Marco preto. Глава 19

ДОБРО

Дед лежал с полузакрытыми   глазами. Только губы тихо подрагивали, будто  что-то пытался сказать… 
Я снова, сильно волнуясь, посмотрел на деда. Неужели – все?  Ушла жизнь?!
-   Нет, не все! Она не ушла!
Я  вспомнил,   как задрожали его веки при чтении отрывка. А если снова прочитать ему записи?  Я вскочил,    побежал к серванту с барной секцией, залез в архив, живо достал сиреневую папку, дрожащими руками развязал тесемки…. Пролистал рукописные и распечатанные   мной страницы – гладкие, без помарок – дед страшно не любил черновики, едва мысль была сформулирована, он сразу разрывал их, оставляя только  готовый экземпляр. И наконец, на глаза попал тот, что  дед не закончил,  и отобрал его из стопки. Он   несколько вечеров подряд сидел под настольной лампой у себя в комнате, дописывая его и подправляя…  Единственный черновик, с его правками. Хотя первый чистовик, я это точно помню, был написан еще при Брежневе, дед читал его друзьям, а я, мелкий, ползал среди ножек   и ветеранских коленей под праздничным столом. Кажется, это было одно из моих последних «путешествий» в таинственный лес людских ног и деревянных ножек, над которым звучали  загадочные, непонятные речи. Я ничего не понимал, улавливал лишь тональность, страшно завидовал старцам, которые о чем говорит их мудрый приятель – шумно радовались, или хором возмущались его выводам, принимаясь с дедом спорить – правда, это бывало редко. Мне очень хотелось   участвовать в спорах. Но, поскольку ничего не понимал, то слушал его речи с надеждой услыхать нечто таинственное, вроде волшебного пароля. Фразы или звонкого слова. Что, когда вылезу, я понесу по миру, расколдовывая и преображая его. Или просто похвастаюсь перед дружками!  Поэтому, когда один раз  в речи деда   прозвучало раскатистое, сочное слово «мондрагон» я от неожиданности даже подпрыгнул и стукнулся о переборку, и тут же, в страхе, что  выпрут, прикусил губы, чтобы не расплакаться. Так и просидел, не шевелясь, всю лекцию, жадно ожидая повторения  чудотворного слова.   И оно еще  и еще говорилось,  но  казалось, уже по-другому. Второй раз дед сказал «рандрагор», потом «монгалор»… А после еще раз, четко, «мондрагон»…  И весь день, и следующий день, я ходил и повторял это слово. Волшебное заклинание!  Потом, набравшись храбрости,  подошел к деду и спросил его, что оно значит. «Это же хорошее слово, деда, правда? Оно же про хорошее?» Я очень боялся, что оно о плохом. А еще страшно боялся его возмущения моим подслушиванием, а еще тревожился, что он скажет, чтобы я не лез во взрослые дела.  Но дед в ответ улыбнулся – а это бывало нечасто, как нечасто последнее время он был доволен жизнью  - вскрикнул «А!», легонько потрепал по плечу, кивнул, быстро встал и,   прихрамывая,  заковылял на кухню.  У плиты над кастрюлями хлопотала бабуля, с белым рушником через плечо.. «Слышишь, мать? А чертяка подстольный   мораль ухватил! Вот тебе и  архангелы!» «Сам ты черт архангельский» - пробурчала бабуля,  не оборачиваясь. Она, видно, не расслышала деда.  «Ты… вот… ай»-  дед махал рукой,  разворачивался и уже без улыбки возвращался к себе.  Не любил он, когда его половина употребляла «поповский» словарь.
Потом   прошло 15 или 18 лет, и вот, я двадцати трехлетний оболтус тренируюсь за пишущей машинкой, перепечатывая дедовы записи и с удовольствием замечаю в старом соседе   то же удовлетворение от вида печатных строк, что испытывал и сам, когда перебрасывал на белую бумагу собственные рифмованные каракули. Как же здорово это было! И как возмущенно бумага показывала их   беспомощность или безграмотность! Она отражала что-то, что я еще сам про себя не знал!   И Фома Фотич, энергично потирая шею, ходил по квартире,  отставлял печатный лист от себя и удовлетворенно мычал переведенные в «бюрократию», по его выражению, рукописные строки. И лишь один лист, забраковал, перечитывая. Вот этот, с  «заветным» словом.
Начал он с отклика на статью знаменитого тогда духовидца:
К статье писателя Ф.Абрамова.
Об ответственности народа, о его инициативности.
