Глава седьмая. Кровь Земли и Пепел Проклятия

Тишина, повисшая после слов Кикиморы, была гуще болотной жижи и тяжелее свинца. Даже пузыри газа замерли под черной пленкой воды. Желтые точки-глаза духа болота, полные немой мольбы и невыносимой боли, неотрывно смотрели на Матрену. Настасья стояла в круге из трав, чувствуя, как каждый нерв натянут до предела. Запах полыни и зверобоя, смешанный с гнилостным смрадом трясины, кружил голову. Она сжала не зажженный еще факел так, что береста хрустнула под пальцами. «Готова... Лишь бы не больно... Лишь бы не одиноко...»-  Эхо мольбы Кикиморы звучало в ее собственной душе. Она сама была здесь чужой, одинокой, загнанной в ловушку иного мира.

Матрена не опускала темного ножа. Ее лицо, освещенное мертвенным светом фосфоресцирующего мха, было каменной маской. Только в глубине янтарных глаз бушевала буря – гнев, нетерпение, и... что-то еще. Неуверенность? Сомнение в выбранном пути? Настасья осмелилась предложить милосердие вместо казни. В мире, где выживание часто означало жестокость, это было безумием.

"Долг..." – наконец прошипела Матрена. Слово прозвучало как камень, брошенный в тихую воду. "Долг тяжелее смерти, глупая. И опаснее. Ты не знаешь, о чем просишь."- Она повернулась к Настасье, и ее взгляд был подобен удару плетью. -"Проклятие не снять. Его можно... пересадить. Как раскаленный уголь. Или выжечь. Но для этого нужен... катализатор. Связь. И сила. Большая сила." Ее глаза скользнули к шее Настасьи, где под мокрым свитером прятался оберег. - "Твой маячок межмирий. Он может стать ключом. Или погибелью для всех."

Настасья инстинктивно прикрыла ладонью место, где лежал металлический диск. Он был холодным. Всегда холодным. "Что... что нужно сделать?"

"Кровь," – просто сказала Матрена. - "Кровь земли. Кровь живая. И воля."

Она резко опустила нож, воткнула его в землю снова, но уже не в центр круга, а на его границу, острием к черной воде, где колыхался комок Кикиморы. "Травы – щит. Нож – проводник. Ты... ты будешь сосудом. Мостом между Явью и проклятой Навью в ней." Она указала на Настасью, потом на Кикимору. "Возьми ее за руку. Физически. Пока можешь. И держи оберег на виду. Пусть смотрит на него. Пусть... тянется к свету, даже если он жжет."

Настасья почувствовала, как холодеет внутри. Коснуться этого? Этой полуразложившейся, страдающей массы? Но колебаться было нельзя. Она видела, как желтые точки Кикиморы замигали отчаянно, как ее студенистая форма задрожала в предвкушении... или в ужасе перед новым видом муки. Настасья сделала шаг за пределы круга. Холодная, скользкая грязь чавкнула под ботинком. Запах ударил в нос – концентрированная боль и отчаяние. Она протянула руку, стараясь не думать о том, к чему прикасается.

Ее пальцы погрузились во что-то студенистое, ледяное и невероятно живое. Не плоть. Не тину. Нечто среднее. Оно пульсировало под ее кожей, излучая волны тошнотворного холода и глухой, нутряной боли. Кикимора издала звук – не бульканье, а тихий, протяжный стон, похожий на скрип ржавых петель. Ее "рука" сжала пальцы Настасьи с неожиданной силой. Холод пронзил кости, побежал вверх по руке, к плечу. Настасья вскрикнула, но не отдернула руку. Она вытащила оберег, держа его перед собой, перед безликой впадиной, где горели желтые глаза.

Матрена зашептала. Не шипящие звуки болота, а что-то иное. Древнее. Ритуальное. Слова, похожие на треск ломающихся веток и журчание подземных ключей. Она схватила горсть трав из круга – полынь, зверобой, кору дуба – и швырнула их в пространство между Настасьей и Кикиморой. Травы не упали. Они зависли в воздухе, начали медленно вращаться, образуя воронку. Воздух загудел. Низко, мощно. Земля под ногами дрогнула. Кочки заходили ходуном. Черная вода вскипела пузырями размером с голову.

"Теперь!" – закричала Матрена, ее голос едва пробивался сквозь нарастающий гул. "Думай о доме! О тепле! О свете! О том, что живет! Вложи все в оберег! Отдай ему страх, отдай тоску! Стань мостом!"

Настасья закрыла глаза, стиснув зубы от ледяной боли, идущей от руки Кикиморы. Дом... Питер... Не холодный чердак с ларцом, а маленькая солнечная кухня бабушки Марии. Запах свежего хлеба и кофе. Тепло печки. Бабушкин голос, рассказывающий сказки... *добрые* сказки. Не о леших и русалках, а о Жар-птице и молодильных яблоках. Она вцепилась в эти образы, в это тепло, как утопающий в соломинку. Она вталкивала это чувство в холодный металл оберега, кричала внутри: "Возьми! Возьми и отдай ей! Дай ей света! Дай покоя!"

Оберег в ее руке... забился. Как живое сердце. Холодный металл вдруг стал теплым. Пот горячим. На поверхности диска зажглись резные знаки – спирали, треугольники, круги. Неярким, но яростным золотистым светом. Свет ударил в желтые точки-глаза Кикиморы.

Раздался вопль. Нечеловеческий. Абсолютный. Вопль разрываемой плоти и разбиваемой души. Не только Кикиморы. Вопль самого болота. Земля под ними вздыбилась. Черная вода взметнулась фонтаном грязи и пузырей. Настасью отшвырнуло назад, рука вырвалась из студенистой хватки. Она ударилась спиной о березу, едва не теряя сознания от удара и волны чужой агонии, хлынувшей на нее. Оберег пылал в ее руке, как раскаленный уголек, больно обжигая ладонь.

