Право имеющий

Часть первая: Город Пыли и Страха

В центре повествования находятся три сознания, три правды, столкновение которых определит судьбу не только одной семьи, но и отразит духовный разлом целой эпохи. Каждое из этих сознаний представляет собой завершенную идеологическую систему, полифонический голос в трагическом хоре романа. Их противостояние — это не просто конфликт интересов, а битва мировоззрений, разворачивающаяся на фоне выжженной солнцем джизакской земли.   


Глава 1: Следователь и Степь

Джизак, весна 2001 года.
Воздух в кабинете следователя Абдуллаева Каримджона Набиевича был густым и неподвижным, как вода в застоявшемся арыке. Он был пропитан запахами старой бумаги, дешевого табака и той вездесущей, всепроникающей пыли, что неслась с Голодной степи, Мирзачуля, этого огромного глинисто-солончакового пространства, начинавшегося сразу за городом. Пыль эта была не просто грязью на подоконнике; она была метафорой, физическим воплощением той духовной засухи и нравственного опустошения, что воцарились на земле после крушения одной великой веры и до рождения другой.
Каримджону было сорок лет, но выглядел он старше. Не от усталости — к ней он привык, как дехканин привыкает к мозолям, — а от внутреннего износа, от ежедневного соприкосновения с той изнанкой человеческой жизни, где закон был лишь набором букв на бумаге, а право определялось силой. Его кабинет с облупившейся краской на стенах, заваленный пухлыми папками с делами, казался маленькой крепостью, осажденной со всех сторон этим морем пыли и беззакония. Джизак, древний страж на Великом шелковом пути, стороживший когда-то проход в Тамерлановых Воротах , теперь сам казался беззащитным перед новым врагом — тем, что сидел не за горами, а внутри, в душах людей.   
На столе перед ним лежал протокол по делу об ограблении ювелирного магазина «Заргар». Дело было дерзким, наглым, почти вызывающим. Но Каримджона беспокоили не похищенные драгоценности и не впавший в кому старик-хозяин. Его беспокоила чистота исполнения. Преступники точно знали расположение камер, слепые зоны, время пересменки охраны. Это была не работа заезжих гастролеров. Это была работа структуры. Той самой, о которой в городе шептались со страхом и почтением, чьи щупальца, как говорили, проникли повсюду.
Он снял очки и потер воспаленные веки. В последнее время он все чаще ловил себя на том, что его мысли уходят от конкретных улик и фактов к вопросам более общего, почти метафизического порядка. Что есть зло? Не просто как преступление, нарушение статьи кодекса, а как деятельная, разумная сила в мире? Он был человеком верующим, не напоказ, а глубоко, внутри. Пять раз в день он обращался к Всевышнему, и эта вера была для него тем единственным стержнем, который удерживал его мир от распада. Он верил, что Закон, которому он служил, был пусть и несовершенным, но все же отражением высшего, Божественного порядка. Но с каждым годом, с каждым новым делом эта вера подвергалась все более жестоким испытаниям. Особенно здесь, в Узбекистане начала нового века, где государство вело «непримиримую кампанию» против любого инакомыслия, особенно религиозного, если оно выходило за рамки дозволенного властью. Он, следователь, был частью этой системы, но его душа противилась ее методам. Он видел, как фабриковались дела против «независимых мусульман», как людям подбрасывали запрещенные листовки, как пытками выбивали признания. И эта реальность, жестокая и циничная, вступала в чудовищное противоречие с его верой в справедливость.   
Муха, жужжавшая над ухом, села на край протокола. Каримджон машинально смахнул ее. Она снова взлетела и забилась о стекло, пытаясь вырваться на волю, в раскаленный, пыльный мир. Каримджон посмотрел на нее, и ему на мгновение показалось, что он и есть эта муха, бьющаяся о невидимую преграду в душной комнате, в то время как за окном простирается огромная, голодная и равнодушная степь, готовая поглотить и его, и его веру, и его жалкие попытки установить порядок.