Хотелось бы поговорить о человеке. Должное ли у нас отводится внимание его развитию?  На первый взгляд,  кажется, да. Человека в нашей стране с утра до ночи побуждают стать лучше. Рассказы  о подвигах,  неустанные примеры трудовой доблести, наглядная агитация – этим пестрят наши телепрограммы.  Так посмотреть, деваться ему некуда от развития. Стало быть, выйдя из дома,  ты непременно столкнешься с массой умных и инициативных людей, неустанно улучшающих жизнь вокруг себя. Даже хотя бы в виде самого простого – порядка на улицах и в быту.  И сами они подают пример   личной аккуратности, образованности и вежливости.
Дальше много перечеркнутых  предложений, и вот:
«Значит, заложив прочное основание, могучий фундамент для построения материальной базы коммунизма, создав  промышленность  и передовую науку,  и едва-едва обозначив «стены» мы поспешили поставить «крышу»,  закончить дом, убеждая самих себя, что их толщины будет  достаточно.    Мы слишком увлеклись возможностью поскорее увидеть на тяжелом,  красивом фронтоне слово «социализм», плохо понимая, насколько крепки стены, чтобы выдержать всю обязывающую его тяжесть.  Крепость и сила кладки – это сознательные, понимающие его  массы,  принявшие его как свой собственный выбор, а не как навязанный извне батрачий хомут, чья «общественная» тяжесть «связывает» их силы, которые  они употребили бы с куда   большей пользой для себя.   
Пока рано  говорить о тенденции. Нельзя сказать, что подобные настроения господствуют. Но не замечать их появление, способное после соответствующей «подпитки» врагами перерасти в разрушительные колебания тоже смертельно опасно. Если стены   хотя бы в  нескольких местах «разойдутся», крыша рухнет и задавит  находящихся в доме. Стены нужно укреплять. Как? А ежедневно, аргументировано приводя примеры побеждающих  социалистических форм   в самом, что ни на есть, капиталистическом ядре.  Но есть ли такие формы? Допускает ли их правящая верхушка Запада? Ведь по определению любое побеждающее отрицание уклада вызывает у них естественную реакцию задавить это отрицание. Силой, ложью, всей тяжестью репрессивного аппарата, что  наглядно  продемонстрировал чилийский опыт.
Но такой пример есть.  И им ничего не остается, кроме полнейшего умолчания подобного явления. Умолчания, что создает иллюзию «отсутствия» его в принципе. Умолчания, что как вирус, почему-то передалось и нашим идеологическим работникам. Не поднимающим на щит этот бессценнейший, нагляднейший пример верности пути, по которому  мы   повели человечество. Вместо его широкой проработки, мы имеем лишь формальную сторону,  ему не придается  ключевого значения. А ведь это опыт окончательной победы. Опыт того, что капитализм «сдался» как  формация в конкретной географической точке. В испанской, баскской провинции Мондрагон. И сдался не в силу  нехватки репрессивных инструментов,      но потому что сам  не в состоянии их применить к   вызревшему внутри его системы ее диалектическому отрицанию, неприятию его участниками  уклада, где господствует чистоган, а чувство существования обретается в попирании  ногами ближнего своего.    Не может капитализм их применить, не разрушив себя самое, потому что эта социалистическая форма использовала, инкорпорировала в себя  его  институции. Она не стала  отрицать капитал, она сделала его своим инструментом!  Слова «собственность», «прибыль»   используются, но используются для гармоничного, сбалансированного бытия.  Жизни без страха. Внутри  умно смоделированной кооперативной общины. Там  труд не в тягость, он имеет смысл, а работник -  время для саморазвития.   Дело оказалось не в понятиях, описывающих формацию,  а   в просвещенном их применении. В просвещении, в обучении массы ненапрасному бытию. В переводе ее мировоззрения на новые основания. Речь здесь идет, конечно,    о мандрагонском кооперативе...
Потом много зачеркнутых фраз. И отдельные абзацы:
Чудовище приручено. Чудовище сидит на цепи. И цепь в своих руках держат комиссары-мастера. ..
