Пир никогда не прекратится

Дионис редко говорил о боли. Он вообще редко говорил о чём-либо серьёзном. Все привыкли к тому, что он - бог вина, веселья и развлечений. Вечное олицетворение праздника, где смех и веселье - единственное правило.
 
Но в день, когда вино закончилось, друзья и соратники быстро разошлись по своим делам, а он остался наедине с собой. . Дионис посмотрел на себя в небольшое зеркало... Лицо бессмертное, молодое и неизменное, но глаза - уставшие. Почти как  у смертного.

- Боль, - тихо обратился он к своему отражению, - это то, что есть у всех, но об этом никто не хочет говорить вслух. Все ждут, что ты будешь весёлым, лёгким, что у тебя всегда найдётся повод для праздника. А на самом деле… боль - это тухлый виноград, который прилип к зубам и... не отодрать.

Дионис откинулся на спинку скамьи, и в голове пронеслись тысячи лиц и голосов - у каждого своя боль, своя горечь.

- Они думают, что вино - только радость и беззаботность. Дураки. Вино, это терпкость и  горечь! Если убрать горечь, вино потеряет вкус. Боль всегда под слоем песен, танцев и пиршеств. Боль - настоящая часть жизни.

Дионис вслушался в тишину.

- Боль не лечится вином.  Просто прячется за музыкой и танцами. Стоит сказать: «Да, мне больно. Да, мне тяжело» - и ты живой!

Он вспомнил, как однажды встретил смертную женщину - которая не стыдилась плакать.
 
- Вот она - настоящая мудрость, понимание жизни! В конце концов, быть богом вина - значит быть богом боли, если знаешь, как с ней жить.

Звёзды в небе заморгали, будто тоже слегка удивлённые его откровением.

- Боль, - продолжал Дионис, - ни выгнать, ни угостить.

Он усмехнулся, вспомнив, как однажды пытался объяснить Аполлону, почему нельзя просто забыть плохое, запив хорошим. Аполлон сказал тогда:
 
- Ты, Дионис, слишком сентиментален.

Дионис улыбнулся этой мысли.  Вдруг на полном серьезе вскрикнул:

-  Может, однажды я устрою пир, где вместо вина будут подавать только слёзы! Только слёзы! И все станцуют!

В его глазах мелькнула искра решимости.
 
- Я видел, как плачут дети богов,- прошептал он в пустоту, - Видел, как Зевс смотрел на смертного сына глазами полными страха… Бессмертие не защищает от горя и тоски.

Дионис встал, пошатываясь от мыслей.

- Надо же, - буркнул он себе под нос, - Нужен врачеватель. Или того хуже - поэт.

Он оглядел пустой зал. Затем закричал еще неистовей:

- Я устрою праздник боли! Великий Бал Печали! Вход только в чёрном. Танцы, вино, истерический хохот!

Он задумался.

- А на десерт? На десерт - горький шоколад, конечно. Или любовные послания от бывших...

Дионис резко обернулся, будто кому-то доказывал:

- Смех - это боль, которая хорошо нарядилась! Вон Гермес, например, смеётся постоянно. А у него, между прочим ...

Он вдруг рассмеялся вслух.

- А знаешь что? - обратился он снова к зеркалу, - Люди хотя бы могут заплакать. А мне надо собирать хор менад, чтобы выразить эмоции.

Он снял венок с головы и швырнул его на пол.

- Ну, Олимп! Предвкушаю! Афродита спросит, не заболел ли я, Аполлон предположит, что у Диониса похмелье, а Гермес занервничает, боясь узнать во мне себя! Бал Печали! Даже Зевс пожалует! В зале запахнет правдой…  правдой!
 
На стене висели портреты богов Олимпийцев, которые, как показалось Дионису, с интересом вслушивались в его слова. Дионис подошёл к портрету Афродиты:

- Ты в этот день придешь без украшений. Волосы  твои будут распущены, а глаза покрасневшими. Ты признаешься, что больше не хочешь быть самой красивой. И обнимешь меня не как богиня, а как уставшая женщина. И я впервые в жизни признаюсь, что влюблён в твою душу. Очень давно...