Глава 2: Великий Инквизитор Джизака

Кабинет прокурора города Саида Бахромовича Ганиева был другим миром. Здесь не было пыли. Мощный кондиционер издавал ровный, убаюкивающий гул, поддерживая прохладу, казавшуюся неестественной на фоне сорокаградусной жары снаружи. Воздух пах дорогим парфюмом, кожей кресел и свежесваренным кофе. Из окна открывался вид на центральную площадь, но Ганиев редко смотрел на город. Он предпочитал смотреть на людей, приходивших к нему в кабинет, как в святилище, где решались судьбы.
Сейчас перед ним сидел местный бизнесмен, владелец хлопкоочистительного завода, и его лицо выражало ту смесь подобострастия и страха, которую Ганиев ценил больше всего. Речь шла о «проблеме» с налоговой проверкой. Ганиев слушал вполуха, постукивая по полированному столу ручкой Montblanc. Он уже давно все решил. Проверка будет свернута, а нужный инспектор получит «премию». Взамен доля в новом транспортном предприятии бизнесмена перейдет к одной из фирм, контролируемых людьми Ганиева. Все было просто, логично и, с его точки зрения, справедливо. Это и был настоящий закон — закон силы и взаимных интересов, а не те пыльные тома, что стояли для вида на полках.
Когда бизнесмен, рассыпаясь в благодарностях, ушел, Ганиев откинулся в кресле и позволил себе улыбнуться. Ему было пятьдесят, он был холен, одет в безупречный итальянский костюм и абсолютно уверен в себе. Он был продуктом и одновременно творцом новой эпохи. Он помнил крах Союза, ту растерянность, тот хаос, когда старые боги умерли, а новые еще не родились. И он был одним из тех, кто понял главный закон того времени: если Бога нет, то все дозволено. Но он, в отличие от философов и слабаков, сделал из этого вывода практический шаг. Все дозволено   
сильному. Тому, кто не боится взять на себя ответственность, не боится замарать руки, чтобы создать порядок.
Его философия была проста и жестока. Народ — это стадо. Дай ему волю, и он перегрызет друг другу глотки. Дай ему абстрактный «закон», и он не будет знать, что с ним делать. Людям нужен хозяин. Пастух. Великий Инквизитор, который заберет у них свободу выбора в обмен на хлеб и покой. Он, Саид Ганиев, и был таким инквизитором для своего города. Да, он брал. Но он и давал. Он контролировал преступность, не уничтожая ее (это было невозможно и глупо), а направляя в нужное русло. Он разрешал споры, не по справедливости, а по понятиям, которые были всем ясны. Он создал систему, где каждый знал свое место. Он был гарантом стабильности. И он презирал идеалистов, мечтателей, вроде этого следователя Абдуллаева, которые со своей верой в книжную «правду» могли разрушить все то, что он с таким трудом построил. Эти люди были опаснее бандитов. Бандиты хотели денег. А эти — справедливости, не понимая, что в их мире справедливость — это синоним хаоса.
Он встал и подошел к окну. Внизу, в мареве раскаленного воздуха, копошились люди, спешили машины. Муравейник. И он, Ганиев, был здесь богом. Не всемогущим, конечно, но вполне реальным. Богом, который может покарать и помиловать. И мысль о предстоящем разговоре с Абдуллаевым доставляла ему почти физическое удовольствие. Он собирался не просто приказать. Он собирался объяснить. Разрушить веру этого праведника, показать ему истинное устройство мира. Это было куда интереснее, чем просто свернуть очередное дело. Это была идеологическая битва, и он знал, что победит.

Глава 3: Разговор о праве и силе

Когда Абдуллаев вошел, Ганиев встретил его той самой холодной, стальной улыбкой, которая обезоруживала и унижала одновременно. Он не предложил сесть, заставляя следователя стоять посреди огромного кабинета, как провинившегося школьника.
— Каримджон Набиевич, снова вы, — протянул прокурор, не отрываясь от каких-то бумаг. — Все не спится? Все ищете правду?
— Работа такая, Саид Бахромович, — ровно ответил Каримджон, хотя сердце стучало где-то в горле. Он положил на край стола распечатку. — Машина, которую видели у «Заргара». Серый «Дэу-Нексия». Зарегистрирована на фирму «Орзу-Трейд». Вам это название о чем-нибудь говорит?   
Ганиев медленно поднял глаза. В них не было ни удивления, ни страха. Только ледяное, изучающее любопытство, как у энтомолога, разглядывающего редкое насекомое.
— Говорит, — кивнул он. — Хорошая фирма. Строительством занимается. Городу помогает. А что?
— Владелец фирмы — ваш родственник. Двоюродный племянник жены, если быть точным.
Этот диалог, начавшийся как стандартная процедура, быстро превратился в нечто иное. Это был не допрос, а философский поединок, где Ганиев с самого начала захватил инициативу, превращая обвинения в предмет для отвлеченной дискуссии.   
— Родственник... — Ганиев усмехнулся. — Каримджон, вы человек взрослый, а рассуждаете, как мальчик из советского фильма. Вы думаете, этот город, эта страна держатся на статьях Уголовного кодекса? Вы когда-нибудь стояли посреди степи? Настоящей, голодной степи?. Там нет закона, кроме одного: выжить. Сожрать или быть сожранным. Так вот, наш мир — это та же степь, только мы построили в ней дома и надели галстуки. Но суть не изменилась.   
Он встал, обошел стол и остановился прямо перед Каримджоном, глядя на него сверху вниз.
— Вы говорите «закон». Чей закон, Каримджон Набиевич? Тот, что написан в Москве или Ташкенте людьми, которые никогда не видели, как воет голодный шакал? Или тот, что позволяет мне держать этот город в узде? Вы верите в Бога, я знаю. Вы думаете, вы служите Ему, служа Закону. Какая трогательная наивность. Вы служите не Богу, а бумажке. А я служу реальности. Я тот, кто не дает шакалам разорвать ваших детей на части. Да, для этого мне приходится кормить некоторых волков. Да, иногда приходится жертвовать овцой. Но стадо в целом — цело. Понимаете?
Каримджон молчал, чувствуя, как земля уходит у него из-под ног. Логика Ганиева была чудовищной, но в ней была своя страшная, цельная правда. Правда мира без Бога, мира, где право — это воля сильного.   
— Закон один для всех, — упрямо повторил Каримджон, но его голос прозвучал слабо, неубедительно даже для него самого.
— Нет, — отрезал Ганиев, и в его голосе прозвучал металл. — Закон для слабых. Для сильных — ответственность. Вы хотите справедливости? Хорошо. Вот вам справедливость. Хозяин «Заргара» был скуп и глуп. Он отказался платить за «крышу» людям, которые ее предлагали. Он решил, что его защитит милиция. Вы. И где вы были, когда его проламывали голову? А теперь вы хотите наказать тех, кто просто прибрал к рукам то, что плохо лежало, и тем самым преподал урок другим глупцам. Вы хотите нарушить хрупкое равновесие, которое я здесь выстраиваю годами. Ради чего? Ради абстрактного принципа?
Он вернулся за стол и сел в свое кресло, снова превращаясь в хозяина положения.
— Я ценю ваше рвение, Каримджон Набиевич. Но оно неуместно. Джизак — не Ташкент. Здесь свои правила. Забудьте про эту машину. Забудьте про «Орзу-Трейд». Закройте дело. Найдите каких-нибудь наркоманов, повесьте на них. Все будут довольны. Иначе... — он не договорил, но в наступившей тишине эта угроза прозвучала оглушительно. — Иначе эта степь, о которой я говорил, может подойти слишком близко к вашему дому.
Каримджон вышел из кабинета, как оглушенный. Он проиграл не следственную баталию. Он проиграл битву за собственную душу. Циничная, безбожная логика Ганиева проникла в него, как яд, и он чувствовал, что его вера, его мир, его представление о добре и зле дали трещину.