Самый простой способ хозяйствовать. Самый простой способ жить – поедая   друг друга в неограниченной ничем конкуренции…
Как когда-то первые древние религии запретили  каннибализм, так и теперь в наше время, поняв и исчислив неминуемое зло, следующее из ВЛАСТИ КАПИТАЛА…
Там не нужно было объяснять, что такое власть капитала. Язвы и пороки его,  безудержная гонка в потреблении, в пожирании ближнего испанцам была хорошо знакома… 
И если   мы сможем объяснить народу, что ради движения  не к вещам, не к моде, а к совершенствованию личности через творческий акт,  капитал необходим    как  ОГОНЬ, НА КОТОРОМ МОЖНО ПРИГОТОВИТЬ ПИИЩУ, как    показатель  ОБЩЕГО УРОВНЯ развития   дела, как рычаг, способный сдвинуть с мертвой точки, общество получит  мощнейший стимул к развитию.     Но ему, как и огню,  не должно ему позволять выпрыгивать из очага в жилое помещение.  Поглощать  оставшееся пространство жизни.  Также мы не должны исключать материальные стимулы. Стоит включить в жизнь даже такие фетиши богатства, как  яхты, самолеты и пароходы, о которых может мечтать как о символе успеха незрелая душа.  Должно  исключать не вещи,   а   ГРЕХ на пути к желаемому.  Само  желаемое   должно быть вполне доступным. Тут нужно хорошенько все посчитать. И пускай  труженик, пройдя  значительный путь    и принеся   ИСЧИСЛИМУЮ ПОЛЬЗУ     приобретает на средства  казны те же СИМВОЛЫ капиталистического успеха, что будоражат умы западного обывателя.  Таким образом,  мы выбьем у  господ последнее средство, на котором идеологически они как бы переигрывают нас.
 И окончание.
Должно  прямо заявить: капитал может носить прикладной, утилитарный характер, стать из самодовлеющей сущности ключевой деталью,   инструментом развития. Но стать таковым он может только при должной духовной состоялости участников трудовых отношений. Значит – что? Значит – развитость. Развитие человека – вот главное условие, вот стены, на которое может лечь любая тяжесть перекрытий, венчающих готовое здание. 
Я отстранил от себя бумагу, посмотрел на деда. Глаза были все так же неподвижны.  Веки ни разу не шевельнулись, пока я читал. 
«Ты будешь лазать по кучам дерьма и принимать их за горы»

***
А потом я вспомнил, что с кооператива, и вообще с кооперации началась беседа его и старца в адмиральском мундире.  И еще -  с воспоминания опервом их споре сорок лет назад.  Они говорили, что спор повторяется:   адмирал говорил, что  человека надо держать в ежовых рукавицах, или отпустить на полную волю. Что ему нельзя доверять, и только зло  способно его обучить.  А дед напирал на слово.
Теперь их беседа   всплыла подробно, в деталях,  словно я вернулся на пятнадцать  лет назад.  Я  и ощутил, уловил, нет,   я словно «врезался»  в их столкновение, как маленькая ледышка в море случайным водоворотом  вталкивается в грохочущее соприкосновение   двух айсбергов.  Это была не просто беседа. Это был перманентный, издревле существующий спор в небесах, чьими выразителями  на земле стали тогда эти двое, нашедшие друг дружку спустя сорок лет, и схлестнувшиеся снова, словно дело было вчера.  И тут я ощутил самое главное, уже без всякой теории и колдовства – новая жизнь была под руками.  Я почувствовал,    что даже самый малый осколок одного из айсбергов будет  мил и дорог другому. Как осколок друга,  как напоминание об идейном, но необходимом  противнике.  Это было ощущение причастности.  Или  причастия. Причастия их спору, и понимание своей «нечужести» Генералу. Я вдруг пораженно подумал:  тебе,   манагеру,    что ногой открывает любые двери,  что  из воздуха соорудил наглый бизнес три года назад – тебе это могло удастся наверное… Сколько бы   понадобилось времени для поиска «старца», чтобы  передать ему привет от «идейного противника», которому нужна помощь и который хочет доспорить?  Пара дней, не больше. Я бы его из-под земли достал. А потом, разве я бы отказался  найти в их   отношениях свое место?  От протекции? Да, я бы согласился, конечно! И  разве не смогли бы приехать сюда те доктора, среди которых проводит  старость он, генерал?  Ведь дед мог еще жить!  Он же  мобилизовался именно потому, что я напомнил ему о Горохове.    Это всколыхнуло  в нем силы…. Значит, встреча им ожидалась после моих слов. Да, он мог начать ждать. А  встретился   с кем?! С теткой, с реальностью, где он      обуза.  И ты его бросил. А мог бы, идиот, продлить  его надежду, а потом и организовать встречу.  И какое бы   «место»  тебе потом ни предложили – я бы на все согласился. Ничего нет хуже, чем прозябать на бесполезной работе под вопли начальства,   разгружать склады с импортным зельем, думать про постели с  толстыми бабами, что это единственный шанс. Вот был шанс!   Вот был мостик, вот был трамплин.  Твой дед, твоя тяжесть, твои ночи без сна – они и были дорогой!  А еще, если бы его подлатали, он подучил бы тебя теории  и вообще, уму-разуму. И ты принял бы настоящее «участие».  И стал бы «комиссаром» новой жизни, объясняющим, как у нас строить «мондрагон»  и садить на цепь капитал... в головах и душах просравших страну  дураков.
