Муравьёв, исторический роман-эпопея

                Отрывок первый

   Андрей увидел Ксению в первый раз…  Сестра!..
   
   Великая и простая русская сестра милосердия! Сколько их было в России, поднятых и брошенных в водоворот европейской бойни? Кто и когда их считал?
   
   Эта сестра милосердия, молоденькая девчушка, стояла у стола с медицинскими инструментами, старательно перебирая и протирая их спиртовыми тампонами.

   Девушка — восемнадцати лет, чуть ниже среднего роста, хрупкая, прелестно-стройная, с большими серыми глазами, чуть вздернутым носом, слегка раскрытыми губами, тёмными волнистыми волосами, аккуратно укрытых ослепительно-белым платком — явилась к нему небесным созданием…
   
   Сестра лишь на мгновение оторвалась от своего дела; взглянула на вошедшего офицера, и её глубокие, проникновенно-ласковые глаза встретились с его глазами…
Считанные секунды они не могли оторвать друг от друга взгляда.
   
   По привычке, в присутствии дамы, офицер потянулся рукой застегнуть ворот кителя, но обнаружил, что на нём нет военного мундира, а есть лишь мятая больничная одежда и… очень смутился…

   Чарующее, тонкое как нить, внутреннее единение сразу установилось между ними, как будто кто-то невидимый, но очень властный и сильный соединил руки молодых людей вместе и их невозможно было развести…

   Ксения сразу же вошла в его сердце! Андрей не мог оторвать от неё взгляда! Замирая, офицер с восторгом слушал её негромкий, слегка певучий голос, следил за всеми её выверенными красивыми движениями...
               
                Отрывок второй

   В первой половине марта 1918 года армия генерала Лавра Корнилова всё бродила по огненному кольцу, опрокидывая большевистские отряды и заслоны, занимая хутора и станицы.
   
   Кубанская область, в своём большинстве, находилась во власти Советов, и местное население настороженно встречало добровольцев.
   
   Их принимали, давали кров и ночлег, но желали, чтобы белая армия уходила от них и больше не беспокоила, потому что на следующий день к ним являлся красноармейский отряд и начинал строгое выяснение всех обстоятельств:
 
   «Почему давали приют белогвардейцам? Кто им сочувствовал? Наказать виновных!»

   Логика гражданской войны проста и незатейлива:
   
   «Кто не с нами, тот против нас!»
   
   Мирное население не знало, как себя вести сегодня, завтра или послезавтра.
Красные и белые их наказывали, отбирали имущество, продовольствие, фураж для лошадей.

   Отнимая результаты крестьянского труда, они считали, что действуют для народного блага. Одни – во имя пролетарской революции, другие – во имя свободной России и призрачного, никому не понятного Учредительного собрания.

   14 марта 1918 года в черкесском ауле Шенджий армия наконец-то встретилась с отрядом кубанских казаков под командованием полковника Покровского, самостоятельно сражавшихся с красными частями. Казаки вошли в состав Добровольческой армии.

   Впоследствии этот боевой отряд будет преобразован в Кубанскую казачью дивизию генерала Покровского и станет участвовать во многих сражениях Гражданской войны на юге России.

   15 марта 1918 года, ночью и утром, шёл сильный проливной дождь. Армия и повозки тащились по непролазной грязи. К полудню густыми хлопьями повалил обильный снегопад, ударил мороз. Одежда и обувь постепенно превращались в застывший лёд.
   Негде было обогреться и просушиться, но армия медленно двигалась, согреваясь только своим постоянным движением и высоким боевым духом.
   
   Примерно в трёх верстах от станицы Новодмитриевской завязалась перестрелка: на другом берегу реки находились крупные силы красных.

   Мост снесло бурным речным течением, и разведчики долго искали нужное место для брода.
   
   Старый царский генерал Михаил Алексеев бродил в одиночестве по берегу, пытаясь помочь добровольцам найти спасительную переправу. В облике главного царского генерала было что-то мистическое и сумрачное. Шинель и шапка его были покрыты толстым слоем снега.
   
   С крючковатой палкой в руке Алексеев ковылял по берегу, переступая с кочки на кочку, не обращая внимания на сильный артиллерийский обстрел. Наконец-то долгожданный брод был найден, и началась сама переправа, но красная артиллерия открыла ураганный огонь.
   
   Взрывы поднимали фонтаны воды и льда, осколки убивали и калечили людей и лошадей, которые опрокидывались в ледяную воду, но переправа упорно продолжалась.
   
   Офицерский полк генерала Маркова достиг другого берега первым, ожидая остальные части, а конница Покровского не выступила совместно с армией, как оказалось позднее, ввиду случившейся непогоды.
   
   Пошла снежная пурга. В степи ничего не было видно. Офицеры стали замерзать на открытом месте, и генерал Марков дал команду атаковать станицу одним своим полком, не дожидаясь подхода остальных сил.
   
   Своим подчинённым командир сказал следующее:
   
   — Ну вот что! Ждать некого и незачем. Атаковать, сейчас же! Иначе все тут ляжем в поле!..
   
   Полк в снежной пурге стремительно бросился в общую атаку и, ворвавшись в станицу, всю ночь, до самого утра, вёл в ней кровопролитный бой. Невозможно было разобрать, где находятся свои, а где — чужие...
   
