Высшая мера

Когда тебе дадут высшую меру — а её тебе дадут — ты не сильно и разволнуешься: предсказуемое не будоражит. Всё когда-то приходит к своему естественному завершению, и жизнь наёмного убийцы отнюдь не исключение.

Каким именно путём ты уйдёшь на тот свет будет занимать тебя не больше, чем прогноз погоды на следующий день после казни. Что-то больнее, что-то страшнее, что-то противнее, а в целом что за разница — какой она будет, минута о которой не вспомнишь.

Семнадцать человек — по одному на каждую твою жертву — напишут семнадцать записок и бросят их в закрытый ящик с прорезью для руки. Кто-то из родственников наверняка захочет, чтобы тебя медленно раздавили гидравлическим прессом. Кто-то — просто бульдозером. Кто-то захочет поместить тебя в бассейн с пираньями, а кто-то — с серной кислотой. Но вытянешь ты свой жребий сам. Семнадцать пар ненавидящих глаз будут следить за этим из-за стекла. Таков порядок определения высшей меры для серийных убийц.

Судьба сложится так, что ты вытащишь пустую бумажку. Записку, на которой не будет написано ничего, кроме инициалов того, кто её бросил в ящик. Закон допускает такое, и такое бывает. Это значит, что хозяин записки убьёт тебя сам. Когда и как пожелает. Или не убьёт вовсе. Бывает и такое.


* * *


— Тебе известно кто я? — бесцветным голосом спросит он, стоя к тебе спиной и глядя в огромное окно пятиметровой высоты.

— Конечно, — флегматично ответишь ты. — Какой-то родственник одного из убитых мною.

— Близкий. Близкий родственник.

Даже со спины ты заметишь как играют желваки на его скулах.

— Вряд ли вы желаете услышать от меня соболезнования, — скажешь ты, лишь для того, чтобы что-то сказать.

— Я не желаю ничего уже триста сорок дней.

Он повернётся к тебе лицом, и ты узнаешь в нём Герхарда Нордштерна, магната космической индустрии и публичную личность.

— Одиннадцать месяцев назад ты уничтожил все мои желания. И взамен дал одно. Угадаешь какое?

— Это нетрудно. Вы желаете мне мучительной смерти.

— Не угадал, — покачает он головой. — Я желаю тебе мучительной жизни.

— Что ж, постараюсь прожить её быстро, — усмехнёшься ты.

— Это вряд ли.

Ты начнёшь что-то говорить в ответ, однако он лишь брезгливо поморщится и ткнёт пальцем в селектор:

— Забирайте.

В кабинет войдут два амбала в халатах цвета морской волны. Один из них заломает тебе руки за спину, а другой сделает укол в плечо, от которого ты моментально потеряешь сознание.

— Головандр готов? — поинтересуется босс.

— Со вчерашнего дня находится в ждущем режиме, — ответит задний амбал, без труда удерживая на весу твоё обмякшее тело.

— Отлично. Передайте моё распоряжение немедленно приступить к операции.


* * *


Вряд ли ты знаешь о том, что господин Нордштерн в числе прочего руководит частным научно-производственным центром инновационных космических технологий. Вряд ли ты знаешь о том, что расположен он под землёй на глубине километра. Не можешь знать и того, что головандр — разработка именно этого центра, увлекшись которой одиннадцать месяцев назад, господин Нордштерн на свой страх и риск похерил государственный оборонный заказ. Такие подробности до обывателя не доходят.

Но вот о самом головандре, о том, что это такое и кто его крёстный отец, ты, разумеется, слышал не раз.

Как и все те, кто хоть изредка смотрит телевизор, ты знаешь, что внешне в головандре нет ничего особенного. Если одним словом, это скафандр для головы, напоминающий закрытый со всех сторон гермошлем. По виду — полый металлический шар размером с большую тыкву. Вход в головандр закрывает забрало со смотровым стеклом, а стенки его буквально напичканы миниатюрной электромеханической аппаратурой, предназначенной для поддержания автономной жизнедеятельности человеческой головы в условиях безвоздушного пространства. Интересующиеся вопросом знают и о том, что аппарат поддерживает также несколько шейных мышц, что до некоторой степени позволяет голове сохранять подвижность.

Отвлекаясь ненадолго от тебя конкретно, расскажем про ситуацию с телевизором: несмотря на то, что разработка изначально не афишировалась, сведения о ней довольно быстро просочились в прессу, и Герхарду Нордштерну уже не раз приходилось отвечать на вопросы всяческих корреспондентов.