От ощущения огромности того, что  я утратил, что было  без всякой мистики -  меня затошнило.
Новая жизнь – была.    Тебе надо было только иметь другую голову. Подняться над своей планетой и хорошенько на нее посмотреть.  Обрезать силы гравитации…  И ты бы приземлился как надо, а не в дежурное дерьмо. Тебе нужны были другие мозги.
Но почему дед не протянул  хотя бы еще чуть-чуть?! Пока бы я не нашел ему старца?! Почему он ушел прямо сейчас?! Или, не уйди он, я бы не обнаружил, что должен был делать? Почему мы только с потерей  начинаем понимать, как должно быть?  Потому что  только отмена, смерть – выделяет главную суть?!
***
Вдоль магистрали мелькали павильоны, старые ларьки, заправки – я въехал в очередной населенный пункт, не заметив знака. Когда уходишь в мысли, ты словно выпадаешь из пространства. И, хотя  знаешь дорогу наизусть, все же теряешься   –    белый знак или синий? Летишь ведь под сотню… Я сбросил газ, повертел головой, проверил скорость потока – снова ничего не понял, одни плелись, иномарки в правом ряду бодро обгоняли тихоходов из левого…  Непонятно…
Да.
Да, а потом  все развалилось. Ну, эти, вещи жизни, которые я заговаривал.  Дед безвозвратно ушел – это  ясно. Пашка не поднялся не только к 12-ти, а и к 12-ти воскресенья не вязал никакущего лыка. Мои оправдания перед Таткой, что,  как оказалась и выбивала в субботу ковры,  действия не возымели – я стал первым врагом, главным виновником их семейного горя. «Зачем ты ему вообще наливал?! Он же алкаш!»  Через нее негатив передался и Але. С лета у нас с ней ничего, пусто, зеро.   Она даже   меня избегает. Но, главное, кров. Как я и произнес в своей присказке, что он западня,   он будто это услышал, мои  оскорбительные высказывания, обиделся и усилил их троекратно. То есть, если кров – это стены и родственники, то прежде меня просто обвиняли в измене семье и ее интересам.  Упрекали, что дали свободу и комнату  не с тем, чтобы я ее использовал как хочу, а с пониманием  одолжения и что его отрабатывать нужно,   выполняя хотелки «яжмати». Так было.  А стало: меня обвинили в дедовом угасании. Я стал виновником его комы.  И что сделал я это умышленно, дабы самовластно завладеть тремя комнатами, а потом привести сюда свою «суку».  Которая, не иначе, и надоумила на преступление.   Потому что сам я такое придумать не мог. Но   у меня ничего не получится.  Они примут  надлежащие меры! Они заявят в милицию! Или, как сказала кузина, после чего я ее чуть снова не окунул в унитаз: «обратяцся к ребятам».  К бандитам знакомым. У кузины, когда она сидела тут в отделении банка, как и положено, была своя крыша.  А я же… я же могу искать себе другое жилье.  Да! Другое!  С глаз долой  негодяя,   прочь из дружной семьи!  Потом были еще некоторые стычки с кузиной, с матерью  - особенно душевыматывающие, не могу смотреть, как она молчаливо льет слезы.  И вот уже два месяца я словно сам как та рыба. Подсечен, подвешен на тугую лесу женского шантажа, чувствуя под губой железное острие их крючка. Деваться  мне  некуда. Средств снять квартиру - нема.    Притом, что ухаживание же за   дедом с меня тоже не снято. То есть, без тетки и кормление, и убирание дерьма, и водружение его на диван, когда он падает по ночам –  это обратно на мне.  Так что вот,  ничего путяного.  Хорошо хоть машина бегает…
И вот по итогу я думаю – где я ошибся? В чем? Можно, конечно, сказать, что   это была заранее обреченная на провал шизофрения,  спектакль для самого себя. Но ни один спектакль не вызывает   таких тектонических сдвигов. Жили и жили, пускай и скрепя зубами, пусть не целиком, но принимали друг друга. А теперь   родственниц как подменили. При встрече сходу начинаем лаяться.  Плюс Аля, плюс Татка, даже Пашка встреч со мной избегает.  И в итоге еще и Дубровка.  Дебильное государство.  Снова все сдаст.  Новости одна другой лучше. «Немедленно вывести войска!»  И тоже думаешь, что и тут есть твоя вина.    То есть, в обряде была ошибка. Где-то в самом наиглавнейшем пункте. И скорее всего, в добре. Вот почему я решил, что добро для меня – узнать правду? Поднять знамя истины? Дерево-то толком тебе не ответило.  Ничего не сказало. Потому что и не могло! Оно ответило – жизнью, жизненной ситуацией, когда тебя приглашали в «их круг»! 