Глава 4: Дом, где живет тревога

Вечером он вернулся домой. Его дом был его крепостью, его тихой гаванью в этом бушующем море. В доме пахло свежеиспеченным хлебом и пловом, который готовила его жена Зумрад. Четверо детей — его богатство, его оправдание, его будущее — выбежали встречать его с радостными криками.   
Фотихон, шестнадцатилетняя, уже почти девушка, с серьезными глазами матери. Шахноз, четырнадцатилетняя, тихая и задумчивая, вечно с книжкой в руках. Двенадцатилетний Бехзод, угловатый, упрямый мальчишка с отцовским немигающим взглядом. И младший, девятилетний Джахангир, который тут же повис у него на шее.
— Папа, ты чего такой грустный? — спросил Джахангир.
Каримджон заставил себя улыбнуться, подхватил сына на руки.
— Устал просто, сынок.
Но Зумрад, его мудрая, чуткая Зумрад, все видела. Она ничего не спрашивала за ужином, но по тому, как ссутулились его плечи, как он невидящим взглядом смотрел в тарелку, она поняла — случилось что-то страшное. Тревога, которая до этого лишь смутной тенью маячила на периферии их жизни, теперь вошла в дом и села за их стол, невидимая, но ощутимая всеми, кроме, может быть, младшего.
Позже, когда дети уснули, она села рядом с ним на стареньком диване в гостиной.
— Карим, я боюсь, — тихо сказала она. — Сегодня в махалле соседка шепнула, что ты дорогу перешел самому Ганиеву. Говорят, он страшный человек. Оставь это дело, джоним. Ради детей.
Он взял ее руку в свою.
— Я дал присягу, Зумрад. Я не могу иначе. Я хочу, чтобы наши дети росли в стране, где закон сильнее денег. Где правда не боится выходить на свет.
Он говорил правильные слова, те, в которые сам верил всю жизнь. Но сегодня, после разговора с Ганиевым, они звучали фальшиво. Он пытался убедить не столько ее, сколько себя. Он не мог рассказать ей всей правды — не о фактах дела, а о том духовном ужасе, который он испытал в кабинете прокурора. О том, как его мир пошатнулся. Как объяснить женщине, живущей верой и любовью, что есть люди, для которых не существует ни Бога, ни совести, а только голая воля к власти?
Она прижалась к его плечу, пряча слезы.
— Если с тобой что-то случится… Что будет с нами?
Он не знал, что ответить. Он обнял ее, и они долго сидели в тишине, и в этой тишине каждый слышал свое: она — стук своего испуганного сердца, он — ядовитый шепот Ганиева у себя в голове.
А за приоткрытой дверью спальни, в темноте, стоял, прижавшись к косяку, их сын Бехзод. Он не должен был слушать, но услышал все. Он не понял всех слов, но уловил главное: его отец, самый сильный и справедливый человек на свете, был в опасности. Что какой-то страшный человек по имени Ганиев угрожал ему. И отец был бессилен. Эта мысль, холодная и острая, как осколок стекла, вонзилась в его двенадцатилетнее сердце. В ту ночь в его детской душе что-то надломилось. Вера в незыблемый порядок мира, где добро всегда побеждает, сменилась смутным, тревожным пониманием, что мир устроен иначе. И в этой тьме, в этом страхе за отца, зародилось нечто новое — холодная, сосредоточенная ненависть.

Часть вторая: Голгофа следователя

Глава 1: Кольцо сжимается

Система, которую потревожил Каримджон, ответила не сразу. Ее реакция была медленной, методичной и удушающей, как наступление пустыни. Сначала исчез единственный свидетель, паренек, видевший серый «Нексия». Его не убили — это было бы слишком грубо. Его просто забрали, несколько дней подержали в подвале районного отделения милиции, где ему подробно, с применением нехитрых, но действенных методов, объяснили, что он ничего не видел. После этого его посадили на поезд и отправили к дальним родственникам в Каракалпакию, строго-настрого запретив возвращаться.
Затем началось давление на самого Каримджона, но не прямое, а косвенное, по-азиатски изощренное. Однажды утром к нему на работу пришла заплаканная тетка, жена его двоюродного брата, работавшего учителем в сельской школе. Ночью к ним в дом ворвались люди в масках, перевернули все вверх дном и «нашли» под кроватью стопку листовок запрещенной исламской организации «Хизб ут-Тахрир». Мужа увезли в неизвестном направлении. Это был распространенный и безотказный прием властей в их борьбе с инакомыслием: обвинение в религиозном экстремизме, даже сфабрикованное, ложилось на человека несмываемым пятном. Каримджон все понял. Это был сигнал. Ему показывали, что его семья уязвима.   
Следующим шагом стала атака на его репутацию. Председатель махаллинского комитета, человек Ганиева, созвал сход жителей. На этом собрании, напоминавшем худшие образцы сталинских «проработок», несколько «активистов» выступили с осуждением следователя Абдуллаева. Его обвинили в том, что он «копает» под уважаемых людей, нарушает спокойствие в махалле, ведет себя как «враг стабильности». Соседи, которые еще вчера здоровались с ним за руку, теперь отводили глаза. Он оказался в вакууме.   
Последний удар нанес его непосредственный начальник, старый полковник Саттаров. Он вызвал Каримджона к себе, долго молчал, глядя в окно, а потом, не поворачиваясь, сказал:
— Каримджон, я получил звонок. Сворачивай это дело. Приказ сверху.
— Свернуть? — голос следователя дрожал от сдерживаемой ярости. — Когда потерпевший между жизнью и смертью? Когда город грабят средь бела дня?
— Ты не понимаешь, — шепотом произнес полковник, наконец обернувшись. В его глазах была смесь страха и стыда. — Эти люди — под крышей. Не просто под крышей, а они и есть крыша. Ты слышал про тюрьму в Жаслыке?. Туда отправляют тех, кто задает слишком много вопросов. У меня самого сын растет. Пожалей себя, Каримджон. Пожалей свою семью.   
Кольцо замкнулось. Он оказался один против безликой, всемогущей машины подавления. Каждый ее винтик — от продажного опера до испуганного полковника — выполнял свою функцию, и вся система работала на защиту самой себя и своего хозяина — Ганиева. Каримджон понял, что его расследование было не просто делом о разбое. Он, сам того не желая, бросил вызов всему миропорядку, установленному в этом городе, и этот миропорядок теперь собирался его уничтожить.