— Скажите, а в чём, так сказать, смысл этой затеи? — спросил у него как-то раз один молодой и шустрый журналист. — Ведь не секрет, что многие находят саму идею проекта довольно странной. Согласитесь, что голова отдельно от туловища — весьма необычная концепция. Говоря по-простому, где их брать-то, такие головы? А главное — зачем?

— Ну, с отдельно взятыми головами, думается, проблем возникать не должно, — мрачно улыбнулся директор центра, — а что касается целесообразности подобного эксперимента, то за пределами профессионального сообщества её сильно недооценивают. Как давно уже известно, на сверхдальних расстояниях адаптация человеческого организма к условиям космоса существенно отличается от таковой в пределах Солнечной системы и в первую очередь зависит от некоторых особенностей головного мозга. А именно от способности нейронов выстраиваться в так называемую лямбда-конфигурацию. Я не буду утомлять вас теорией, скажу лишь, что исследования в этом направлении гораздо выгодней проводить на изолированном краниуме, как с технической, так и с прочих точек зрения. По крайней мере так нам сейчас представляется. Применяя головандр, мы планируем достичь экономии в десятки, а то и в сотни раз по сравнению с традиционным способом.

— Простите, но не совсем понятно откуда возьмётся экономия. Как бы очевидно, что львиная доля затрат на исследование сверхдальнего космоса приходится на транспортировку. И какая в таком случае разница что доставлять туда — человека в скафандре, либо голову в головандре.

— Разница такая, что человека придётся доставлять посредством космического корабля. Это очень долго и очень затратно. А голова полетит сама. Быстро и дёшево.

— Э… Как это полетит сама?

— А вот так. Есть у нас специальная орбитальная пушка, Большая Берта. Названа в честь той самой немецкой пушки, о которой все мы знаем из военной истории. С её помощью в дальний космос уже отправлено немало научного оборудования. Компактного, естественно. Так вот, диаметр головандра соответствуют диаметру жерла этой пушки. Разумеется, не случайно.

— Но разве выстрел головандром из пушки не сомнёт мозг в лепёшку?

— Не должен. Всё зависит от вектора приложения силы и времени её действия. Экспериментально установлено, что в некоторых случаях автономный вариант человеческого краниума способен выдерживать огромные кратковременные перегрузки, вплоть до тысячи «жэ». Что вполне сопоставимо с начальным ускорением пушечного ядра. Ещё какие-нибудь вопросы?

— Известно, что вы лично являетесь создателем головандра. А скажите, что именно послужило инсайтом? Что именно натолкнуло вас на столь оригинальное решение?

— Давайте оставим это без комментариев.

— Что ж… В таком случае успехов вам на ниве внедрения новых космических технологий!


* * *


Сознание вернётся к тебе в неком кинозале. На большом широкоформатном экране ты увидишь красивую картину звёздного неба и решишь, что это начало какого-нибудь научно-фантастического фильма. Сейчас по экрану поползут титры — как водится, двумя параллельными столбцами. В предвкушении интересного зрелища ты поудобней устроишься в кресле и потянешься правой рукой к подлокотнику, в котором должен стоять стаканчик с попкорном. Как вдруг обнаружишь, что оба этих действия почему-то не произошли, а остались в статусе намерения, в котором и продолжают пребывать несмотря на повторно прилагаемые усилия. Странное, диковатое ощущение: шевелишь рукой, а она не шевелится; двигаешь пятой точкой, а она не двигается.

По мере того как титры будут задерживаться, ты вдруг догадаешься: это сон! Сны не обязаны «играть по правилам», в них может происходить что угодно: задерживаются титры, не слушаются руки-ноги, да и вообще… какой к черту фильм?! Разве ты собирался пойти в кино??

Усмехнувшись, ты закроешь глаза и несколько раз потрясёшь головой: пора просыпаться. Через пару минут разомкнёшь веки и обнаружишь, что ты всё ещё во власти сна: никуда не делся экран, никуда не делись звёзды, и… по-прежнему никаких титров. Только ты и звёздная бездна, вмонтированная в кинозал, слабо подсвеченный уютным зеленоватым светом.

