Одни и другие

1.
На горе, устремленной к небу, построена обсерватория. Целый астрономический НИИ. Где легко наблюдать, дыша целебным горным воздухом, звездочки на ясном небе ранним, быстро наступающим вечером. И – дивной безветренной ночью, наполненной стрекотом цикад.
А на другой горе построено иное. Как древние римляне основывали свои термы на уже созданных природой термальных источниках, используя их для себя, так на жерле подземного огня построили крематорий, подсоединив к этому жерлу мощные муфельные печи.
На обеих горах рабочий день начинается рано. И по пологому шоссе вверх едут на машинах или горных велосипедах первые сотрудники.
Одни будут смотреть на небо, другие – под землю. Но, нажимая кнопки включения муфельных печей, вторые тоже смотрят на небо, - молясь ему об упокоении душ и добром ответе им.
Бежит Маринка, прикуривая сигарету. Как всегда – холерик и меланхолик в одном, почти никогда не стоит на месте. Худенькая, как фигурка ангелочка смерти. Высокая, в черной юбке или шароварчиках и белоснежной блузке. Напряженная, серьезная. С ранней сединой, однако придающей ей шарм. Складочка над бровями, и острый носик вынюхивает – не едет ли к горе лимузин похорон статуса «вип»? Интуитивно это чувствует. Замирает. И будто от электричества или незримого порыва ветра на секунду взлетает рано поседевшая «карешка», мягкая и шелковистая.

2.
Астрономы на башнях сменяются. Но всегда, во все смены, во все дни, и даже на рождественские каникулы, два профессора тут. Телков в звездчатом лиловом колпаке и Липин – едет вверх  по пологому «серпантину» на рыжем горном «велике». Телков и Липин – две короткие фамилии. Два безумно разных по характеру пожилых человека. Покладистый, застенчиво улыбающийся Телков. У которого всегда любой астро-лаборант может попросить попользоваться его компьютером за яблоко или сладкую плюшку. Никто никогда не слышал, чтобы Телков хоть раз на кого-нибудь повысил голос. Дома у него – кот и аквариум.
И Липин. Шагает, будто летит. Распевает на ходу разные песни. Вместо «здравствуйте» почему-то говорит «но пасаран». Только сам имеет доступ к своему «компу», так как боится взлома, якобы уже имевшего место быть. А порой – над горами эхом стоит ввечеру, легонько потрясая облака, дикий нелепый крик Липина. Опять все не так! Обучающиеся ассистенты опоздали на работу. Жена, «боевая» помощница, нажала не ту кнопку в программе. А по поводу так и не сделанного ремонта резных врат в горный храм Урании у шоссе – о-о, Липин, размахивая руками, обещает пожаловаться в международный научный комитет, Нобелевский комитет и Совбез ООН, ибо – стыд вам!..
Кончается тем, что у Липина перехватывает дыхание, он держится за сердце, поведет жалко ладонью и начнет медленно «остывать»… Уже не грозный.

3.
А на огненной горе работают люди нордического характера. Однако – вы не поверите – там имеется свой полный аналог Липину и Телкову – здесь, в крематории, через завесу клочковатой туманной ваты, прилепившейся к каменным ландшафтам. Это – Витя и Вова. Тоже разные, но – такие же.
У Вити и Вовы нет выходных, праздничных дат и каникул. Во все обычные рабочие и чисто дежурные смены они живут в крематории, подобно Телкову и Липину в обсерватории. Трудоголики тоже приезжают на рассвете к печам, остывшим за ночь, вдыхая запах росы на цикламенах. И начинается новый цикл включения и выключения муфельных агрегатов и приема новых скорбных процессий. Работы со смертью. Проводы в последний путь.
Вова – немного одутловат, с круглым лицом, сытый и чуть вальяжный, с обручальным кольцом на правой руке и снимками деток в портмоне. Витя – моложе, поджарее. Взгляд красивых глаз – будто у сокола. Кольца и фоток детей пока нет. Небольшой доблестный, моложавый парень-сокол.
Витя и Вова стоят, ладони козырьком, и смотрят на трубы, возвышающиеся над ними. Повалил очередной дым… Не совсем обычный. По цвету как небо в новолуние, густой и нисколько не прозрачный. Но Витя и Вова всё понимают: только что они отправили в печь гроб с телом Беликова.
Беликов, нелепый чел, тяжело сочетающий в себе характеристики социофоба, социопата и параноида одновременно, умер так же нелепо. И так и не знаем мы до конца – проклясть его; поставить ему памятник в Таганроге; или с усмешинкой пожалеть чудака?
Оказывается, он и завещал похоронить себя в галошах. Да-да, в тех, в которых маниакально ходил каждый день, даже в жару! Тело Беликова уплыло в муфельную печь, а на ногах, вместо белых тапок-подследников, так и остались резиновые галоши. И теперь из трубы валят черные-черные, непрозрачные клубы! И пахнет неорганикой…
А на другой похожей горе, за толщей романтичных туманов над ущельями, стоят и смотрят точно так же вверх Телков и, уже притихший и мирный, Липин. Седые и забавные немного. Умные-разумные.
И Телков тоже приложил ладонь козырьком к своему лиловому колпаку. Липин – в бейсболке или шляпе вроде ковбойской. Они двое медленно дискутируют о том, бесконечна ли наша вселенная или всё же конечна…
Собираясь домой, на ночь Липин включает наблюдающий телескоп-автомат. И у другого автомата, знакомого и доброго, на той же горе, Липин и Телков покупают по чашечке кофе – «на посошок». Следующим утром они, как всегда, снова появятся на рабочем месте.
Жизнь.