Глава 2: Лихорадка и Исповедь

Каримджон заболел. Не телом — духом. Его охватила лихорадка, но не та, что лечится аспирином. Это была лихорадка души, измученной неразрешимыми вопросами. Он перестал спать. Ночи напролет он лежал с открытыми глазами, глядя в темноту, и в голове его, как в адском калейдоскопе, кружились одни и те же мысли, одни и те же образы. Лицо Ганиева, самодовольное и циничное. Искаженное от боли лицо замученного парня-свидетеля. Испуганные глаза его брата-учителя. Стыдливый взгляд полковника Саттарова.
«Что есть закон, если он служит дьяволу? — спрашивал он себя снова и снова. — Что есть моя присяга, если она заставляет меня становиться соучастником преступления? И где Бог? Почему Он молчит, когда торжествует зло? Почему Он попускает страдания невинных?».   
Его внутренний мир, некогда цельный и ясный, раскололся. В нем теперь шла непрекращающаяся война. Одна его часть, следователь, профессионал, требовала подчиниться, отступить, выжить. Другая, верующий человек, праведник, взывала к совести, к высшему долгу, к тому, что есть вещи поважнее жизни. Он метался между этими двумя полюсами, и эти метания сжигали его изнутри.
Когда же ему удавалось заснуть, его одолевали кошмары. Ему снилось, что он снова в кабинете Ганиева, но кабинет этот превращается в огромную, залитую кровью бойню. А Ганиев, смеясь, говорит ему: «Видишь? Вот она, реальность. А твой Бог — лишь сказка для детей». Ему снились застенки Жаслыка, о которых он только слышал, но представлял с ужасающей ясностью: заключенные, которых заставляли отрекаться от веры, которых пытали, варили заживо в кипятке, как сообщали правозащитники о Музафаре Авазове. И среди этих замученных лиц он видел лицо своего брата, а потом и свое собственное. Он просыпался в холодном поту, с криком, застрявшим в горле.   
Однажды ночью, после особенно страшного сна, он не выдержал. Он разбудил Зумрад, сел на край кровати и, уронив голову на руки, заплакал. Не громко, а беззвучно, судорожно, как плачут сильные мужчины, доведенные до последней черты отчаяния. Он не мог рассказать ей о деталях дела, о политической подоплеке, но он исповедался ей в своем главном горе — в своем духовном кризисе.
— Я теряю веру, Зумрад, — шептал он. — Я всю жизнь думал, что служу добру. А теперь мне кажется, что я лишь маленький винтик в огромной машине зла. Я не знаю, как жить дальше. Если я отступлю — я предам себя, свою совесть, своего Бога. Если я пойду дальше — я погублю и себя, и вас. Что мне делать?
Это был его Гефсиманский сад. Его моление о чаше. И Зумрад, его простая, неграмотная в вопросах философии, но мудрая сердцем жена, нашла единственно верные слова. Она обняла его и сказала:
— Делай то, что велит тебе твоя совесть. Делай то, за что тебе не будет стыдно перед Богом и перед нашими детьми. А мы... мы с тобой. Что бы ни случилось. Аллах не оставит нас.
Ее слова принесли ему временное облегчение, но не разрешение конфликта. Он сделал свой выбор. Он пойдет до конца. Но он уже знал, или, вернее, чувствовал, что этот путь ведет на Голгофу.