Ещё дважды ты попытаешься проснуться «штатным» способом, оба раза безрезультатно, после чего поймёшь: это какой-то очень необычный, очень нехороший сон. Ужас охватит тебя, ты начн;шь яростно д;ргать головой из стороны в сторону, стремясь сбросить с себя дьявольское наваждение: влево, вправо, вперёд, назад. И причинишь голове ушибы: сначала ударишься о левую стену кинозала, затем о правую, потом снова о левую, и под конец дважды в экран — лбом. Но абсурдная немыслимость подобных ударов не остановит твоё неистовство: слишком велики будут паника и смятение. Угомонит тебя лишь резкий сигнал зуммера, сопровождаемый вспышкой красных букв на экране: «ЗАФИКСИРОВАНА НЕДОПУСТИМАЯ ДВИГАТЕЛЬНАЯ АКТИВНОСТЬ. РЕКОМЕНДОВАНО НЕМЕДЛЕННО ПРЕКРАТИТЬ ДЖВИЖЕНИЕ ВО ИЗБЕЖАНИЕ НЕГАТИВНЫХ ПОСЛЕДСТВИЙ» Надпись, впрочем, скоро исчезнет, оставив тебя пребывать в испуганном ступоре. Что это? Что??

Ответ найдётся довольно быстро. Ты просто вспомнишь события последних дней, а также своего последнего визави и род его деятельности. Соотнесёшь это с тем, что тебе приходилось видеть по телевизору, и поймёшь, что именно с тобой происходит.

Ты — голова в головандре. На пути в дальний космос.


* * *


Не стоит, наверное, рассказывать тебе о том, как ты будешь себя вести, выяснив истинное положение дел. А зачем? Зачем рассказывать о твоей истерике, о всех этих воплях, слезах, мольбах, обращенных непонятно к кому. Зачем без толку унижать твоё достоинство, ведь даже неизвестно — есть ли оно у тебя.

Подустав с непривычки от немужского поведения, ты впадёшь в интенсивное и мрачное раздумье: что можно сделать в такой ситуации? Что нужно сделать понятно и так: нужно поскорее соскочить каким-нибудь образом в небытие. Но каким?..

Тут вспомнятся зуммер и красная надпись.

А что, собственно, имелось в виду под негативными последствиями? Что именно произошло бы, если б ты не прекратил сотрясать головандр? Разгерметизация? Поломка системы жизнеобеспечения? Так это как раз то, что нужно.

И ты немедля возобновишь рывки головой: влево, вправо, вперёд, назад. И снова раздастся сигнал зуммера, и снова вспыхнет предупреждение, на которое ты в этот раз наплюёшь.

Разгерметизации не произойдёт, жизнеобеспечение не нарушится. Вместо этого ты получишь электрический разряд в затылок и, пробыв в отключке какое-то время, решишь этот номер больше не исполнять.

Однако, намерение самоубиться не исчезнет. Оно будет возвращаться к тебе снова и снова, почти каждый день, всякий раз жестоко дразня свободой — безграничной и моментальной. К этому мы ещё вернёмся, а пока обрати внимание на фразу «почти каждый день». Как ни странно, она вовсе не потеряет для тебя смысл. В твоём распоряжении преднамеренно оставят понятие времени: в правом нижнем углу «кинозала» будут светиться двенадцать маленьких красных цифр: месяц, число, год, часы и секунды:

11.29 2196 18.31

Только не вообрази, что это из милосердия. Это будет сделано из противоположных побуждений. Ведь не имея возможности следить за временем, ты быстро деградировал бы до состояния животного.

Но не такого желал тебе господин Нордштерн. Не абсолютно безмозглого существования, а полоумной рефлексирующей жизни. И потому мучительной.


* * *


Где-нибудь в начале декабря (судя по цифрам), когда немного уляжется шок и вернётся способность мыслить критически, ты начнёшь задавать себе вопросы, и первым из них будет вопрос «за что?», при всей его, казалось бы, фантастической глупости.

Да, за что? Понятно, что ты убийца. Понятно, что ты несёшь наказание. Но при этом понятно и то, что несёшь ты его как бы… не по понятиям, если вдруг такой каламбур уместен. В традициях человеческой расы брать око за око, но какое же тут, простите, око. Когда око за око — это как раз по понятиям. Убил ты — убили тебя. Просто и справедливо. Но у тебя-то забирают нечто гораздо большее, чем жизнь. Твою жизнь, к тому времени пустую внутри скорлупу, заберут позже, и не ради неё самой, а как бы в придачу; прежде из неё высосут истинную ценность — то, что её наполняет, драгоценное для тебя содержимое под названием разум. Высосут и выплюнут, потому что никому кроме тебя твой разум не нужен.