И снова под мерное гудение двигателя я вспоминал, как  на работе  меня ехидно поздравили с новым романом.  «Натали»   землю роет, тебя  ищет. Что у вас с ней?». Как меня    встретила   Натали, неверно истолковавшая  убивание времени в ее аптеке по пятницам   и  затащившая меня в подсобку. Прокручивал в голове, как сидя в самшитовых стенах   напротив  нежнейших молочных сосцов,  свободно свисающих в черный лиф,  сожалел о своей    дурацкой  природе, не дающей увлечься пышками с кривыми ногами. Тут же только склонись…  как бы невольно… на секунду замри…  плюнь на все, подумаешь, ноги… впейся губами, пройдись языком до распадка… «Демьян, Демьян, подождите… не здесь. Вы свободны сегодня вечером? … о-о… Демьян-  Это ничего? «Что «ничего?» Вас не смущает моя инициатива?» «Отнюдь: поскольку  теперь я знаю, что есть люди ЧП и люди-сенсации, то удивляться в их отношении глупо». «И кто же для вас я? Дама – чепе?!» «Вы – женщина-сенсация» «О-о, это же я хотела сказать и про вас»… Я прямо   слышал свою ахинею альфонса,  видел смену своего поведения,  размещал по полкам презенты,  коими обросла  снятая на женские деньги  квартира в далеком районе…
Да,     в заключение у нас таки случился настоящий   диалог о  бизнесе.  Но о каком!
Не о   продажах лекарств. А вообще.  То есть конкретно - моем. Пускай нет возможностей, но было бы желание, найдутся и возможности. Найдутся возможности. Найдутся возможности. Найдутся…  И сиськами по глазам – туды-сюды, туды-сюды. Чтобы через полчаса нестись домой по трамвайным рельсам и ошалело думать, что она же не просто так рассказывала про  ушлую сестру, отгрохавшую торговый центр за кредиты   родственников, что обычные служащие, никакие не олигархи – просто взяли ссуду в штатовском банке и передали баксы сюда.  Да, она же не просто от этом рассказывала?  Она же добавила, что своим (СВОИМ!)  людям, людям из одного круга,  непременно  нужно помогать, и стартовый капитал не проблема, был бы  план. «Не люблю слово «бизнес» - произнесла Наталья поморщившись, чем сразу меня купила, и я даже про декольте позабыл,  - вы же наверняка тоже пытались открыть свое дело?  У  вас же было что-то… типа студии?». «Вы наводили справки?» - озадаченно спросил ее я. «Ну да», - ответила, нисколько не смутившись. «Признаюсь, имею неудачный опыт» «А что вы продавали?» «Уроки водохождения» «Не поняла?» «Был у меня человек, он знал  как ходить по водам,  – я делал паузу, Натали беспомощно хлопала ресницами и уточнял - по бурным водам жизни» «Ах, дианетика, Хаббард» «Ну, вроде того, но не Хаббард» «А вы читали Хаббарда?» «Нет, честно говоря. Но девиз его в душу запал». «Какой именно?».  «Хочешь  заработать миллиард, придумай  религию» «А вы думаете про миллиарды?» «Кто же о них не думает. Но больше   про   религию» «Что ж, это был бы оригинальный бизнес.  Возродить не думаете?» «Только не его» «А есть планы на что-то другое?» - и я начинаю плыть … мямлить….  А   мог бы  промолчать. Напустить туман. «Деньги любят тишину! – как   сказала Натали на мое удивление  простоте взлета наших деляг. «Да, деньги любят тишину. Найди дешевые деньги   и дерзай». Мне бы промолчать, ведь все уже было сказано. Прозвучало ключевое  слово «свои». Свои!  И  «своим» можно было  стать прямо там, и если бы мозги шевелились. А сиськи  здесь были всего лишь предложением  «круга», входными билетом   путеводной нитью,   чтобы ты наверняка не сбился с тропы! Две. Две нити! Толстых таких, смачных!   И  надо было просто за них взяться, за эти толстые нити.  А ты что понял из ее предложения?! Ты только и понял,   что какой-то счастливице повезло с родней в   городе, где   трое   остолопов из «Детройт ред уингз»  завоевали  чертовый Кубок Стэнли!
-  Ты   не просто кретин, ты КРЕТИН С БОЛЬШОЙ БУКВЫ! Тебе второй раз в жизни представился   шанс!  Ладно, восемь лет назад,   но теперь, когда убедился, что подняться можно  только  по связям, к чему чистоплюйство?    Трахнул бы тетку… ах, да что говорить… Тосклива моя жизнь…  Плач, плач, одинокий манагер, проклинай свою непутевость! Читай Бунина, алкай невозможного!  О, дни мои,   гуси-лебеди, когда уже вы прочтете  счастливую сказку?!