Перед ними, там, где была Кикимора, бушевал кошмар. Комок тины бурлил, рвался изнутри. Из него вырывались клубы черного, зловонного дыма, пахнущего горелой серой и разложением. Желтые глаза пылали теперь алым огнем, полным невыносимых мук. По болоту пошли трещины. Из них сочилась не вода, а густая, черная, как нефть, жижа, пахнущая медью и смертью. Кровь земли. Проклятие выходило наружу.

Матрена не отступала. Она стояла у самого края, нож поднят, как жезл. Ее шепот превратился в рев, заглушающий вопли Кикиморы. Она направляла воронку из зависших трав на бурлящую массу. Золотой свет от оберега Настасьи бил туда же, смешиваясь с темной энергией ритуала. Столкновение сил было физическим ударом.

БА-БАХ!

Слепящая вспышка. На миг болото осветилось до неестественной яркости. Тени деревьев стали когтистыми чудовищами. Настасья зажмурилась. Когда она открыла глаза, ее пронзила тишина. Гул стих. Вопли смолкли. Вода перестала бурлить.

На том месте, где была Кикимора, стояла... девушка. Почти. Фигура была все еще полупрозрачной, сотканной из тумана и болотного света, но теперь это были очертания молодой женщины. Лицо – бледное, печальное, но человеческое, с большими, темными глазами, полными слез и изумления. Длинные волосы цвета мокрого тростника спадали на тонкие плечи. Ноги... ног не было. Нижняя часть тела растворялась в болотной мути, как хвост русалки, но теперь это выглядело не уродливо, а естественно. Проклятие... исчезло. Вернее, его оболочка была сожжена. Перед ними стояла душа, освобожденная от вековой пытки, но все еще привязанная к месту своей гибели. На земле, где она стояла, дымилась черная, маслянистая лужа – выпаренная скверна.

"Мария..." – прошептало призрачное существо голосом, похожим на шелест камыша, но теперь чистым, без бульканья. "Меня звали... Мария." Она подняла полупрозрачные руки, разглядывая их с недоверием. Слезы – настоящие, светящиеся слезы – катились по ее щекам и исчезали, не долетая до земли.

Матрена опустила нож. Она тяжело дышала, лицо покрылось потом, руки дрожали. Темное лезвие ножа было покрыто паутиной трещин. "Долг, Поплавчиха," – хрипло бросила она Настасье, не глядя на нее. "Теперь она твоя. И твоя ответственность. До срока." Она посмотрела на призрак. "Говори, дух. Пока тень не вернулась. Путь. В Урочище. Через трясину. Быстро!"

Мария (бывшая Кикимора) вздрогнула, оторвав взгляд от своих рук. Ее темные глаза наполнились страхом, но уже не безумным, а осознанным. Она указала дрожащей рукой вглубь болота, туда, где туман был особенно густ и ядовит. "Там... Гнилой Мост. Не мост... Корни старой ольхи. Под ними... твердь. Ведущие к Сухому Острову. От него... тропа к Камню. Но... тень сторожит. Чует. И... вода там живая. Злая."

"Живая вода?" – нахмурилась Матрена.

"Не для жизни..." – Мария покачала головой. "Вода... что помнит боль. Злобу. Она... кусается." Она обняла себя полупрозрачными руками. "Идти надо быстро. Пока... пока не вернулись Глаза."

Настасья поднялась, опираясь на березу. Ладонь, где лежал оберег, горела. На коже был четкий красный отпечаток знаков. Дух Марии смотрел на нее. В ее взгляде не было благодарности. Была тоска, недоумение и... зависимость. Связь, созданная ритуалом, была ощутимой нитью, тянущейся от Настасьиной груди к призрачной фигуре. Долг. Тяжелый и холодный.

"Гнилой Мост..." – пробормотала Матрена, поднимая потрескавшийся нож. "Веди, дух. И помни – попробуешь предать, сожгу то, что осталось, без сожалений." Она сделала шаг в указанном направлении, вязкая жижа чавкнула под ногой. "Настасья! Факел! Зажигай! Огонь – наш щит теперь."

Настасья достала огниво из кармана Матрениного мешка. Руки дрожали. Она чиркнула. Искры упали на смолистую набивку факела. Вспыхнуло. Пламя, яркое, желтое, живое, запылало, разгоняя ядовитый туман на несколько шагов. Дым – густой, пахнущий смолой и травами – ударил в нос, чистый и резкий на фоне болотной вони.

Мария-дух поплыла вперед, не идя, а скользя над поверхностью черной воды, ее полупрозрачная форма мерцала в свете факела. Матрена шла следом, твердо, как идол, но Настасья видела, как она спотыкается от усталости. Ритуал забрал силы. Нож был поврежден. А впереди... Гнилой Мост, живая вода, злобная тень и Глаза, которые могли открыться в любую минуту.

Они двинулись вглубь болота, к Глухому Урочищу. Факел Настасьи отбрасывал прыгающие тени на мертвые деревья и черную воду. За ними, на островке с березой, дымилась черная лужа – пепел проклятия. И лежал сломанный темный нож Матрены, символ старой силы, принесенный в жертву новому, опасному и непредсказуемому пути. Пути, который проложила не жестокость, а рискованное милосердие Настасьи Завальской. Мир Миргорода требовал жертв, но теперь он требовал и ответственности за тех, кого не смог убить. А где-то впереди, в ядовитом тумане, кричал камень, и пробудившаяся Бездна внимательно следила за огоньком их факела – крошечной точкой сопротивления во всепоглощающей Тьме.