По какому праву такое издевательство? Разве ты совершал что-либо подобное? Разве ты извлекал чей-то разум при помощи страшной пытки одиночеством? Разве ты обрекал кого-нибудь на годы абсолютной беспомощности и ментальной деградации? Разве ты хоть раз отсёк чью-то голову и надругался над ней, зашвырнув её в космос?

Нет, ты просто убивал. Легко и быстро.

Так за что?


* * *


Впрочем… Как всегда и во всём, появятся нюансы. Недели через две, рассматривая толстый синий провод под потолком головандра и тоскливо размышляя о том, как бы до него дотянуться и перегрызть, ты вдруг кое-что вспомнишь. Нечто такое, что даст тебе ясно понять: изуверское наказание положено тебе неспроста; похоже, таки было «за что».

Все вы, наёмные душегубы, губите души избранно, стремясь сохранить в себе толику человечности; смешно, но факт. У каждого из вас свой перечень тех, на кого вы не возьмёте заказ, кого «нельзя»; как правило, перечень этот короткий и не слишком оригинальный. Кто-то не убивает женщин, кто-то стариков. Кто-то женщин и стариков. Детей не убивает никто.

Надо отдать тебе должное, твой список из самых длинных. Помимо перечисленных, в нём присутствуют священники и калеки. И всё бы хорошо, но ведь ты человек, а потому иногда смотришь на вещи сквозь пальцы. С год назад как раз и был такой случай, вспомни.

Близилось Рождество, время подарков. Ты давно обещал исполнить мечту Джанет, купить ей розовую девчачью яхту. Маленькая двухмоторная яхта, и не бог весть какие деньги, но ты как назло сидел на мели: сказался недавний загул в Вегасе. И тут, весьма кстати, подвалила срочная, хорошо оплачиваемая работа. Что особенно привлекало — без крови. Рождество, всё-таки. Стивен, твой бессменный координатор, кратко ввёл тебя в курс дела — как всегда, строго в пределах необходимого.

Обычная история. Кто-то в высших слоях атмосферы решил, что кто-то другой из тех же слоёв начал играть не по правилам, а потому нуждается в предупреждении. Думается, для первого раза вполне достаточно сжечь пентхаус клиента, когда сам он вместе с семьёй будет на дне рождения у сестры.

Ты справился с задачей шутя. Запихал гранатомёт в рюкзак для байдарки, прошмыгнул мимо охранника в высотку, что строилась напротив нужного тебе дома, поднялся на крышу и… сделал своё дело. Как всегда быстро и чётко.

Осадочек, правда, остался. Тогда он быстро растворился под действием атмосферы приближающегося праздника, но теперь… теперь он разольётся в твоём сознании грязной непросыхающей лужей, будь уверен.

Шторы. Плотные шторы на окнах. И был ли за ними кто-либо живой, а главное — кем мог быть этот живой — знал только Бог.


* * *


Ужас одиночества? Чепуха, если это безмятежное одиночество, опирающееся на спокойное смирение со своею судьбой и не отягощенное приступами душевных самоистязаний.

Тебе такое одиночество не светит. День за днём, неделя за неделей, месяц за месяцем ты будешь изводить себя пред ликом тысячеокой Вселенной одним единственным вопросом: кого ты убил, выполняя тот давний «бескровный» заказ? Кого скрывали от тебя те проклятые шторы?

Из всех мучительных вопросов самый мучительный тот, который вовсе и не вопрос. Разумеется, ты поймёшь всё и сразу, едва лишь вспомнив подробности того предпраздничного дня. И то, что пентхаус был резиденцией Нордштерна. И то, что в нём находились люди. И самое страшное — в их числе ребёнок.

Да, ребёнок. Сын или дочь господина Нордштерна. Только этим можно объяснить то тихое, змеиное спокойствие и замороженную ярость, блестевшую в его светлых глазах. Будь вместо ребёнка кто-нибудь взрослый — его отец или мать — ярость была бы взрывной, он просто раскроил бы тебе череп пепельницей. Прямо там, в своём кабинете. Но за ребёнка ты не можешь заплатить обыкновенной смертью.