Глава 3: Дорога на Самарканд

Развязка наступила через два дня. Вечером, когда Каримджон уже собирался уходить с работы, в его кабинете зазвонил телефон. Звонил неизвестный. Мужской голос, приглушенный, торопливый, сообщил, что у него есть информация об убийцах из «Заргара». Он назвал имена. Но он боялся и был готов говорить только лично, без свидетелей. Он назначил встречу через час на самаркандской трассе, у старого заброшенного поста ГАИ.
Каримджон колебался лишь мгновение. Он понимал, что это может быть ловушка. Но это был и единственный шанс. Шанс вырваться из тупика, получить неопровержимые доказательства и нанести удар, от которого Ганиев уже не оправится. Он сказал дежурному, что выезжает по срочному вызову, сел в свою служебную «Дэу-Нексия» и поехал навстречу судьбе.
Дорога была пустынна. Фары выхватывали из темноты лишь кусок асфальта, пыльные обочины да редкие, скрюченные саксаулы. Небо над степью было огромным, черным, усыпанным безразличными, холодными звездами. Каримджон вел машину, и в душе его было странное спокойствие. Лихорадка прошла. Он сделал свой выбор, и теперь будь что будет.
Он увидел впереди темный силуэт заброшенного поста и сбросил скорость. Когда он почти поравнялся с ним, из темноты метнулась тень. Удар в заднее крыло был неожиданным. Его машину развернуло поперек дороги. И тут же с другой стороны подлетела еще одна, перекрыв путь. Из машин выскочили трое. Их лица, грубые, звероподобные, были едва видны в свете фар.
Все произошло быстро, буднично и страшно. Они не были профессиональными киллерами. Это были обычные бандиты, «быки» из группировки Ганиева, которым поручили «решить вопрос». Они вытащили его из машины. Он не сопротивлялся. Он смотрел в лицо тому, кто держал пистолет, и в его глазах не было страха. Только презрение и какая-то глубокая, вселенская печаль.
Первая пуля ударила в плечо. Вторая — в живот. Третья, контрольная, — в грудь. Он упал на пыльную землю, и последнее, что он увидел, было это бездонное, усыпанное звездами небо.
Убийцы действовали суетливо. Они затолкали его тело обратно на водительское сиденье, чтобы инсценировать ограбление. Но, нервничая, забыли забрать бумажник и часы. Забрали только мобильный телефон, как им было приказано. Потом сели в свои машины и растворились в ночи.
Абдуллаев Каримджон Набиевич, начальник следственного отдела, остался один в своей машине, под равнодушными звездами, на пустынной дороге, ведущей в древний Самарканд. Его великая битва за справедливость закончилась вот так — банально, грязно и бессмысленно. Или, может быть, только начиналась.

Глава 4: Клятва

Дом Абдуллаевых накрыла тишина. Не обычная, а оглушающая, звенящая в ушах, как после взрыва. Горе было настолько огромным, что не находило выхода ни в слезах, ни в криках. Оно застыло в воздухе, в вещах, в глазах осиротевшей семьи.
На похоронах было много людей. Коллеги из УВД, соседи, родственники. Все говорили правильные слова о долге, чести, о том, каким хорошим человеком был Каримджон. Но за этими словами сквозил страх. Все знали или догадывались, чьих это рук дело, и все понимали, что это было показательной казнью. Предупреждением для всех остальных.
Но истинная трагедия разворачивалась не на людях, а внутри семьи, в молчаливом кругу. Зумрад окаменела. Она двигалась, говорила, принимала соболезнования, как автомат, но душа ее была мертва. Дочери, Фотихон и Шахноз, плакали тихо, прячась по углам. Младший, Джахангир, не понимая до конца случившегося, жался к матери, ища защиты от того холода, что поселился в их доме.
А Бехзод... Бехзод не плакал. На протяжении всех траурных дней на его двенадцатилетнем лице застыла маска холодной, недетской ярости. Он стоял у гроба отца и смотрел на его умиротворенное, чужое в смерти лицо, и в его душе росло и крепло одно-единственное чувство, вытеснившее и горе, и страх, и растерянность. Ненависть.
Через сорок дней после похорон, по обычаю, семья поехала на кладбище. Над свежей могилой уже стоял простой памятник. «Абдуллаев Каримджон Набиевич, 1961–2001. Верен закону до конца». Зумрад читала молитву, дочери поправляли цветы. А Бехзод стоял чуть в стороне, сжав кулаки так, что побелели костяшки. Он смотрел на фотографию отца на холодном граните и беззвучно шевелил губами.
Это была не просто детская угроза, вырвавшаяся в порыве горя. Это была клятва. В этот момент в его душе произошел окончательный переворот. Если Закон, за который умер отец, бессилен, если Бог, в которого верил отец, не вступился за него, значит, нет ни Закона, ни Бога. Есть только сила. И есть право. Право оскорбленного на отмщение. В этот миг в его сознании родилась «идея», чудовищная в своей простоте и логике. Идея, которая отныне станет смыслом его жизни, его религией, его проклятием. Он не просто отомстит. Он сам станет приговором. Он докажет, что в этом мире, где Бог молчит, право имеет тот, кто не боится взять его в свои руки.   
Зумрад, закончив молиться, обернулась и посмотрела на сына. И ледяной холод пробежал по ее спине. Она увидела его глаза и поняла, что в этот день она хоронит не только мужа. Она поняла, что тень, накрывшая их дом, не рассеется. Она породила новую, еще более страшную тень, которая теперь жила в душе ее сына.