   Казачья станица была занята утром, и в неё переехал штаб Корнилова. Обессиленные добровольцы в ледяной одежде повалились в хатах на отдых, а раненые в лазарете весь день лежали в ледяной воде, припорошённые снегом, и умирали непрерывно.
   
   По команде Корнилова их завезли в станицу и стали распределять по домам жителей. Муравьёв и Соболев разместились в одной из крайних станичных хат.
   
   В помещение набилось много офицеров, и в нём невозможно было дышать от влажного смрада шерстяных шинелей, сапог и испарений человеческих тел. Оставив за собой на полу место рядом с Соболевым, Андрей сразу побежал в лазарет проведать Ксению. Муравьёв нашёл её лежащей в повозке и совсем обессилевшей. Её одежда намокла и застыла колом на морозном ветру, а губы не шевелились.
   
   Увидев мужа, она попыталась подняться, улыбнуться ему, но получилось только жалкое подобие улыбки. Он доложил начальнику лазарета, что забирает жену, закинул винтовку за плечи, взял Ксению на руки и понёс в ближайшую хату, где сильным ударом ноги открыл дверь.
   
   Вся маленькая хата была забита добровольцами, вповалку лежавшими на полу, у стен и прочих возможных местах.

   Не обращая ни на кого внимания, Андрей бережно нёс Ксению в комнату хозяина, перешагивая через лежащие везде тела. Хозяйка хаты, пожилая, плотно сбитая казачка, сурово бросила на офицера свой взгляд из-под густых тёмных бровей, но увидев, что худенькая маленькая девушка — сестра милосердия, и узнав, что она его жена, смягчилась и разрешила внести Ксению в хозяйскую комнату.

   — Пожалуйста! Прошу вас, примите только отдохнуть и просушиться! — вежливо попросил он казачку, расстёгивая на жене ледяной полушубок, и положил лёгкое, почти воздушное тело Ксении на стоявший у двери старый диван.

   В комнате было тепло, топилась печь, мерно стучали настенные часы, и две взрослые дочери, сидевшие у стола за поздним ужином, испуганно наблюдали за вошедшим белогвардейским офицером.
   
   Андрей достал из-за пазухи деньги и, отсчитав несколько крупных «николаевских» купюр, положил на стол, попросив хозяйку взять их за её доброту. Увидев «хорошие» деньги, казачка быстрым движением руки смахнула купюры со стола, передала старшей дочери, и все втроём, не мешкая, принялись за дело.

   Они освободили девушку от мокрой одежды и стали энергично растирать окоченевшее от холода тело. Ксения на их глазах стала согреваться, и блаженная улыбка сразу появилась на её усталом, измученном лице.
   
   Муравьёв на мгновение отвлёк хозяйку и на ухо шепнул ей о том, самом сокровенном, что они ожидают с женой. Та, всплеснула руками и молвила:

   — Боже праведный! Куда же, в её положении?! И — в такой-то поход!.. Совсем молоденькая девочка!.. Что же это такое? — крестилась она и ещё быстрее стала суетиться возле Ксении, надевать сухую хозяйскую одежду, а снятую мокрую развешивать у печи.

   Тут же появилось горячее молоко и, о чудо..., пшеничные пышные оладьи, которые дочери уже доставали из печи. Они источали давно забытый всеми аромат печёного домашнего теста.

   Всё это подавалось дочками хозяйки для Ксении, и она очень слабо начинала есть. Почти согревшись, она благодарно улыбалась Андрею, хозяйке и её дочерям и наконец-то крепко уснула на широкой кровати, где ей быстро собрали постель заботливые девушки. Блаженная улыбка светилась на её милом очаровательном лице.

   — Иди, милый, не волнуйся! Мы хорошо посмотрим. Ты в какой хате — теперь? — спрашивала его энергичная казачка, которой понравились интеллигентная вежливость и щедрость Муравьёва.

   —  В четвёртой от края, напротив высоких тополей!

   — Ну хорошо, иди! Мы всё высушим и обогреем! — настойчиво выпроваживала женщина офицера из дома. Андрей покинул их, а когда пришёл в свою хату, то Соболев уже спал мёртвым сном, прикрывая руками его никем не занятое место.

   Он снял мокрую одежду и сапоги, повесил всё сушиться у печи и лёг на пол рядом, убрав в сторону руки друга, занявшего для него место.

   Муравьёв сразу уснул глубоким и болезненным сном. Андрей спал недолго и проснулся от душившего его резкого кашля. Старая фронтовая рана прострелянного лёгкого опять начинала ныть тупой и мучительной болью. Сильное переохлаждение, высокое напряжение физических и моральных сил надрывали его раненое лёгкое.
   
   Он сел на полу и попытался немного откашляться, но это не получалось. В правой стороне груди появилась теперь уже острая пронизывающая боль, невозможно стало дышать.
   
   Муравьёв медленно встал, накинул на плечи ещё не высохший офицерский полушубок, а затем вышел из хаты в глубокие тёмные сени.
   
   После смрада и духоты хаты хрустально чистый воздух вскружил и опьянил голову, стало свежо и легко, и офицер осторожно присел на какой-то непонятный квадратный предмет, стоявший в коридоре, которым оказался старый деревянный ящик.
   