* * *


Тридцать первого декабря ты дождёшься полуночи и прокричишь что есть сил: «С Новым годом! С новым счастьем!» Вместо могучего вопля получится сиплый шёпот, напоминающий стрекот кузнечика. Да и бокала с шампанским ты не поднимешь. Не только лишь потому, что не будет шампанского, а ещё и потому, что руки твои, как впрочем и голосовые связки, давно уж будут утилизированы в крематории при той клинике, где производили декапитацию.

Но ты, тем не менее, останешься очень доволен своим молодецким поступком. Настолько, что будешь долго и радостно хохотать, наполняя головандр карикатурным смехом, больше похожим на свист.

«Ты думал я буду здесь гнить в слезах и соплях, убиваться раскаянием?! Обломись, господин крутой бизнесмен, я в полном порядке! Несмотря на то, что ты заставил меня подыхать калекой, я в полном порядке! А знаешь почему? Потому что дух мой не сломлен! Потому что я невиновен! Ещё классик сказал: блажен кто несведущ. Мне было сказано, что дома никого не будет! Поэтому понятия не имею кого я убил, и убил я случайно! Ты слышишь?! Слышишь меня?!»

Прооравшись, ты уснёшь в приподнятом настроении. И приснится тебе сон — единственный за всё время твоего космического заточения. Или путешествия, как тебе больше нравится.


* * *


— Здорово, отец! — бодро приветствуешь ты пожилого охранника при входе на стройплощадку.

— И тебе не хворать, — отвечает тот, разминая в пальцах сигаретку.

— Послушай, отец, можно я у тебя тут на время рюкзак оставлю, чтоб почём зря с собой не таскать. Мне нужно сначала сходить вон в тот дом, кое-что проверить.

— Что значит сначала? А потом что?

— А потом я вернусь сюда, быстренько поднимусь на твой объект и отработаю с крыши по своему, если понадобится.

— Что ж, дело хорошее. Я когда молодым был, тоже работал… А что в рюкзаке-то?

— Гранатомёт.

— Эвона как! Ну давай, сынок, удачи тебе.

Оставив рюкзак охраннику, ты пересекаешь улицу, заходишь в здание, затем в лифт. Кнопка «Р» наверняка обозначает пентхаус, и ты решительно жмёшь на неё большим пальцем. После тридцати секунд скоростного подъёма двери лифта разъезжаются в стороны, и ты выходишь в просторный холл, наполненный людьми в траурных одеяниях: женщины в чёрных платьях, мужчины в чёрных костюмах.

— Вы что-то хотели? — к тебе подходит мужчина крепкого телосложения, также одетый во всё чёрное.

— Пропусти его, Дэйв, — говорит вдруг знакомый тебе голос откуда-то сбоку.

Повернув голову, ты замечаешь у окна господина Нордштерна. Лицо его бледно, а из глаз текут чёрные слёзы, почему-то не оставляя следов на щеках.

— Этот молодой человек пришёл сюда успокоить свою совесть. Введи его, пожалуйста, в курс дела.

Дэйв делает приглашающий жест рукой, и ты следуешь за ним к стене в безлюдной части холла, где вместо окон на расстоянии нескольких метров друг от друга находятся две закрытые двери. На одной из дверей нарисованы герои детских комиксов, на другой не нарисовано ничего.

— В тот день у Эммы поднялась температура, — произносит, останавливаясь, Дэйв. — Поэтому она и не поехала с родителями на день рождения к своей тётке. Вместе с девочкой в доме оставалась гувернантка. Это их спальни. Слева, как вы догадываетесь, спальня девочки, справа — госпожи Хайнц. Именно в этих комнатах несчастные находились в момент взрыва.

— Какого вз… взрыва? — заикаясь, спрашиваешь ты. — Разве уже был взрыв?

Дэйв молча кивает головой.

— Не может быть! Я ещё ничего не делал!

Дэйв холодно усмехается.

— Нет! Это невозможно! Я должен убедиться!

Дэйв пожимает плечами.

Ты распахиваешь дверь и вбегаешь в комнату гувернантки. Просто потому что она к тебе ближе.

Несмотря на то, что комната полностью выгорела, вполне можно различить каркасы бывшей мебели: стол, шкаф, кровать. На полу рядом с кроватью довольно большая россыпь углей, в которой нетрудно распознать человеческие останки.

Ты поспешно выходишь из комнаты.

— Убедились? — спрашивает Дэйв.