Часть третья: Годы подполья

Глава 1: Человек из ниоткуда

Десять лет. Для истории — мгновение. Для человеческой жизни — вечность, способная превратить мальчика в мужчину, а горе — в закаленную сталь. Для Бехзода эти десять лет стали его «подпольем», его самоизгнанием, его университетом ненависти.
Сразу после школы он ушел из дома. Матери он сказал, что хочет зарабатывать, помогать семье. И он действительно помогал, присылая почти все заработанные деньги. Он устроился работать на большегруз, на старый, дребезжащий КамАЗ, и стал возить грузы по всей стране и за ее пределы. Эта работа была его осознанным выбором. Она давала ему то, что было нужно: одиночество, анонимность и возможность изучать мир, убивший его отца.
Дорога стала его домом. Пыльные придорожные чайханы, где дальнобойщики за пиалой чая рассказывали свои бесконечные истории о продажных гаишниках, о бандитах на трассах, о несправедливости и выживании. Ночлежки на стоянках, пропитанные запахом солярки и пота. Бесконечные часы за рулем, когда можно было думать, вспоминать, планировать. Он превратился в молчаливого, замкнутого парня с холодными, внимательными глазами. Он слушал больше, чем говорил. Он впитывал в себя эту жизнь, ее жестокие законы, ее неписаные правила. И все, что он видел и слышал, лишь укрепляло его в правоте той «идеи», что зародилась на могиле отца.
Мир был устроен несправедливо. Власть и деньги решали все. Честность и закон были уделом слабых и глупых. Он видел это повсюду. И он готовил себя. Он жил как аскет, отказывая себе во всем, кроме самого необходимого. Он не пил, не курил, не тратил деньги на развлечения. Вся его жизнь была подчинена одной цели, одной мысли, которая горела в нем ровным, холодным пламенем. Он не просто хотел убить Ганиева. Он хотел сделать это так, чтобы доказать свою теорию. Он должен был стать орудием высшей справедливости, той, что приходит, когда земной закон мертв. Он сознательно вытравливал из себя все человеческое: жалость, сомнения, привязанности. Он превращал себя в функцию, в чистое действие, в живое воплощение возмездия. Он становился человеком из ниоткуда, без прошлого и будущего, существующим только ради одного момента — момента исполнения приговора.   

Глава 2: Голос в пустыне

Однажды, где-то в пустынных землях на границе с Казахстаном, у его КамАЗа лопнуло колесо. Пока он возился с заменой под палящим солнцем, рядом остановилась старенькая «Волга». Из нее вышел седобородый старик в простом халате и тюбетейке. Он молча помог Бехзоду, а потом пригласил его в ближайшую чайхану выпить чаю.
Старика звали Ибрагим-ота. Он был из тех людей, которых в народе называли «авлиё» — святыми. Его лицо было испещрено морщинами, но глаза светились удивительным спокойствием и мудростью. За чаем они разговорились. Ибрагим-ота, как оказалось, провел несколько лет в тюрьме за свои религиозные убеждения. Он был последователем турецкого ученого Саида Нурси, чьи книги были запрещены в Узбекистане как «экстремистская литература». Он говорил о своей вере просто, без фанатизма, как о свете, который помогает ему видеть добро в людях даже после всего, что он пережил.   
Этот старик, словно обладая даром провидения, почувствовал ту тьму и холод, что царили в душе Бехзода. Он не спрашивал его ни о чем, но его слова, казалось, были обращены прямо к нему.
— Злость — это огонь, сынок, — говорил он, глядя на Бехзода своими ясными глазами. — Она может согреть на какое-то время, дать силы. Но если ее не потушить, она сожжет дотла твою собственную душу. Месть никогда не приносит облегчения. Она лишь продолжает цепь зла. Простить врага — вот истинная сила. Не для него простить, а для себя. Чтобы освободить свою душу от этого груза.
Несколько дней их пути шли в одном направлении, и они много говорили. Это был поединок двух мировоззрений. Мудрость прощения против идеологии мести. Вера в Божественную справедливость против веры в свое право на суд. Бехзод слушал старика, и временами его слова находили отклик в его душе. В нем просыпались сомнения. А что, если старик прав? Что, если, совершив задуманное, он не обретет покой, а лишь окончательно погрузится во тьму?   
Но «идея» уже слишком глубоко вросла в него, стала его сутью. Отказаться от нее означало отказаться от себя, от десяти лет своей жизни, от клятвы на могиле отца. Это было равносильно предательству. В последнем их разговоре он сказал старику:
— Вы говорите о прощении, ота. Но можно ли простить того, кто отнял у тебя все? Кто растоптал закон и смеялся в лицо правосудию? Если Бог не наказывает таких, значит, кто-то должен сделать это за него.
— Никто не давал человеку такого права, сынок, — тихо ответил старик. — Взяв на себя суд, ты ставишь себя на место Бога. А это — самый большой грех.
Они расстались на развилке дорог. Ибрагим-ота поехал своей дорогой, а Бехзод — своей. Он сознательно сделал выбор. Он отверг предложенный ему путь спасения и поехал дальше, в свою пустыню, навстречу своему преступлению. Но слова старика остались в нем, как заноза, которая будет мучить его до самого конца.
Глава 3: Дом живых
Пока Бехзод скитался по дорогам, превращаясь в призрака, в его доме жизнь, пусть и израненная, продолжалась. Зумрад, постаревшая, с вечной тенью печали в глазах, сумела поднять детей. Она работала на двух работах, не покладая рук, чтобы дать им то, чего хотел их отец — образование и достойную жизнь.
Их дом был домом живых, домом, где горе не убило, а закалило. Каждое из детей выбрало свой путь, свой способ борьбы с той несправедливостью, что разрушила их семью.
Фотихон поступила в медицинский институт. Она выбрала путь исцеления. Видя, как бессильна была медицина перед болезнью ее отца (а она считала его смерть следствием болезни общества), она решила посвятить себя спасению жизней, лечению тел.
Шахноз, тихая и задумчивая, ушла в мир книг. Она поступила на исторический факультет. Она хотела понять, откуда берется зло, почему повторяются трагедии, как устроено общество. Она искала ответы не в действии, а в знании.
А младший, Джахангир, выросший в тень отца, которого он почти не помнил, но чей образ стал для него иконой, сделал самый трудный и самый прямой выбор. Он поступил на юридический факультет. Он решил пойти по стопам отца. Но не из слепого подражания. Он хотел продолжить его дело, но уже вооруженный знанием о том, как хрупка и уязвима вера в Закон. Он хотел бороться с системой изнутри, силой права, а не силой оружия. Его выбор был актом веры, почти безумной в своей смелости, — веры в то, что систему можно изменить, а не только сломать.   
Они редко говорили о Бехзоде. Его имя было под негласным запретом. Его отсутствие было постоянной, ноющей раной. Они получали от него деньги, но почти не видели его самого. А когда он изредка заезжал, он был чужим — молчаливым, отстраненным, с пустыми глазами. Они все чувствовали, что он идет по какому-то своему, страшному пути, и молились за него, но не могли его остановить. Их семья была живым комментарием к главному вопросу романа: как жить после трагедии? И каждый из них давал свой ответ: лечить, понимать, бороться по закону. И только Бехзод выбрал ответ — мстить.