   Так он сидел вначале несколько минут, затем полчаса, и знакомый ледяной холод стал вновь пробирать и крепко захватывать в свои объятия его измученное тело.
«Однако необходимо хотя бы немного поспать», — подумал он и опять вошёл в хату.
   
   Устало лёг на прежнее место и снова провалился в бредовый, нездоровый сон.

   17 марта 1918 года в занятую станицу на главное совещание по вопросу соединения армий приехали представители бывшей Кубанской Рады.
   
   Штаб генерала Корнилова и представители кубанской власти и правительства вели спор о подчинённости и едином руководстве армией.
   
   В конце совещания и долгих нудных споров Корнилов резко вспылил и, стукнув по столу пальцем с перстнем, ярко блеснувшим гранями крупного рубинового камня, что всегда случалось, когда генерал выражал твёрдую волю, громко сказал:

   — Единое руководство и единая армия!.. А вы не смеете уклоняться от работы на армию!..
   
   Все подчинились властной силе легендарного генерала и оформили итоговой протокол совещания. Общая численность армии возросла до шести тысяч человек, но главное — появилась активная боевая конница в лице бригады генерала Эрдели и кубанского полковника Покровского.

   Совещанием был выработан план предстоящего взятия Екатеринодара.

   Для этого Корнилов планировал разбить красные отряды южнее города, обеспечить возможность переправы армии и, увеличив запас боеприпасов за счёт большевистских складов, внезапным ударом занять станицу Елисаветинскую, находившуюся в восемнадцати верстах от Екатеринодара, где имелась паромная переправа. Затем переправиться через реку Кубань и стремительно атаковать город.

   К 25 марта 1918 года в ходе ожесточённых боёв все ближайшие станицы были взяты, добровольцы подошли к переправе. В течение трёх суток на другой берег были переправлены около девяти тысяч человек из состава армии и обоза, до четырёх тысяч лошадей и до шестисот повозок, орудий, зарядных ящиков.

   В армии и обозе царило бодрое настроение, все жили надеждой взятия главного города, ибо в этом видели конец своим мучениям и решающий перелом в противостоянии с большевиками.
   
   Ксения оправилась от прошедшей сильной простуды и, занимаясь в лазарете привычным медицинским делом, внимательно прислушивалась к сведениям об участии офицеров полка Маркова в начинающемся сражении за Екатеринодар, где были ее муж и его фронтовой друг Соболев.
   
   Муравьёв же чувствовал себя плохо по причине обострившегося старого ранения лёгкого, ничего не говорил об этом жене и только ценой огромных усилий настраивал себя на предстоящее жестокое сражение за город, после взятия которого, все они надеялись на долгожданный и пленительный отдых.

                Отрывок третий

   Слушая разговоры немецких офицеров между собой, он запоминал наименование различных подразделений, места их дислокации, маршруты переброски разных видов транспорта и вооружений, многие другие сведения.
   
   В его голове складывалась примерная войсковая картина их участка фронта, которую он надёжно хранил в своей памяти. Руссель не вызывал пока никаких подозрений в немецкой и французской военной среде.

   Упорно он ждал лишь подходящего случая для перехода к своим. Свои!.. Каким сладким — щемящим душу словом было оно теперь для него!.. Какие они теперь стали, как отнесутся к нему?! Этого он не мог знать.

   Вскоре такой случай ему представился и совершенно неожиданно. Во второй половине января занимаемое ими село атаковала танковая группа Красной армии, и началась сильная паника и неразбериха.
   
   На улице рвались снаряды, непрерывно вели огонь по наступавшим красноармейцам немецкие миномёты и пулемёты. Андрэ Руссель вместе со своими французскими солдатами  занимали позиции у края села, и когда танки вошли в него, все стали беспорядочно отступать, отходя всё дальше за его окраину.
   
   Он сознательно задержался, намереваясь при очередном близком к нему разрыве снаряда притвориться контуженным или раненым, выждать время для последующего перехода и сдачи в плен. Недалеко от него разорвался очередной снаряд, и он картинно повалился в снег, сделавшись неподвижным, имитируя этим убитого, либо тяжело раненного.
   
   Прошло немного времени, и он, повернув голову в холодном пушистом снегу, заметил, как «братья-французы», находившиеся уже далеко от него, резво убегают прочь, запрыгивая в немецкие машины и бронетранспортёры. Прямо на него бежали далёкие силуэты красноармейцев, и до них оставалось не более четырёхсот метров.   
   
   Совсем недалеко были те родные люди, к которым он так упорно стремился.
   
   В противоположной стороне, по спуску дороги из села — в сторону отступавших немецких войск самой последней выезжала грузовая машина, и в её открытом кузове, прижимаясь к бортам от быстрой езды по ухабам, находились примерно десять немецких солдат.

   Расстояние до грузовика было не более чем сто пятьдесят метров, и он оказался прямо перед ним на хорошей позиции для стрельбы.
   
   Лёжа в глубоком снегу, Руссель развернулся в сторону немецкого грузовика и, раскинув ноги для упора, как делал когда-то прежде, обучая своих солдат приёмам меткой стрельбы, опьянённый чувством наступившей солдатской свободы, передёрнул затвор карабина, привычно и быстро взял в прицел водителя автомашины, плавно нажал на курок.
   