4.
…И – смерть. Не менее естественная на земле, чем жизнь. Другая ее сторона.
И по другую сторону – бежит делопроизводитель-холерик Маринка. В сандаликах. Худенькая, как дитя. Но – немного хитрая. Что, впрочем, свойственно почти любому настоящему ребенку. Не исключено, что она и одевается в магазинах «Детский мир». Она настроена на работу и немного хмурится, сутулится.
Но когда мы снова увидим друг друга – мы улыбнемся друг дружке. С Марины неправдоподобно моментально слетит деловой напряг и легкая усталость, исчезнет, как испарившись, складка над бровями. Седая обаятельная карешка на секунду взлетит вверх, будто от электрического разряда или неощутимого ветра. Глаза на миг просияют. Миг – и мы встретились и отметились, взаимно подмигнули.
Мы с ней всегда друг другу рады. И пусть вас ничто тут не шокирует! Это жизнь. Просто у нас такая работа, и я – бригадир похоронной команды.
А после каникул, когда снова буду здесь, привезу из теплых краев всем подарки. Вите и Вове – по бутылке «Чинзано», Маришке – духи. С цветком на этикетке. Возможно, с черной розой. Или – с черепом и костями.

5.
Витя и Вова, философы, стоят, глядя на черный дым высоко над головами и вспоминают Беликова с его галошами, с которыми он так и не расстался. Вова, вынув изо рта сигару, замечает, что, при всей вроде разнице, новопреставленный из Таганрога походил натурой на иного персонажа – бородача с маяка, Уэйка, о котором сняли фильм. Как и Беликов, Уэйк был «профессиональным» ябедой, и аналогично – параноидом, социофобом и социопатом в одном лице. Убежавшим от общества на маяк и громко превращающимся в осьминога.
- Упокой его душу, - вздыхает Вова и крестится. – Мы же и его отправили в последний путь, помнишь, соколик?
Витя молча кивает, так и горя чуть холодным взором.
Утренний гармоничный огонь на небе, Эрос побеждает Танатос – это я улыбаюсь быстро пролетающей мимо Маринке, молодой и седой. Несущей в руках красивую изящную вазочку со свежим пеплом.