Часть четвертая: Преступление и кара

Глава 1: Право имеющий

На двадцать втором году жизни Бехзод решил, что время пришло. Десять лет подготовки закончились. Он взял отпуск, вернулся в Джизакскую область и начал действовать.
Саид Ганиев за эти годы стал еще богаче и влиятельнее. Он давно ушел с поста прокурора, превратившись в «уважаемого бизнесмена», владельца строительной империи, ресторанов и торговых центров. Он стал почти неприкасаемым. Но Бехзод за эти годы изучил его жизнь до мельчайших деталей. Он знал все его привычки, маршруты, слабости. Он знал, что каждую неделю, по четвергам, Ганиев в одиночестве, без охраны, ездит на свою роскошную дачу в горах, чтобы «отдохнуть от суеты». Это был его шанс.
Бехзод купил старый, но мощный КамАЗ, якобы для перевозки щебня на горную стройку. Несколько недель он изучал дорогу — крутой серпантин с отвесными обрывами. Он выбрал место. Слепой поворот, скрытый от посторонних глаз, где дорога сужалась до одной полосы.
Вся эта подготовка была для него не просто логистикой. Это был ритуал. В его голове, ставшей за эти годы настоящей лабораторией по выработке яда, непрерывно шла работа по самооправданию. Он снова и снова прокручивал свою «теорию». Ганиев — не человек. Он — принцип. Он — вошь, как говорил герой одного старого романа, сосущая кровь из людей. Убить его — не преступление, а дезинфекция. Он, Бехзод, не убийца, а палач. Он не мстит за отца, нет. Он восстанавливает мировую справедливость. Он тот, кто   
имеет право.
Эта мысль придавала ему сил и наполняла его чувством жуткого, нечеловеческого превосходства. Он чувствовал себя избранным, человеком судьбы, стоящим по ту сторону добра и зла. В нем не было ни страха, ни сомнений, ни ненависти. Только холодная, как сталь, решимость и ледяная пустота. Он был готов.

Глава 2: Удар

В тот четверг он приехал на выбранное место заранее. Поставил КамАЗ за скалой и стал ждать. Сердце билось ровно, почти лениво. Он был спокоен, как хирург перед операцией.
Наконец, вдали показался черный «Лексус» Ганиева. Бехзод завел мотор. Рев двигателя разорвал горную тишину.
Он выждал момент, когда джип начнет входить в узкий поворот, и нажал на газ.
Удар был страшной силы. Скрежет рвущегося металла, звон разбитого стекла. КамАЗ, как разъяренный бык, толкнул «Лексус» к краю пропасти. Все произошло в несколько секунд, но для Бехзода они растянулись в вечность.
На долю секунды их взгляды встретились через лобовые стекла. И в этот миг вся его теория, вся его десятилетняя философия рухнула в прах. Он ожидал увидеть в глазах Ганиева что угодно: ярость, удивление, злобу. Но он увидел другое. Он увидел голый, животный, панический ужас. Ужас обычного, смертного человека перед лицом неминуемой гибели. Он увидел не «принцип», не «вошь», а просто перепуганного, стареющего мужчину, который отчаянно цепляется за жизнь.
И в этом взгляде не было узнавания. Ганиев не понял, за что он умирает. Он не увидел в лице молодого водителя черты того следователя, которого он уничтожил десять лет назад. Он просто умирал, бессмысленно и страшно.
Джип пробил хлипкое ограждение и рухнул в пропасть. Через мгновение оттуда донесся глухой взрыв, и в небо взметнулся огненный шар.
Бехзод не смотрел. Он сидел, вцепившись в руль, и его трясло. Но не от радости или облегчения. Его трясло от чудовищного, оглушающего осознания. Он убил. Не идею, не зло, не справедливость восстановил. Он просто убил человека. И это было грязно, мерзко и бессмысленно. В его душе, где он ожидал найти триумф или хотя бы покой, была только звенящая, тошнотворная пустота. Приговор был приведен в исполнение. Но казненным оказался не только Ганиев. Казненным оказался и он сам.
Глава 3: Беглец
Он развернул КамАЗ и поехал прочь. Он действовал на автомате, как заведенный механизм. Бросил грузовик в условленном месте, пересел на заранее припрятанный мотоцикл, уехал. Власти признали смерть Ганиева несчастным случаем. Водитель грузовика, спровоцировавший аварию, скрылся. Его так и не нашли.
Бехзод был свободен. Но это была свобода призрака в аду. Он стал беглецом, но не от закона — от самого себя. Наказание, которого он так жаждал для Ганиева, обрушилось на него самого, и оно было не внешним, а внутренним.   
Он начал скитаться по стране, перебиваясь случайными заработками, нигде не задерживаясь надолго. Но он не мог убежать от того, что было у него в голове. Образ перекошенного от ужаса лица Ганиева преследовал его днем и ночью. Ему казалось, что все смотрят на него с подозрением, что все знают, что он сделал. Его охватила паранойя.
Он перестал спать. Ему снился отец. Но отец не хвалил его за отмщение. Он смотрел на него с молчаливым, бесконечным укором. Ему снился старик Ибрагим-ота, который качал головой и говорил: «Я же предупреждал тебя, сынок...»
Великая «идея», которой он посвятил жизнь, обернулась пшиком, оставив после себя лишь выжженную пустыню в душе. Он переступил черту и не нашел там ни власти, ни права, ни свободы. Он нашел там только липкий, неотвязный страх и тоску. Он сам стал тем, кого презирал — преступником. Но его преступление было страшнее, потому что он убил не только другого человека, но и свою собственную душу. Он хотел стать судьей, а стал лишь еще одним звеном в бесконечной цепи зла.