   Грохот его протяжного выстрела разорвал морозный воздух в гуле общего боя. Но немецкая автомашина по-прежнему продолжала ехать дальше и даже чуть скорее стала набирать ход. В его голове молнией пронеслась лихорадочная, тревожная мысль:
   
   «Неужели промахнулся?!..»

   Однако её движение продолжалось всего несколько секунд, и вдруг грузовик сильным рывком бросило вправо от дороги. На высокой скорости, всей своей тяжёлой массой, он резко врезался передней моторной частью в снежный косогор крутого склона.
   
   Сидящие в кузове солдаты, от случившегося сильного удара, как лёгкие сухие горошины полетели в придорожный снег, отчётливо выделяясь тёмными шинелями на ослепительно белом покрове.
   
   Возбуждённый радостью появившейся возможности для справедливого возмездия, изголодавшийся по расплате над врагом, Руссель стал без единого промаха расстреливать метавшихся и ползавших у машины немецких солдат.

   Они не отвечали ему огнём, не замечали — откуда по ним стреляют, так как в первые минуты своего падения из кузова автомашины, оглушенные и растерянные, не контролировали своего положения.
   
   Никакая сила не смогла бы остановить Руссель в ту минуту, и он торопился быстрее покончить с ними, прежде чем немцы могли опомниться и открыть по нему ответный огонь.

   Сзади него стремительно подбегали многочисленные красноармейцы, и он уже хорошо слышал их громкое и родное — русское «Ура!..»
   
   Глухим и протяжным эхом раздавался в морозном воздухе тяжёлый топот многих солдатских ног по снежной целине.

   Слёзы нахлынувшей бурной радости обильно катились по его щекам и тут же замерзали ледяными сосульками на крепком морозе, но Руссель, совершенно не замечая этого, продолжал стрелять по остававшимся в живых ещё двум немецким солдатам и почти не сделал задержки времени, когда, перезаряжая карабин, заправил в него следующий патронный магазин.

   Спасаясь от прицельной стрельбы, оба немецких солдата лихорадочно ползали по снегу за кузовом завалившейся  автомашины, стараясь укрыться от ужасных выстрелов в этом, как им казалось, надёжном месте, но точные выстрелы нашли их даже там и завершили всё дело. Закончив стрелять, Руссель стал устало подниматься на ноги.

   Тела убитых немцев беспорядочно валялись вокруг одинокого грузовика, и вдруг в одном из них ему почудился знакомый силуэт офицера, очень напоминавший кровавого немецкого палача Пауля Вольфа.
   
   Немец шевелился, всеми силами пытаясь поднять голову.

   Не веря этому, Руссель встал во весь рост и, уже не обращая внимания, что за его спиной к нему быстро бегут красноармейцы, пошёл прямо на немецкого офицера, приближаясь всё ближе и ближе к завалившейся на косогоре машине.

   Руссель прошёл ещё метров двадцать или тридцать вперёд, чтобы яснее разглядеть загадочный силуэт офицера, но при этом он несколько удалялся от подбегавших к нему сзади солдат Красной армии.

   Андрэ Руссель не обманулся зрением и хорошо узнал его, то был действительно немецкий палач — офицер Вольф вместе со своей карательной командой. Тяжело раненный в грудь, он опирался локтями на утрамбованное снежное полотно дороги и упорно пытался встать на одно колено. Руссель снова быстро прицелился и выстрелил.

   Офицер-каратель упал грудью на снег и больше не шевелился.

   — Слава тебе, Господи, и конец палачу, это всем вам  — возмездие!.. — прошептал солдат и быстро перекрестился. Резко повернувшись к подбежавшим красноармейцам, он отбросил далеко в сторону карабин и покорно поднял вверх руки.

   — А-а-а подлюка-немец..., попался!.. — кричали ему красноармейцы, а он радостно улыбался им всем, непрерывно окружавших его плотным и шумным кольцом тел, и неугомонные радостные слёзы, не переставая катились из его глаз.

   С удивлением, громко крича и ругаясь, они осматривали странного и диковинного немецкого солдата. На чистом русском языке, плача, как плачет отец после долгой мучительной разлуки с сыновьями, немец ласково говорил:

   — Как долго я шёл к вам, мои родные! Очень, очень долго..., милые мои сынки!..

   Красноармейцы обступили его большой толпой со всех сторон, с интересом рассматривая с головы до ног, и вскоре их громкие возгласы стали стихать.   
   
   Образовалась особо-любопытная группа, около двадцати человек, окружившая пленного, к которому невозможно было подобраться, чтобы узнать — в чём дело!..
   
   Следом подошёл молодой офицер, перетянутый тугой кожаной портупеей, с офицерским планшетом через плечо и револьвером в кобуре, висевшим на широком поясе. Все покорно расступились, освобождая ему дорогу к взятому пленному, и, подбежавший к нему красноармеец, первым взявший того в плен, сразу доложил:

   — Товарищ командир, вижу, немец этот стреляет по своему грузовику и, кажется..., всех там наповал положил…

   Пленный, увидев молоденького офицера без погон, но с нашивками в петлицах и, определив, что этот лейтенант, видимо, и есть их непосредственный командир, по военной привычке вытянулся перед ним и громко сказал:

   — Бывший подполковник старой армии Муравьёв Андрей Николаевич! Был в эмиграции, поступил добровольцем во французский батальон, чтобы при случае перейти к вам, в Красную армию, для защиты своей Родины!.. Вот я — весь перед вами…

   Солдат не говорил больше никаких слов, а только со слезами осматривал обступивших его многочисленных красноармейцев, слушал давно забытую родную русскую речь, рассматривал их обмундирование, снаряжение, дорогие русские лица, и слёзы, неугомонные слёзы радости и счастья не переставая струились по его ледяным, замёрзшим щекам. Их невозможно было унять…

   Окружившие его толпой солдаты, среди которых были пожилые и молодые, с удивлением смотрели на это, и теперь все они стали затихать. 
   