Я ехал и вспоминал, как с трудом унес ноги. И все же унес. Я выбрал утром добро, и другого мне было не надо. Или оно само меня выбрало?  Возможно, чтобы добро само   тебя выбирало? 
На горизонт снова набежали черные тучи…  Вот-вот пойдет дождь и невидимый банщик начнет хлестать  по стеклу можжевеловым веником…  Ни с того ни с сего меня накрыла паника, что я включил дворники – а они не работают!     Нажал веточку  на руле -  две паучьих лапы  прошли по стеклу туда… обратно… «Первая тетка, вторая тетка».  Большим пальцем поднял рычажок назад. Дворники замерли. 
Уф-ф. 
Возможно, что и выбирает. Но  выбирает тогда, когда есть сказка.  Вот пример. Девяносто шестой. В стране сплошной бардак и позор. Живем с Ирмой впроголодь, то и дело скандаля. Работы нет.     Вокруг  подворотня и воровство.  Воруют напоказ, нагло, воров никто не ловит. Милиционеры  будто попрятались.  Бандюганы раскатывают на дорогих иномарках.  Чернота на рынках обвесилась золотом.  А у тебя – пустые карманы, и один вопрос – а на хрена ты живешь?
«Хожу мимо, мимо. Машины. Витрины. И в этих витринах блестят магазины. А я их не вижу, я  истово верю в болотную жижу, в лесные деревья».
И тут Ирме из смежной организации  поступает запрос – нет ли желающих поработать на немецком военном захоронении?  Работа тяжелая.
«Я сказала – вряд ли.  Ты же заморыш. Какой из тебя лесоруб?» - грустно признавалась сожительница.  Но тут уж я возмутился:    конечно, я выгляжу как дистрофик, но работать-то  я научен. Притом, без нее нам вообще кранты!»
« Не ноги, а лапы,  стать песья  – фигура, не куртка и брюки  -   звериная шкура,  вползает на глотку растрепанным шарфом, меняет походку –  плетешься  не  графом!»
И    месяц я отпахал лесорубом.  Корчевал пни.  Потом два месяца мы с Ирмой   жили на вырученные деньги. Потом они кончились. И мы решили разбежаться.  Причина банальна – холодильник снова пуст,  и нет перспектив его наполнения. «Мне будет проще в одиночку пробиваться, - честно призналась  Ирма, -  так рассчитываешь на кого-то и что-то упускаешь и расслабляешься. А одна я   буду бороться изо всех сил. Мне надо дочь в люди вывести». Ее взрослая дочурка  переживала веселые годы с папой, в Поляндии.   
«Устал от угроз я,      от  шкуры устал я,  и все же   я знаю - пора не настала, когда от нее избавиться можно. Повадка лесная пока осторожна...»
И против обыкновения я не стал  ее уговаривать,  не бросился на колени. Перспектива возвращения в джунгли к чудищу   «яжмати»,    показалась   даже и правильной.  Но не жизненно правильной. А – сказочно. Да, я почувствовал дух Лукоморья! И повеселел, чем нимало смутил тогдашнюю половину.  После лесных упражнений с лопатой и топором,  я как бы нашел сам себя,  вернул  дембельский дух,  утраченный за годы  истерик.  Вернул «дембеля», а  с ним и ощущение   всесилия. Я был готов к трудам!  Потом припомнил уроки Гурия, бабушкины сказы про волшебный лес – и  меня осенило:  а сказка же тут! Вот она,  идет! Сначала  она привела  в натуральный лес… а теперь, а теперь ты  просто не должен его покидать!   
«Ты  гнешься, как в бурю, ты  чащи боишься,  ты думаешь:  шкура окажется лишней и слезет не дальше веселых полянок.   Но помни, что в чаще находится замок!  Тяни свою лямку,   расправь свои плечи, забудь про полянки, и добрые речи. Ты   выходи версты медвежьих тропинок,  ты выцеди  соки волшебных травинок,  на клочья   голодную морду изранив, ты выжри все мясо из волчьих   капканов!»
В чащу. В чащу! И собрав манатки, я, под удивленный взгляд Ирмы весело зашагал в дедовский дом. И еще в дверях подъезда столкнулся нос к носу с Лехой, соседом капитаном-летуном, что в свободное от службы время  шустрил торговым агентом в инофирме. Через несколько дней он уезжал в академию ПВО и срочно искал достойного сменщика. А тут в дверях – я. «Как дела?» «Безработствую» «О, ты-то мне и нужон!»   
