Слово народное. Юбилей Сталина

Слово народное (Из книги «Вадья изначальная»)

Морозный декабрь 1949 года сковал землю Вадьи. В бревенчатом клубе колхоза «20-я годовщина Октября» было по-летнему жарко от огненного нутра раскалённой печи-голландки, от сбитого дыхания десятков людей и от того особого, священного душевного жара, что собирает народ по случаю воистину великому. Сегодня был именно такой случай.

В окружении потемневших от времени стен, на грубо сколоченных, но надёжных лавках, сидели колхозники. Мужики в ладно сидящих пиджаках поверх выцветших гимнастёрок, пахнущие терпким морозом, снегом и самосадом, степенно переговаривались. Женщины в лучших своих платках, ярких, словно летние цветы на лугу, то и дело поправляли выбившиеся из-под них пряди и благоговейно шептались, кивая в сторону сцены. А там, над столом президиума, под портретом с пронзительным, всё видящим взглядом, алел кумач с золотой бахромой: «Великому вождю и учителю Иосифу Виссарионовичу Сталину в день семидесятилетия — пламенный привет!»

Председатель, человек основательный, прокашлявшись в кулак, взошёл на дощатую трибуну, скрипнувшую под его весом.
— Товарищи! — начал он, и гул в зале мгновенно стих, словно его срезало косой. — Собрались мы ноне по делу большому, по делу радостному. Семьдесят лет исполняется человеку, чьё имя у каждого из нас вот здесь, в самом сердце. — Он с силой приложил широкую, как лопата, ладонь к левой стороне груди. — Иосифу Виссарионовичу Сталину!

По залу прокатился восторженный гул, тут же перешедший в бурные, неистовые аплодисменты, от которых, казалось, задрожали стёкла в окнах. Когда овация стихла, председатель продолжил свою речь, а потом, обведя всех тёплым взглядом, сказал просто:
— Кто слово хочет взять? От души, по-нашему, по-простому.

Первой, робея и сама дивясь своей смелости, поднялась тихая доярка, тётя Таня, всегда сторонившаяся общих сборов. Она вышла к сцене, нервно теребя цветастый край своей шали.
— Можно мне? — её голос, тонкий, как ручеёк, дрожал. — Я вот что скажу, бабоньки, мужики... Я ж... в грамоте-то не сильно, а сердцем чую. Помню, как в войну-то... похоронка на мужа пришла... Думала, всё, свет не мил, не выдюжу. А послушаешь радио, а там голос его... Спокойный такой, твёрдый... И думашь: нет, Таня, нельзя киснуть. Он там, в Москве, за всю страну думат, а ты тут... корову, чё ли, не подоишь? И вставала, да и шла. И выдюжила. Так вот... я ему, родному нашему Иосифу... — она сбилась, покраснела, — Виссарионовичу Сталину, здоровья хочу пожелать. Крепкого! Чтоб жил он долго-долго, а мы уж... не подведём!

Она низко поклонилась и быстро семенила на место под сочувственный и одобрительный гул женщин. Следом, будто вырос из-под земли, поднялся бригадир Иван, высокий, плечистый, настоящий русский богатырь.
— Правильно Татьяна говорит! — прогремел его бас на весь зал, заставив задремавшего у печки кота подпрыгнуть. — Мы, мужики, народ простой. Нам что надо? Работа чтоб была, да хлеб на столе. А при товарище Сталине — и работа есть, и хлеб будет! Вон, МТС, трактора — силища! Раньше на клячах своих токмо землю ковыряли, а теперь!.. Пожелание моё такое: пусть здоровье у Иосифа Виссарионовича будет крепче брони от Т-34, а воля — твёрже лемеха нашего! Чтоб вёл он нас и дальше к счастью народному, а мы за ним — хоть в огонь, хоть в воду!

Зал снова взорвался аплодисментами. Выходили и другие: седобородый дед Фёдор, помнивший ещё дореволюционные времена, со слезами на глазах рассказывал, как при царе спину гнул на кулака, а теперь его внук в Ленинграде на инженера учится; молодая звеньевая Анюта, разрумянившись, как маков цвет, бойко обещала вырастить такой урожай льна, чтоб на всю страну хватило. И в каждом слове, простом, неотёсанном, по-деревенски прямом, звучала неподдельная, кристальная вера. Вера в то, что где-то там, далеко, в стенах древнего Кремля, есть мудрый и строгий, но справедливый отец, который видит их труд, заботится о них и ведёт огромную страну к светлому, почти осязаемому солнечному завтра.

Так прошло это собрание в колхозе «20-я годовщина Октября». Люди расходились по скрипучему снегу с просветлёнными лицами, унося в душе тепло общей надежды. Никто из них тогда, в морозном декабре сорок девятого, и помыслить не мог, что пройдёт всего несколько лет, и мёртвого льва, которому они так искренне желали здоровья, начнут пинать трусливые шакалы, ещё вчера подобострастно вилявшие хвостами у его подножия. Но это будет потом. А пока над заснеженным, уснувшим Вадьинским сельсоветом сияла в холодном небе путеводная звезда непоколебимой веры.