   Подбежал ещё какой-то молодой красноармеец и кратко доложил офицеру:

    — У машины обнаружено восемь убитых немцев и один смертельный, скоро кончится. Всего девять человек будет…, вместе с офицером!..
   
   Лицо молоденького командира приняло ещё более странное выражение.
   
   Руссель и офицер Красной армии внимательно смотрели друг на друга. Было хорошо видно, что лейтенант находится в замешательстве и принятие нужного решения по захваченному пленному даётся ему очень трудно.

   — Рядовые Климов и Петров — срочно доставить пленного в штаб полка!.. Смотрите, головой отвечаете за него!.. — распорядился он, наконец, давая указание солдатам, и вновь протяжно посмотрел в глаза пленному.
   
   Что он мог понять и почувствовать в них?!..
   
   Тоску по родине или родным, близким людям, счастье встречи с такими же, как он — русскими людьми, радость избавления от ярма чужой армии, а может быть, — это просто умелый и опытный «перебежчик и диверсант», коих немало теперь в этой войне?!..

   Но на один вопрос молоденький офицер ответил себе совершенно точно и безошибочно:

   «Наш, русский, сразу вижу, не чужой...", — сделал лейтенант свой тайный вывод, но никому и ничего об этом вслух не сказал.

   «Немца» тут же, на месте, обыскали, сняли с него поясной ремень и подсумок с патронами, забрали документы, накинули на плечи овчинный полушубок и под конвоем повели в штаб полка.

                Отрывок четвёртый

   Когда автомобиль подъехал к входным дверям госпиталя, освещавшимся только одним мутно-бледным фонарём, Ксения Васильевна, выскочив из машины, уже не шла, а стремительно бежала в здание, не замечая ничего на своём пути…
   
   Забежав в коридор госпиталя, на ходу снимая с себя лёгкое пальто и платок, она проворно подлетела к медсестре на пункте регистрации, где, задыхаясь от волнения и поспешного бега, громко спросила:
   
   — В какой палате находится сейчас подполковник Муравьёв?!

   Медицинская сестра, сразу узнавшая знакомого врача из соседнего госпиталя, смущённая её необычным волнением, посмотрела в лежащий перед ней длинный список и растерянно ответила:

   — На втором этаже, в четырнадцатой палате… А что случилось, Ксения Васильевна?..

   Заданный вопрос повис в воздухе и остался без ответа.

   Ничего не объясняя, ни с кем не разговаривая, Ксения молнией влетела по крутой лестнице на второй этаж, не чувствуя усталости, пробежала по длинному, просторному коридору почти в самый его конец, где, найдя нужную ей палату, двумя руками, сильным рывком на себя, распахнула обе массивные широкие двери…

                ===============================

   В помещении тускло горела лишь одна лампочка дежурного освещения.
   Смутно виделись очертания лежащих на кроватях мужских тел. До боли знакомый, тяжёлый больничный запах палаты и медикаментов, старые и обшарпанные стены, удивлённые взоры потревоженных ночью больных — всё сразу вспыхнуло перед ней, как горящее страшное видение и яркая, нереальная картина из другого, неземного мира.

   Её душа надрывно кричала, а тревожное сердце билось в бешеном ритме, стремясь выскочить из груди:
   
   «Где?!.. Где же он?!..»

   И сразу увидела — вот он...
   Худой мужчина, тяжело дыша от сильного жара, укрытый потрёпанным одеялом, одиноко лежал в углу палаты на дальней кровати, а вокруг него на таких же местах находились ещё с десяток раненых и больных мужчин.

   Лавируя между лежащими пациентами, Ксения подбежала к нему буквально за несколько секунд и, упав перед ним на колени, совершенно не стесняясь присутствия посторонних людей, громко зарыдала, обнимая и целуя его лицо, руки, израненную грудь.

   Горячие, обильные слёзы бежали по её щекам, увлажняя лицо и тело больного, но женщина не обращала на них внимания и не могла уже остановиться, непрерывно и страстно целуя свою отыскавшуюся наконец-то долгожданную любовь...
 
   Больной очнулся, увидел и сразу узнал её, силясь подняться.

   — Ксе-е-е-ния, мила-я-я... Ни-ни…как... — прошептали его слабые губы, он запнулся, и голова обессиленно упала на постель.

   — Я, я… родимый! — отвечала женщина ему в ответ.

   — Нашла, я нашла тебя, всё хорошо, я здесь, я теперь буду рядом с тобой! Как и прежде... — шептали её горячие губы.
   
   В палате рядом с ними столпились потревоженные люди, а затем туда вошли дежурный и главный врач госпиталя, которым уже сообщили о внезапном приезде врача-коллеги из соседнего медучреждения.