— Да… — бормочешь ты, — да…

— Зайдёте теперь к девочке?

— Нет… нет…

— Но вас же интересовал именно ребёнок, насколько я понимаю.

— Да… Но… Я не смогу смотреть на ребёнка…

— Не волнуйтесь, — улыбается Дэйв, — здесь по-другому. — И он распахивает перед тобой дверь с рисунками.

Ты переступаешь порог и оказываешься в маленькой, почти пустой комнате. Чистые белые стены, высокий потолок, дощатый пол. На левой стене висит приличных размеров картина. Напротив неё, у правой стены стоит стул. Рядом небольшая тумбочка.

Дэйв закрывает за тобой дверь, ты медленно подходишь к стулу и осторожно садишься. Некоторое время смотришь в пол, не решаясь поднять взгляд. Потом заставляешь себя сделать это.

На портрете взрослая, лет шестнадцати девочка; ребёнком её можно назвать лишь весьма условно. Красивое вечернее платье, длинные ярко-рыжие волосы, голубые глаза, прямая чёлка, немного веснушек. Писаной красавицей не назвать, но далеко не дурнушка. К тому же ладна и фигурой; как говорится, «видна порода».

Одно только но. Девушка, изображенная на картине, сидит в инвалидной коляске. Стильное и по виду дорогое изделие: перламутровые поручни, золочёные спицы в колёсах. Но впечатление от портрета, тем не менее, портит. Если не сказать губит.

Собравшись с духом, ты решаешься заговорить с девушкой. Слова твои путанны и косноязычны, но смысл их понятен: ты очень сожалеешь о содеянном, хотя и не виноват.

— Тебя зовут Эмма, да?.. Красивое имя. У меня дочка тебе почти ровесница. Джанет зовут. Тоже красивое имя. Но она, кажется, чуть постарше. Да…

Ты ведь знаешь кто я такой?.. Наверняка знаешь. Но я всё равно скажу, чтоб не было у нас, как говорится, недомолвок… Мне очень тяжело это говорить, но я скажу. Я тот, кто… я тот, кто убил тебя. Вот. И это самое главное.

Нет. Самое главное не это. Самое главное то, что я не хотел тебя убивать. Хотя постой. Что значит «не хотел»? Это глупость. Звучит так, как будто бы я должен был тебя убить, но, видишь ли, не хотел. Это не так. Я вообще не должен был тебя убивать! Никого не должен! Мне поставили задачу спалить пустой дом, и на этом всё! Я и не знал, что здесь кто-то есть, потому что шторы… Неужели ты считаешь, что я смог бы отнять у тебя жизнь — я, у которого дочка — такая же девчонка, как ты! Скажи, неужели ты и в самом деле так думаешь?!

— Перестань причитать! — вдруг строго говорит портрет, и ты открываешь от неожиданности рот. — Во-первых, ты не сказал как тебя самого зовут.

— Роберт, — после паузы отвечаешь ты. — Можно просто Боб.

— Во-вторых, Боб, сделай одолжение: протяни руку к тумбочке, что рядом с тобой. Там лежат кое-какие фотки, я хочу чтобы ты на них посмотрел.

Ты достаёшь из тумбочки тоненькую стопку фотографий — штук десять или двенадцать — и начинаешь медленно перебирать их.

Она присутствует на каждом снимке — одна или в компании с кем-то. Вот одинокая кряжистая сосна на берегу моря; Эмма забралась на нижнюю ветвь и всматривается в морскую даль, держа ладонь поверх глаз. Вот Эмма в гидрокостюме резвится с дельфином, должно быть в каком-нибудь океанариуме. Вот Эмма играет с друзьями в волейбол на пляже. Вот Эмма верхом на спортивном байке; рыжие волосы рассыпаются по спине из-под шлема. Вот какой-то красивый молодой человек держит Эмму за руку. А вот он целует её в губы. А вот в шею. А вот серебристого цвета Порш с открытым верхом; за рулём сидит он, рядом — она.

Посмотрев фотографии, ты аккуратно убираешь их туда, откуда взял. Молча сидишь, сложив на коленях руки. Ты просто не знаешь что говорить. Но портрет знает.

— Это всё было снято позапрошлым летом, за месяц до аварии.

— Аварии? — тупо переспрашиваешь ты.

— Ага. Мы ехали на том самом Порше, который на снимке.

— И с тем самым…

— Ага. С тем самым козлом.

— Козлом?

