих полынью и отчаянием, глядя на дрожащую тень болотного духа и на суровое лицо Ведуньи. Путь в Глухое Урочище, к перевернутым знакам и смотрящим Глазам Холода, теперь лежал не только через трясину, но и через попытку спасения проклятой души. И цена этого спасения была неизвестна. Мир Миргорода не дарил легких решений. Он требовал жертв. Или бесконечно сложных сделок с силами, которые могли быть страшнее самой смерти. А где-то впереди, за ядовитым туманом, кричал камень, и пробудившаяся Бездна смотрела на них своими незримыми, всевидящими очами.