   Все они, являясь свидетелями столь необычной встречи, смущённо молчали, стараясь не мешать их хрупкому и нежному общению, а затем, те из пациентов, кто мог самостоятельно ходить, видимо, осознав неловкость своего присутствия, стали незаметно выходить в коридор, обсуждая там увиденное ими торжество счастливой любви.

                Отрывок пятый

   В начале ноября 1945 года в Ростове несколько дней к ряду держалась чудесная, восхитительная погода. Южная осень!..
   
   Что может быть прекраснее этого времени года?!..
   
   Этот слегка прохладный, освежающее-чистый воздух, в котором чувствуется бодрящий аромат сгоревшей растительности огородов, спелой кукурузы и фруктов, рождает прилив жизненных сил, чувств и вдохновения, создаёт особый колорит в настроении людей!

   Андрей Николаевич и Ксения Васильевна были полностью погружены в свою работу и возвращались домой, как правило, уже поздним вечером.
   
   В один из таких вечерних дней, когда супруги находились дома и занимались домашними делами, к калитке их общего с соседями домовладения незаметно подъехал легковой автомобиль чёрного цвета. Из него вышли трое мужчин в форме сотрудников НКВД и скорым шагом направились через двор прямо к их домику.
   
   Всё произошло в считанные минуты…
   
   Ксения Васильевна готовилась с ужином у печи, дожидаясь, когда муж принесёт охапку сухих дров для розжига.
   
   Двое мужчин зашли в дом, а один остался снаружи, у входной двери. Из вошедших внутрь сотрудников, — тот, кто являлся старшим, вежливо поздоровался с женщиной, представился, показал служебное удостоверение, и затем резко спросил:

   — Андрей Николаевич Муравьёв, здесь проживает?!

   — Да! — утвердительно ответила Ксения, разгибаясь от дверцы печи и тревожно осматривая вошедших людей в форме.

   — Где он сейчас находится?!

   — Вышел во двор за дровами, а в чём дело, товарищи?! Что случилось?!.. — уже со страхом и сильным беспокойством спросила хозяйка дома.

   — Ничего особенного. Он нам нужен, чтобы уточнить некоторые вопросы, — неохотно ответил ей старший группы.

   В это время Андрей Николаевич, набрав охапку дров в сарае, шёл к дому и сразу увидел, что к ним явились неожиданные гости. Он поздоровался, прошёл в дом, положил дрова у печи на пол, на прибитый гвоздями затёртый лист железа.   
   
   Он сразу понял причину их визита, но внешне своего волнения не выдал. Перекрестился несколько раз на икону, находившуюся в углу комнаты, коротко прошептал слова молитвы, затем вежливо представился и сказал:

   — Муравьёв Андрей Николаевич! Чем я вам обязан, товарищи?..

   Старший группы раскрыл папку и вынул из неё два документа: один на производство обыска, а другой — на его немедленный арест и попросил ознакомиться с ними.

   Андрей Николаевич присел к столу, прочёл предъявленные ему постановления и расписался в них.

   После этого немногословные сотрудники сразу приступили к своей работе. Стараясь успокоить жену, Андрей Николаевич захотел обнять и поцеловать Ксению, но один из мрачных сотрудников злобно крикнул:

   — Назад! Теперь не допускается! Вы арестованы! Станьте в сторону, к стене!..

   Он послушно отошёл, выполняя это требование. В их дом в качестве понятых пришли вызванные соседи, и начался тщательный обыск в помещениях, который продолжался более часа.

   Старший наряда — человек среднего возраста, хмурый и молчаливый, разложил на столе в комнате всё изъятое во время следственного действия: пять орденов, семь медалей, наградные листы, документы о демобилизации и мундир подполковника. Больше ничего важного в доме обнаружено не было.

   Стараясь не встречаться взглядом с супругами, он краткими словами разрешил собрать для арестованного его личные вещи и немного продуктов.

   Андрей Николаевич попросил у него разрешения — взять с собой фронтовой нагрудный мешочек с иконкой, и тот, молча, одним кивком головы разрешил это сделать.

   Убитая новым горем Ксения, трясущимися от страха руками, стала увязывать небольшой узелок с вещами и продуктами и в последний момент вложила туда свой давний тёплый платок со словами:

   — Холодно будет, укроешься моим теплом…

   Передала всё мужу и, громко рыдая, бросилась ему на грудь. Теперь им не мешали проститься, но, выждав примерно минуту, властно и грубо разъединили их в разные стороны и повели Муравьёва на улицу к ожидавшей машине.
   
   Тёмный автомобиль увозил от Ксении последнее, что оставалось у неё в жизни, что давало ей силы жить, дышать и верить — человека, без которого всё вокруг было пустым, не имеющим жизненного смысла.

   Она выбежала следом на улицу провожать его, попыталась вновь обнять и поцеловать уже у самой машины, но этого ей уже не разрешили сделать. Вышли и некоторые наиболее смелые соседи по улице, чтобы увидеть арест Андрея Николаевича своими глазами, но решили, всё-таки, держаться подальше от недоброй машины.
   
   Садясь на заднее сиденье автомобиля и не теряя присутствия духа, Андрей Николаевич старался бодро смотреть на жену, нашёл в себе силы коротко улыбнуться и сказать:

   — Береги себя, родная! За меня не переживай. Это обыкновенное недоразумение, скоро всё выяснится. Не плачь...