— Ага. Через полгода он полностью выздоровел и нашёл себе новую девчонку. В тот самый день когда я села в кресло.

Некоторое время вы безмолвствуете. Затем она продолжает:

— На самом деле кресло — это фигня. Я бы справилась, я сильная. Я бы научилась жить и в кресле, если бы не… если бы не его поступок. Но предательство любимого человека — оно как топор. Оно подрубает твою силу, оно подрубает всё, на чём ты держишься, и жизнь в кресле становится невозможна… — после недолгого молчания она восклицает:

— Поэтому знаешь что, Боб?! К чёрту твои сожаления, к чёрту твои раскаяния, или что у тебя там. По факту ты оказал мне услугу. Как говорится, если б тебя не было — тебя стоило бы выдумать. Нет, правда. Я так-то сама пыталась решить вопрос, целых несколько раз. Но мой умный папенька сразу нанял сиделку, которую все в доме стали деликатно называть гувернанткой. Проклятая старуха буквально сидела у меня на голове, следила за тем, чтобы я не свела с жизнью счёты. И у неё получалось. Поэтому спасибо, Боб, что помог. Пожалуй, я бы тоже для тебя что-нибудь сделала.

— Возьми и сделай, — неожиданно для себя самого произносишь ты.

— Что именно? Рассказывай.

— Да то же самое. Попроси у своего отца для меня смерти. Ведь он наверняка приходит к тебе и разговаривает с тобой, сидя на этом стуле, так же, как и я.

— Считай, что уже попросила. Но за успех не поручусь. Папенька — он такой…

— Я знаю, — вздыхаешь ты и, встав со стула, направляешься к выходу. Почти у самой двери останавливаешься и тихо говоришь через плечо, не оборачиваясь:

— Прощай, Эмма.

И слышишь в ответ:

— До скорой встречи, Боб.


* * *


Она придёт к тебе трое суток спустя, четвёртого января ранним утром. Вернее сказать, придёт её голос.

Ты будешь таращиться на звёзды, привычно и неосмысленно, когда вдруг услышишь:

— Здорово, Бобби! Не спишь?

— Вроде бы нет, — без особого удивления ответишь ты. — А там кто ж его знает.

— Помнишь меня?

— Конечно. Кажется, тебя зовут Эмма.

— Звали. Значит так, Боб. Есть две новости. С какой начать?

— С первой.

— Окей. Первая новость состоит в том, что папенька согласился выполнить твоё желание. Ты получишь то, чего хотел.

— Отлично. Вторая новость уже не важна.

— Как сказать. Вторая новость та, что смерть не придёт к тебе так легко и быстро, как на самом деле могла бы. Не будет тебе никакой обесточки и никакой разгерметизации. Папенька сказал, что ты умрёшь страшной смертью, испытав все те муки, которые испытала его дочь. То есть я.

— Что ж. Если это необходимо.

— Да в том-то и дело, что нет! Какая разница как умирать. Просто папенька — злобный индюк. Он никогда меня не понимал. Хотя всегда обожал, конечно… А вот я бы вообще тебя убивать не стала! По-моему, ты классный парень…

— Э, погоди. Какой я тебе парень? Я тебе в отцы гожусь.

— Ну и что. Я женщина, мне можно.

— Ишь ты. А что именно он имел в виду, когда говорил про страшную смерть? Устроит пожар? Коротнёт проводку?

— Не-не-не. Всё будет гораздо прикольней. Следи за часами.

Ты посмотришь на часы.

01.04 2197 05.57

— Ровно в шесть головандр повернётся вокруг своей оси на сто восемьдесят градусов, и ты увидишь кое-что интересное.

Три минуты вы будете молча ждать, а затем произойдёт нечто и впрямь любопытное: звёзды стремительно уедут вбок, и обзорное стекло, будто шторой, полностью закроется чем-то ярким и полосатым.

— Ничего себе, — удивишься ты. — Что за хрень?

— Преисподняя, ха-ха!

— Серьёзно, что это?

— Юпитер. Ты со своей просьбой как нельзя более вовремя подсуетился.

— То есть?

— Головандр твой пересекал орбиту планеты в непосредственной от неё близости, и папенька как раз собирался скорректировать траекторию аппарата, чтобы он в гравитационное поле не попал. Но уж коль ты попросил, то и делать ничего не стал.