-  И теперь номер не пройдет. У вас ничего не выйдет с подменой! – крикнул я  на трамвайных рельсах  кому-то всесильному,  пославшему богатую тетку. И еще погрозил ему  указательным пальцем,   - и дело не в моральном облике, - продолжил я болтать на ходу, глядя на блестящие рельсы, -    всем на все наплевать, а с собой я договорюсь. Просто я знаю настоящее добро.   Спасибо дереву.
Я знаю настоящее добро. Оно – истина.
Так  я шагал, не дождавшись трамвая. Тополиный пух в серых ватных кучках лежал  на трамвайных путях точно как мартовский снег, когда... нет, об этом рано пока. И вот я шел и предвкушал. Я мог  не спрашивать деда, а говорить с ним на равных  как когда-то мечтал.  Мечтал – и забыл…   И вот – вспомнил!
А теперь я не уверен в своем выборе.  Ведь ошибка-то налицо.  Почему я решил, что добро – узнать истину?  Оно конечно, добро, но не для такого кретина. 
Мимо мелькнул поворот на Семибратово.  Белые буквы на синем прямоугольнике с добавкой «7 км», означающем  маленькое поселение в семи километрах от трассы.  Кстати, вот. Вот-вот! Вот пример настоящего моего  добра.   
Месяц назад я был в Семибратово.   Вообще,  я не люблю ездить по деревням. Угнетает   разруха.   Но Семибратово неподалеку от трассы и часть поселения живо. Не только старухи и старики, но даже фермеры какие-то там шерудят, что-то выращивают в окрестных полях. И еще там есть аптека, куда мне надо было заехать.    Два месяца я ее не посещал. Подсовывал начальству заготовленные маршрутники. Теперь бланки с печатями кончились, надо было доштамповать.
Доехал до поворота, потом  вильнул  с трассы направо, под  табличку «Семибратово 7 км», пролетел через  фиолетово-желтое поле, за которой словно последний кусок мяса на кривом шампуре, бедовала одинокая деревня с темными пустыми подворьями. Хотя изб было много,   не меньше полсотни, но дымов над ними курилось не больше двух-трех.  Неужели и сюда «новая жизнь» добралась?  Докатил до избы  с дымящей красной трубой и урбанистической, застекленной верандой. Она казалась частью от небоскреба на грядках за покосившемся штакетником.      На треугольном ее фронтоне как его положено,  светился зеленый крест.  Вообще у хозяйки  две точки в городе, они и приносят прибыль. А здесь чистая дань родным осинам.   Толкнул калитку, поднялся на крыльцо. Шагнул назад – из двери с трудом выковырялись две классические бабульки в платках и стеганых телогрейках,  с полукруглыми,    рахитичным ногами в  чулках. Они тяжко спустились с крыльца – одной я подал руку, и, качаясь, они  заковыляли мимо куцей смородины по белым плиткам, утопленным в землю.  Снова заскочил на крыльцо, прошел боком в узкую дверь.   В аптеке было  как должно быть в аптеке. Оазис цивилизации.   Полки, лекарства, ламинат, яркий свет. За второй дверью темнело  нутро избы, к которой аптеку  пристроили в свое время. Оно показалось мне подземельем.  А перед входом в него, за  прилавком ежилась невыспавшаяся русоволосая   ровесница, в веснушках, с короткой стрижкой, в  пегой стеганке поверх больничной  хламиды.   «Замерзла?» - спросил вместо приветствия,  и  Таня кивнула: «В избе тепло, а здесь пять минут постоишь, и насморк»    Я подсунул  бланки на подпись, хозяйка механически проштамповала маршрутники.  Отдал чеки за старые поставки, спросил  про долг – могу забрать, если имеется. «Вот именно, что «если» - без эмоций отвечала хозяйка и кивала на стеклянную дверь, где к покосившемуся тыну все еще шли  две тучных  землячки.  И  указывала на тонкую синюю тетрадь,   где местные расписывались за купленное до пенсии.  «Оплатить до какого?» «До конца месяца» «Хорошо,   переведу по банку». Перекинулись  парой слов,  и я взял курс назад. 