   Слова эти были сказаны с заметными оттенками тревоги, сомнения и явного беспокойства, с той легко заметной интонацией в голосе, когда услышавший их человек мог сразу безошибочно догадаться, что больше они никогда не увидятся…   
   
   Загудел двигатель автомобиля, включились яркие фары, и машина резко тронулась с места, быстро помчалась по улице, зловеще набирая скорость...

   С той минуты всё вокруг этой женщины стало погружаться в бескрайнюю тёмную ночь. Оглушённая и растерзанная нежданно свалившимся новым тяжким горем, Ксения с трудом дошла до своего дома и, войдя в комнату, не зажигая света, обессиленно присела на диван.

   В голове не было мыслей, лишь гулко и часто стучало сердце, не попадая в размеренный ход домашних настенных часов с низко висящими металлическими цепочками и гирями.
   
   Шло время, она продолжала сидеть в том же положении, беззвучно и тихо, как застывшая на вечные времена скульптура. В часах, из гнезда-окошка со скрипом вырвалась жестяная кукушка и хрипло крикнула два раза, громко и назойливо сообщая, что наступило позднее время — два часа ночи...
   
   Ксения вздрогнула от этого резкого внезапного звука, устало поднялась и прошла в угол комнаты к заправленной кровати.
   
   Почти не раздеваясь, потому что в доме было прохладно, и, не разбирая постель, для этого не осталось сил, осторожно прилегла к самой стене, по привычке оставляя рядом место для мужа.
   
   Ночная прохлада окутывала её тело, и Ксения, чтобы немного согреться, свернулась маленьким калачиком. Так она пролежала неподвижно минут пятнадцать, а затем слабо потянула на себя окоченевшими руками край старого шерстяного одеяла и тихо заплакала, как плачут маленькие несмышлёные дети, горько провинившиеся перед своими родителями...

                Отрывок шестой

   Почти в тот же ноябрьский день 1945 года Муравьёв был помещён в тесную одиночную камеру городской тюрьмы, а затем доставлен к следователю НКВД по Ростовской области и сразу допрошен по делу.
   
   Андрей Николаевич догадывался о причине его ареста органами НКВД и понимал, что основанием для этого могло быть прежнее участие в Гражданской войне 1918 года на стороне Добровольческой армии генералов Лавра Корнилова и Антона Деникина.   
   
   Совершенно неясным для него было лишь одно: как об этом стало известно соответствующим органам, и он терялся в самых разных догадках по этому поводу.
   
   Он сразу отверг мысль о том, что причиной этого могли стать сведения, полученные от его старого друга генерала Александра Федина или молодого фронтового друга полковника Станислава Королькова, с которыми после войны Муравьёв не вёл переписки и не знал места их службы.
   
   Он был совершенно уверен, что они никогда не смогли бы проговориться о нём, а уж тем более, донести на него. 
   
   Таким мужчинам, как они — это было совершенно не свойственно, и он доверял им как самому себе.
   
   Оставалось что-то другое, о чём он не знал и не догадывался. В следственном кабинете его встретил молодой следователь НКВД, который курил папиросу и, как ему показалось вначале, слегка насмешливо посматривал на него.
   
   Но это было только первым его впечатлением.
   
   На узких плечах офицера были погоны капитана, а измождённое лицо было жёлтым и болезненным. При первом взгляде на него могло показаться, что он тяжело болеет, либо вечно страдает от холода и голода, — таким нетипичным было его худое, слабое и угловатое телосложение, лишённое необходимой мужской статности.
 
   — Проходите, Андрей Николаевич! Присаживайтесь, пожалуйста, вот сюда!
Я следователь Буров Семён Оскарович, назначен вести ваше дело — вежливым и тонким, почти детским голосом пригласил он арестованного к допросу, указывая лёгким жестом руки на прибитый к полу деревянный табурет.

   — Курите? Прошу вас, не стесняйтесь, — и с этими словами, Семён Оскарович быстрым движением гибкой ладони придвинул в его сторону, на край стола, пачку папирос, однако при этом выразительно посмотрел на него внимательным и испытывающим взглядом.

   — Благодарю! Курил когда-то давно, а теперь мне табак уже совсем не товарищ, — настороженно ответил ему в свою очередь Муравьёв, также пристально наблюдая за следователем.

   — Ну и хорошо! Это очень хорошо, Андрей Николаевич. Ну, а теперь расскажите мне, пожалуйста, всё о своём участии в контрреволюционной деятельности и начните с белогвардейского похода на Екатеринодар в марте 1918 года. И, пожалуйста, Андрей Николаевич — подробнее! Торопиться нам некуда, вы ведь хорошо понимаете, насколько это важно для вас? — задал он ему сразу же свой первый и главный следственный вопрос.

   Муравьёв при этом почему-то вспомнил о своём однокашнике князе Василии Разумовском, но затем эта мысль из его сознания исчезла, и он очень выдержанно ответил следователю:

   — Извольте! Расскажу всё, что случилось со мной в то трагическое время Гражданской войны в России.