Затем повернулся к портрету Гермеса:

- А ты Гермес, будешь стоять в углу и будешь молчать. Потому что Тебе страшно говорить о себе. Потому что ты - сплошная скала из тайных комплексов неполноценности.  Твоя ухмылка все успевающего, беспечного и перспективного сынка Зевса лишь подчеркивает твою ущербность. Я знаю это - сам живу с этим! И вот, когда к тебе подойдет Гефест, предложит выпить за тех, кто чинит других, но трещит сам, ты захочешь объяснить ему, что это касается не только его, но промолчишь. Я всю жизнь так делаю...

Дионис почувствовал странное облегчение.

Он посмотрел на потолок, будто там кто-то прятался, и выдохнул почти со смехом:

- А может, устроим игру? Назовём её «Кто из богов громче молчит»! Победитель получает... да что угодно. Нвый храм, бессмертие, забвение... Я бы выбрал забвение!

Дионис резко обернулся к портрету Аполлона.

- Ты, золотой мальчик с лирой, лаврами и светом в глазах! Поёшь о красоте мира, и сам собою не налюбуешься. Когда Дафна отвергла тебя ты не заплакал. Ты... сочинил гимн! Но  боль осознания собственного злодеяния, знаешь ли, не умеет рифмоваться. Не держит тональность. Заставляет фальшивить!  Ты будешь оплакивать… Не Дафну, нет! Себя! Лавровый венок - не твое величие, а твое вечное проклятие,  свидетельство твоего позора, загубленной тобой красоты... Красоты, которою я, возможно, боготворил...
 
Дионис подошёл к колонне и уткнулся в неё лбом. Он прижал кулак к губам, будто пытался сдержать что-то изнутри. Но не сдержал. Вырвалось:

- Арес... Ты, конечно, не придёшь. Скажешь - «бал Печали - не моё». Потому что ты не умеешь чувствовать, только праздновать победы! А по правде  - только убивать. Ты кормишься страхом. Но я знаю, как ты воешь по ночам, закрывая уши от голосов убитых. Я знаю! Это мои вина помогаеют тебе забываться, не видеть и не слышать все это...

Дионис шагнул к центру зала, где висел самый огромный портрет.

- Зевс, всевидящий, всемогущий, вечно хмурый, вечно - судья.

Дионис застыл. Он долго смотрел на изображение Громоверждца. Голос стал низким, глухим:

- Ты,  Главный. Ты строишь Олимп, как пьедестал, Ты бросаешь молнии!  Стремясь не замечатьь, как сыплется жизнь.

Он подошёл вплотную к портрету и стиснул кулаки.

- Ты видел, как умирал твой смертный сын. Ты дрожал, но спрятался за предлогом накопленных в Олимпе дел. Чтобы остальные думали, что ты – скала! Что бы ты сам о себе так же думал... На самом деле ты - пустота.

Дионис зашатался, лицо побелело.

-  Ты - бог страха! Ты всех пугаешь, чтобы не бояться самому!

 Наступила тишина. Долгая, давящая.

- На наших пиршествах вы напиваетесь и передаете ваши страдания мне, оттого и выглядите всегда безупречно. А кто нибудь из вас, хотя бы в этот день, возьмется испачкаться о мою боль?

Звёзды перестали моргать. Олимп замер, как будто боялся сделать вдох. Дионис почувствовал - на него смотрят. Медленно обернулся. Никого. Только портреты.

Портрет Афродиты... улыбался. Как будто она ничего не слышала. Как будто всё, что он говорил - было обращено не к ней.

Гермес - с тем же прищуром. Лёгкая насмешка в уголке губ.

Аполлон - по-прежнему с идеальным профилем. Даже не покраснел.

Арес - холодный, туповатый, равнодушный.

Зевс - деловой и довольный собой.

Дионис сорвал со стены свой собственный портрет. Блестящие глаза, живые, будто зовут на пир. Весёлый. Каковым все и помнят. Дионис в ужасе отступил.

- Это не я… - воскликнул он, - Это не я!

Он отбросил портрет, но портрет не упал, а повис в воздухе.

Дверь зала отворилась. На пороге собрались менады. В венках, с флейтами, с винами в кувшинах, улыбками на губах. Одна из них спросила:

- Господин, когда начнётся праздник?

Дионис хотел закричать: «Никогда! Празник отменён!»

Но из его уст вырвалось веселое:

- Начинаем!

Он понял - пир никогда не прекратится.