6.
Но сегодня нечто необычное. В нашей команде – восьмеро. Восемь мужских фигур в черных фраках. Вдвое больше обычного.
И вот – дубовая домовина. И впрямь – маленький домик по своему размеру.
Вот – пожарный Владик, подрабатывающий у нас. Временно снимая блестящую каску с гребнем, он благочестиво тушит здесь огонь жизни. Перед вспышкой муфельной печи. Он – самый крепкий парень из нас.
Но когда мы берем ношу, даже у него скрипит спина… Мы зовем на подмогу Витю и Вову, и они подкатывают под домовину металлическую тележку с обрамляющий ее книзу лиловой занавесью.
Нести, конечно, больше не будем. Только возить.
За нами шагают, а позже – сидят в ожидании родственники, друзья, близкие. Впереди – портрет новопреставленной. На нем она весела, держит в руке бокал вина. Явно произносит заздравную речь всем, собравшимся на застолье. В кадре – лишь лицо, фигура на стуле же плохо вмещается в рамку скромного фото.
Кузина покойной выделяется своими габаритами на фоне всей остальной группы, уже опасно «догоняя» покойницу; начинает речь. О том, какой та была всю жизнь: всегда радостной, родившей троих деток, любящей все красивое и вкусное! Да, пусть в конце земного пути она весила уже больше двух центнеров и так, увы, и не сумела похудеть, пусть прожила не так долго, - но мы запомним ее прекрасную добрую душу и всегда задорную улыбку! Это – жизнь и торжество ее над смертью!
Речи произнесены, и мы, ввосьмером, везем лафет с домовиной на отпевание. Ни дать ни взять артель бурлаков толкает маленькую барку.
Вова деловито меряет последний домик покойной рулеткой и не менее деловито озвучивает, шепотом, нам, вывод: в обычный спуск в печь, в ритуальном зале, не пролезет. Слушайте меня внимательно…
Мы ждем, когда батюшка отпоет, курим сигары. А потом – нам предстоит увидать сакральное. То, что скрыто тут от взоров всех похоронных процессий и ведомо лишь нам, узкому кругу «профи».
Лафет-возок с дубовой домовиной мы катим за ограду, к уступу, на котором некогда и был воздвигнут крематорий. Витя и Вова отодвигают бетонную створку. За ней – пологий спуск вниз, в жерло. Там, под нами, непрерывно горит огонь внутриземной магмы, безопасный для человека и используемый им для печей. Будто уголь в ночи непрерывно тлеет там, почти бесшумно… Гудит лишь отползающая огромная створка. В пещеру, из которой нет возврата – ведет горушка, обитая гладью железа.
Мы ставим домовину на край этой дороги вниз под углом. Впереди – я, старший; мускулистый пожарный Владик, что сегодня во фраке; и Карапет. Тот самый, – имя его олицетворяет песни о непутевом, но добродушном парне, «лошке», нагревшемся на отношениях не с теми женщинами, рано потерявшем власы и деньги. Которого все жалеют как бестолкового и безобидного, ставшего самому себе своей виной… «Карапет мой бедный!»
И этот Карапет испуганно смотрит вниз. И спрашивает всех нас – что это? Что он увидел там?
Да, тут, кроме нас, не бывает никто из смертных. И смотрим туда лишь мы. И сейчас там, на покатом спуске, в полутьме – по обе стороны горки, вразброс – лежат, в ожидании своей очереди полететь в вулканическое жерло, странные и жуткие продолговатые ящики. В форме гробов, но сколочены будто на великаньем колене молотом из грубейших первородных досок, желтоватых и даже не покрашенных, не познавших никакого лака. Кривы крышки и даже до конца не задвинуты. И внутри видно что-то, напоминающее тела, но все – запаковано в черные пластиковые двойные мешки. Свертки в деревянных коробках…
- Что это? – почти беззвучно спрашивает Карапет.
Витя подмигивает Карапету, - мол, потом объясню. Сдержанно объясню. В общих чертах. Да, тут – свои тайны земли. Разное порой можно узреть. То, что непосвященным видеть навряд ли и стоит…
Три-четыре! Мы толкаем три центнера домовины, как на салазках. Медленно, своим весом, торжественно разгоняясь, она катится ровно по горке вниз, удаляясь от нас в тот прямоугольник, где закончит путь, - в котором за чертой сумрака оранжево мерцает пламя.
Витя нажимает кнопку, и пламя внизу вспыхивает сильнее. И домовина, уже кажущаяся небольшой, падает туда без возврата. В вечность!

7.
А на следующее утро – суббота. НИИ астрономов пусто, над ним заря. Резные красивые ворота на территорию открывает заступивший сторож, чтоб вскоре снова их запереть. Потом звонит по мобильнику подруге. Смеется.
- Сегодня, - говорит, - выходной. Всё тихо, никто не придет на работу. Что? А-а, ну, Телков да Липин-то будут, само собой. Они не считаются, потому что они – всегда.
Сторож уже не держит пари с тех пор, как одно проиграл. Поспорил со своей подругой на бутылку вина, что все-таки первого января Телков и Липин не явятся к своим телескопам. И… пришлось ему покупать вино для подруги.
Пожившие, разные, но схожие, забавные и умные-разумные Телков с Липиным всегда тут – среди тишины и покоя, в выбранной ими стихии. Трудоголики.
Двое других, Витя и Вова, в это время пьют по бокалу «Чинзано». Все-таки сегодня – еще Яблочный Спас. Но они – на работе. Как обычно. Среди муфельных печей, гробов с телами, идущих молча или обнимающих друг друга людей с букетами, слёз и редких обмороков. Они выбрали эту стихию.
Рассвет над горами. И – закаты.
И – зажигаются звезды.