— Вон оно как. И что же, теперь…

— Теперь уж и захочешь — из поля не вырваться. Теперь просто жди пока сквозь верхние слои атмосферы пролетим. Скоро температура начнёт подниматься. Сначала будет просто жарко, потом — очень жарко, потом — очень-очень… Что замолчал? Испугался?

— Есть немного. А самой-то не страшно?

— Чего мне бояться. Ты ж один раз меня уже сжёг, Бобби.

Ты промолчишь. Однако, неловкость, которую ты испытаешь поначалу, довольно скоро обернётся подозрением и догадками.

— Эмма.

— Да, Боб?

— Давай-ка подумаем. Я ведь познакомился с тобой во сне. Так?

— Так.

— А во сне случается всё, что угодно. Так?

— Так. Говорящие портреты, например.

— Всё верно. Выходит, ты могла просто-напросто присниться мне.

— По сути тебе приснилась не я, а именно то, что захотел твой разум. А он захотел для себя оправдания. Ведь во сне оказалось, что ты совершил не зло, а благо. Удобненько получилось, согласись.

— Погоди, я хочу понять кто ты. Может ли такое быть, что девушки Эммы в реальности нет и никогда не было?

— Не только может, но так оно и есть. На самом деле никакой Эммы нет и никогда не было.

— Э, вот тут ты лукавишь. Ведь с кем-то я сейчас разговариваю. И с кем же, если тебя нет и никогда не было?

На некоторое время она о чём-то задумается. Потом спросит:

— Ты и правда не догоняешь что происходит, Боб?

— Нет, — подумав в свою очередь, ответишь ты. — А что-то происходит?

— Конечно. Ты сошёл с ума, Боб. Ты так сильно боялся этого, что оно наконец случилось.

— Ну допустим, — непроизвольно усмехнёшься ты. — Но с кем я всё-таки разговариваю?

— С собой, Боб, с собой.

— Значит, я — это ты, а ты — это я?

— Как-то так.

— По-моему, это называется шизофрения.

— Возможно. Но не факт. Там много всякого.

— Там — это где?

— В психиатрии.

— Чёрт. Значит, я псих?

— Ага.

— Чёрт! Чёрт!

— Ага.

За разговором ты не сразу заметишь, как куда-то исчезнет Юпитер, и за смотровым стеклом вновь зажгутся тысячи звёзд. А когда заметишь, наивно спросишь:

— Выходит, смерть отменяется?

— Выходит так, Боб.

– Ты знаешь, по-моему, я даже рад этому, – после некоторого молчания скажешь ты.

– Я знаю.

– Тогда, может быть, объяснишь почему?

– Конечно объясню. Ты перестал страшиться одиночества. «Слава богу, я больше не одинок!» – вот что ты подумал пару секунд назад.

– Откуда тебе это известно?!

– Не дури, Боб. Мы же уже выяснили кто мы есть.

– Ах, ну да. А ты… ты не уйдёшь от меня?

– Не уйду, не бойся, – ответит она со странноватым смешком, от которого по твоей фантомной спине пробежит лёгкий морозец.

– Ты теперь будешь жить вместе со мной?

– Да.

– А где ты собираешься спать?

– В твоих мозгах, Боб. На одну извилину лягу, другой укроюсь.

Тебя настолько рассмешит её ответ, что ты надолго зайдёшься своим похожим на свист хохотом. Насмеявшись, скажешь:

– Классная ты девчонка, Эмма!

На что она ответит:

– По-другому и не могло быть. Раз ты классный парень, то я классная девчонка! – и Эмма рассмеётся вслед за тобой. Только не мерзким посвистом, а звонким девичьим смехом.

В разговорах и шутках пройдёт весь день. В десять вечера ты захочешь спать. Позёвывая, спросишь:

– Не пора ли вздремнуть?

– Конечно, дорогой, – ласково согласится она. – Честно говоря, у меня уже слипаются глаза…


* * *


Сразу три вещи разбудят тебя посреди ночи.

Громкий металлический шелест, резко нарастающий холод и ослепительный блеск звёзд.

Ты отдашь свою грешную душу Богу через считанные секунды после пробуждения. Однако, успеешь сообразить что именно произошло: по команде с Земли у головандра открылось забрало.

Дело в том, что Герхард Нордштерн, внимательно рассматривая твою последнюю энцефалограмму, окончательно придёт к выводу, что наказание одиночеством себя не оправдало.

И решит заменить его на что-нибудь более традиционное.

.