Обломовщина, бабульки в платках с   подломленными в   коленях ногами. Пастораль угасания. Невольно добавил скорость, желая поскорей вернуться на трассу.  И  только выскочил за деревню,  то сразу у заросшего зверобоем и иван-чаем поля – того самого буро-желтого,  встретился с диковинным   сельскохозяйственным    механизмом –  здоровенная такая,  пугающая валами и зубцами махина, надетая на синюю морду «Кировца», раскинулась на всю дорогу и предлагала  только обочину. Я взял  вправо, прижался  к полю не снижая скорости и   с ужасом увидел, что лечу прямо на пожелтевшую копну сена, копну вполне внушительную, чтобы под ней мог спрятаться  нормальный валун.  Молодежь в деревнях прежде любила  такие шутки – бросить на дорогу охапку и  сунуть под нее кирпич, хотя где сейчас та молодежь? Вроде  шутить больше некому, - мелькали мысли, пока летел на лохматый стожок, боясь тормозить на мокром суглинке. Подлетел, сердце зашлось – вот… вот! Сейчас!  Сейчас будет  удар и скрежет! Морда в куски!  Ш-шух…. удара нет.  Глянул  в зеркальце – копна взорвалась   клочьями желто-зеленых волос  и за мной  потянулись  ее обрывки и лоскуты…
У первой же кафешки   притормозил, чтобы отпраздновать. Я не лишился машины!  Ура, ура, ура! И по-прежнему пру в олигархи! Рядом - ларек, грибки, пластиковые стулья, дымящий неподалеку мангал,  а    между деревьев – разрисованные под стулья пеньки. Взял чай и пюре с сосисками и принялся пялиться на  главную артерию государства, по которой неслись разноцветные  кровяные тельца… Круглое солнце,  круглый  пластик тарелки,     безумная сосиска с пюре  и чай в белом мягком стаканчике. И накатывает блаженство: нет, ну как же здорово стоять  в дешевой забегаловке, на заварзопанном столе   резать "мясо" корявыми, гнущимися пластиковым ножичком, и знать, что игра еще не проиграна!
Вот такое  нынче добро.  А  совсем недавно, до обряда, еще было относительно ничего.   Начальнику мозги на общем собрании вправили. Завел любовницу. Бывшая обещала развод. Я даже с кузиной помирился и сгонял на «Норд-ост», великолепном спектакль, куда она  купила билеты.   Летчики, подвиги, любовь, веселье! Даже удивительно, что его в наше время поставили. Подлинная романтика тридцатых, без всяких «гулагов», я  даже деду про спектакль рассказывал, какие там танцы, музыка, как все по натуре….    Даже   больной дед  впечатлился. А, ну вы уже слышали.
…  А теперь одни «косяки». Любовница дала отставку, бывшая  развод не дает, кузина взялась мозг выносить,  предки зачастили, теперь вот тетка каркает про грядущие похороны. Со мной не говорят. Даже равнодушная к жизни мать задержала на днях в дверях, когда забегал к своим предкам. «Римме  звонили из госпиталя, анализы у папы плохие. Очень. Надо  готовиться» - скорбно сказала,  не замечая бегущих слез,   даже в свои шестьдесят моя красивая, светловолосая мать... 
«На море окияне, на острове Буя-ане».
Теперь вот еще и «Норд-ост»!
А   бабуля-покойница про добро объясняла иначе. «Добро, говорила она, оно круглое и лежит на правом плече. И оно целое. Не удержишь - соскочит и убежит». То есть, полосы не причем. Но если на плече удержалось – то ништяк, дело в шляпе. А как   закрепить,  когда    земля – ходуном, и хоть  околей – всем плевать? Не удержишь.  Поэтому теория круглого добра, я считаю, ничтожна.    В полосах  есть хоть какая-то масть, есть надежда,  а это укатится   и с концами. И как вернуть? Непонятно.
Понятно только, что мои дела  посыпались костяшками домино, и последней из  них оказался дед. 
А с другой стороны, может права бабуля.  Ведь добро было у меня  в руках.  Лежало на моем плече, в  комке   рухнувшей   плоти. В ней было знание, слово. Было «все так».  Было и ушло. Я его не удержал,  и оно соскочило с плеча. Сам виноват! И теперь  буду жить с ним до скончания века. Тогда пускай  поскорей навалится тьма.   Окончательная чернуха. Пусть уйдет дед, пусть девица меня забудет, пусть    выгонят с фирмы.  Пусть плохое случиться до конца, без остатка!  Зато потом     не будет темных полос! Тьме не из чего будет собраться! Неоткуда взяться! Тьмы не будет, останется только свет!  И он сожмется в тугой   клубок и прикатится по лесной тропинке ко мне.  У моих ног он подпрыгнет и   усядется на    плечо. И    от его  лучезарности можно будет ослепнуть. И   лесная чаща    окажется  кисельным берегом у молочной Реки. По ней приплывет  Волшебная Щука,  и я скажу: «По-щучьему веленью, по моему хотенью, верни добро, сделай на Земле как оно было раньше». Щука кивнет и нырнет в Млечный путь.  И тогда войны затихнут, и  мертвые воскреснут, и хворые вылечатся,    и  чувства вернутся, а планеты  выстроятся в последний парад. И вернется страна и прежняя жизнь. И все    станет волшебно и сказочно. Сказочно  и волшебно...

КОНЕЦ