   Он подробно начал рассказывать следователю обо всём, как бы освобождаясь от тех тяжких пут далёкого прошлого, что вытягивали в напряжённую струну все его нервы, не давая спокойно дышать и видеть в полной радости окружающий мир.
   
   Он ничего не утаивал в своих показаниях и рассказывал всё предельно откровенно, но только о себе одном.
   
   Его рассказ не касался участия в том походе жены Ксении, жизни и судьбы его матери и сестры. Ничего не говорил он и о своей жизни за границей и созданной там семье с французской женщиной.
   
   Капитан Буров медленно и подробно записывал его показания в протокол.
   
   Скрипучее перо его ручки волнистыми зигзагами двигалось по шершаво-плотной серой бумаге следственного документа, закрепляя его правдивые, очень откровенные показания. Прошло больше трёх часов допроса, он близился уже к завершению, когда следователь Буров задал наконец-то Муравьёву свой последний вопрос:

   — Мне многое понятно из вашего рассказа, но объясните, почему вы сразу же не рассказали всего этого в особом отделе дивизии, когда в декабре 1941 года добровольно сдались в плен её красноармейцам?

   Андрей Николаевич задумчиво нахмурил лоб, и глубокие складки морщин извилистыми, причудливыми линиями всплыли на его мужественном и приятном лице.

   — Потому что расскажи я тогда всё это, не пришлось бы мне сегодня сидеть на этом допросе и отвечать на ваши вопросы.
   
   Вы же знаете, как относились к таким лицам в первые месяцы и годы войны! Почти всегда следовали передача дела в военный трибунал, а затем — расстрел или дальний лагерь, а мне необходимо было свои долги родине срочно отдать и за неё —  истерзанную и поруганную, сразу же вступиться!
   
   Теперь я удовлетворён, что не зря из дальней страны в Россию возвращался. В нашей общей победе над врагом есть и моя маленькая доля участия и моего родного сына, погибшего в небе Германии!
   
   Здесь он запнулся, комок застрял в его горле, а в глазах появились чуть заметные скупые слёзы, и он замолчал.
   
   Тактично выдержав паузу, следователь Буров задумчиво сказал:

   — Обо всём этом я хорошо знаю, Андрей Николаевич!
   О том, что вы, не уронив своей чести, геройски воевали с немцами на нескольких фронтах и награждены многими орденами и медалями; за годы войны дослужились до звания советского подполковника, командовали пехотным полком и немцам от вас здорово досталось на фронте.
   
   Были тяжело ранены под Курском, долго лечились в госпиталях. Что погибший ваш сын, военный лётчик Уваров Андрей Андреевич, стал настоящим героем!.. Всё это я знаю! Но искренность и честность! Как быть с ними? Скажите, пожалуйста, не для протокола?

   Следователь Буров отложил в сторону ручку, не намереваясь теперь записывать возможный ответ подследственного. Андрей Николаевич посмотрел ему прямо в глаза и, заметив в них какие-то явные искорки сострадания и участия, решительно сказал:
   
   — Это тот случай, когда промолчать — лучшее благо, чем сказать об этом! Искренность и честность – категории душевные! А душу открывают не всем!

   Семён Оскарович ничего не ответил на это, лишь с каким-то сожалением и заметной тревогой посмотрел на подследственного.

   Допрос был закончен. Следователь стал собирать в свой портфель следственные документы, когда Муравьёв, напряжённо размышляя, решился на отчаянный поступок для спасения жены.

   — Семён Оскарович! — обратился он к следователю и сердце его тревожно забилось.

   — Слушаю вас, Андрей Николаевич! — ответил тот.
   
   Собрав все свои нервы в тугой комок, стараясь быть предельно спокойным и собранным, Андрей Николаевич сказал:

   — После гибели на фронте нашего сына Ксения Васильевна тяжело душевно больна, а после моего ареста, из-за вынужденного одиночества, она сразу умрет! Вы же сами понимаете, чем грозит подобная тяжкая болезнь.

   Сотрудники госпиталя, где она работает, готовы помочь ей, но нужно дать им понять, что в этом случае — они не пострадают за подобную помощь члену семьи белогвардейца.
   
   Хочу, чтобы моя жена осталась жива, пусть хотя бы и в психиатрической больнице, у себя в городе, но только не в тюрьме или дальнем сибирском лагере...

   Глаза его опять стали влажными. Он замолчал, с робкой надеждой ожидая ответ следователя. Оба хорошо понимали, что находящуюся на психиатрическом лечении женщину не станут привлекать к уголовной ответственности, как родственницу осужденного по политической статье.
   
   Следователь Буров молчал, что-то обдумывая.
   
   Он снял с вешалки шинель, фуражку, неспешно оделся, затем взял в руку портфель и нажал кнопку вызова конвоира.
   
   За те несколько секунд, пока тот шёл к ним по коридору, и они были одни, Буров успел тихо шепнуть Муравьёву всего несколько важных слов:

   — Князь Разумовский определил вас сюда ради своего благополучия, но он его не получил. Вас вскоре отправят в Москву, на Лубянку, следствие продолжит контрразведка СМЕРШ, а вашей жене я постараюсь помочь, чем смогу… Извините, но больше мы с вами никогда не увидимся...

   Подошёл тюремный конвоир, и они расстались уже навсегда.
 
   Полный текст романа доступен для чтения на сайте: "Книги Льва Ильина читать онлайн".