Глава 4: Невысказанная правда

Весть о «трагической случайной гибели» известного бизнесмена Саида Ганиева дошла до дома Абдуллаевых через несколько дней. Ее принесла соседка, передавая последние городские слухи.
В комнате, где сидели Зумрад, Фотихон, Шахноз и уже повзрослевший Джахангир, наступила мертвая тишина. Никто не проронил ни слова. Никто не задал ни одного вопроса. Но в этой тишине все было сказано. Они посмотрели друг на друга, и один и тот же невысказанный вопрос, одна и та же страшная догадка промелькнула в их глазах. Имя Бехзода не было произнесено, но его тень заполнила всю комнату.
Зумрад молча встала, вышла в другую комнату и только там позволила себе заплакать. Она плакала не от радости возмездия. Она плакала от горя. Теперь она оплакивала не только мужа, убитого беззаконием, но и сына, поглощенного этим беззаконием, ставшего его частью. Она поняла, что ее сын не вернется. Не потому, что его поймают, а потому, что тот Бехзод, которого она любила, умер в тот день на горной дороге.
Джахангир сидел, опустив голову и глядя на свои руки. Руки будущего юриста. И он с ужасающей ясностью осознал всю трагедию их семьи. Она оказалась разорванной между двумя полюсами, двумя путями справедливости. Путь отца — путь Закона, который привел его к мученической смерти. И путь брата — путь мести, который привел его к духовной гибели. И оба пути оказались тупиковыми.

Глава 5: Открытый вопрос

Роман мог бы закончиться на этом. Но история, как и жизнь, не имеет четких финалов. Диалог идей, начатый в нем, остается незавершенным.   
О Бехзоде больше никто не слышал. Он растворился на бескрайних просторах Азии, превратившись в вечного беглеца, призрака, гонимого собственными демонами.
Финал романа принадлежит не ему. Он принадлежит Джахангиру.
Прошел еще год. Мы видим его в Ташкенте. Он стоит перед массивными дверями юридического факультета Национального университета. Это его первый день учебы. Он взволнован и полон решимости. Он сделал свой выбор. Он пойдет по пути отца. Он будет бороться за Закон, за право, за справедливость.
Он входит внутрь. Длинные, гулкие коридоры. Важно расхаживающие профессора в дорогих костюмах. Студенты, дети высокопоставленных чиновников, уже ведущие себя как хозяева жизни. И во многих лицах, в самодовольных улыбках, в циничных взглядах он видит отблески одного человека — Ганиева. Он понимает, что, убив одного Ганиева, его брат ничего не изменил. Система жива. Она просто воспроизводит себе подобных.
Джахангир останавливается посреди коридора. На мгновение его охватывает отчаяние. Он понимает, что вступает на тот же путь, который погубил его отца. Что его ждет та же борьба, те же искушения, то же одиночество. И нет никакой гарантии, что его финал будет иным.
Но он делает глубокий вдох и идет дальше. Идет на свою первую лекцию по теории государства и права.
Роман не дает ответа. Он оставляет читателя с открытым, вечным вопросом. В мире, где зло многолико и всепроникающе, где закон слаб, а месть разрушительна, возможен ли вообще путь к справедливости? И какую цену человек должен заплатить за попытку пройти по этому пути? Вопрос остается висеть в гулком воздухе университетского коридора, как и в раскаленном воздухе джизакской степи.

Персонаж Ключевое убеждение / «Идея» Отношение к формуле «Если Бога нет, все дозволено» Обоснование / Рационализация Ключевой достоевский архетип
Каримджон Абдуллаев Закон как отражение Божественного Порядка. Справедливость абсолютна и трансцендентна. «Бог есть, и потому не все дозволено». Закон — это земное проявление воли Всевышнего, его несовершенная тень. Его вера коренится в потребности в моральном абсолюте посреди хаотичного мира. Он служит Закону не как государственный чиновник, а как верующий, служащий высшей истине.    Верующий / Праведник (Алеша Карамазов, князь Мышкин)
Саид Ганиев Власть как единственная реальность. В безбожном мире сильный имеет право и обязанность наводить порядок любыми средствами. «Бога нет, и потому все дозволено... сильному». Он принимает пустоту и заполняет ее собственной волей.    Постсоветский цинизм. Он видит себя реалистом, укрощающим «голодную степь» человеческой натуры, предотвращающим скатывание в тотальный хаос. Он — строитель порядка на руинах идеологий.    Великий Инквизитор / Человекобог (Ставрогин, Иван Карамазов)
Бехзод Абдуллаев Право оскорбленного самому стать Законом. Если Закон — ложь, то индивидуум, претерпевший несправедливость, наследует право карать. «Бога нет, и Закон — ложь, и потому МНЕ все дозволено». Искажение веры отца, превращенное в личный крестовый поход. Его «идея» рождена травмой и вскормлена наблюдением за государством, действующим безнаказанно. Он ищет не просто мести, но доказательства своего философского права на действие.    Одержимый / Теоретик-убийца (Раскольников, Кириллов)