Книга 1 Кровь и Сталь Немеи. Глава 1 Тень Тиринфа

Глава 1: Тень Тиринфа

Винный пар стоял в «Бородатом Кабане» густым, кисловатым туманом, смешиваясь с запахом пота, жареной баранины и древесного дыма от очага. Факелы на стенах коптили, отбрасывая пляшущие, ненадежные тени на лица собравшихся. Здесь пили, спорили, играли в кости, делились новостями о плохом урожае или злобных духах в горах. Жизнь, шумная и настойчивая, била ключом в этом углу Тиринфа, царства трусливого Эврисфея.
В самом темном углу, за столом, который, казалось, врос в земляной пол, сидел Геракл. Это имя, данное жрицей при рождении, означавшее «Слава Гере», теперь было кровавым пятном на его душе. Он был просто Геракл. Или Убийца.
Перед ним стояла кружка недопитого дешевого вина. Жидкий огонь, который не мог сжечь память. Он смотрел не на вино, а сквозь грубую глину сосуда, сквозь стол, сквозь толщу земли под ногами. Его огромные руки, руки, способные согнуть железный прут, лежали на столе ладонями вверх, как у просящего милостыню. Они были чисты. Слишком чисты. На них не было видимой крови. Но Геракл видел ее. Он чувствовал ее липкую теплоту, ее медный запах, смешанный с запахом пыли их маленького дворика в Фивах.
Скрип качелей. Легкий, беззаботный. Глей, самый младший, с кудрями как спелый виноград, смеялся, взлетая к солнцу. Мегара толкала его, ее лицо, обычно озабоченное хозяйством, светилось редкой, чистой радостью. Териклос, уже мечтающий стать воином, как отец, показывал Креонту, среднему, как правильно держать деревянный меч…
Хруст. Не кости. Нет. Хруст раздавленной глиняной свистульки, которую Глей так любил. Геракл сжал кулаки так, что суставы побелели. Гул в таверне отступил, заглушенный другим звуком – пронзительным, детским визгом ужаса. Не одного. Трех. Разом. И потом… тишина. Глубокая, всепоглощающая, страшнее любого крика. Тишина, из которой доносилось только его собственное хриплое дыхание и глухие удары, которые он наносил… кому? Чему?
Он не помнил. Память была рваной тканью, прожженной яростью, которая накатила тогда, как черная волна, смывшая разум. Он помнил только проблески: искаженные страхом лица самых дорогих существ в его жизни. Помнил их глаза – широко распахнутые озера непонимания и ужаса. Помнил тупой удар во что– то мягкое, сдавленный стон Мегары… а потом красную тьму.
–  Еще вина, великан? –  Хриплый голос хозяина таверны, Ставроса, прорвал кошмар. Старик с лицом, как высохшая речная глина, поставил перед Гераклом новый кувшин. Его маленькие, проницательные глаза скользнули по застывшей фигуре в углу, по дрожи в могучих плечах. –  Пей. Забудь. Боги дали тебе силу, а не горевать.
Геракл не ответил. Он не поднял глаз. От рождения он был не как другие. Сын бога. В детстве это вызывало зависть и страх. Потом – уважение. Он защищал слабых, побеждал разбойников, помогал возводить стены. Мегара, дочь фиванского царя, увидела в нем не чудовище, а героя. Они поженились. Родились сыновья. Казалось, боги, наконец, улыбнулись сыну Алкмены.
А потом пришел тот день. День, когда ясное солнце померкло. Когда его собственная сила обернулась орудием невыразимого зла. Он стал олицетворением того, чего боялся больше всего: монстром, уничтожающим свое гнездо.
Смех грянул у соседнего стола. Группа возчиков, грубых и веселых от выпивки, толкала плечом какого– то щуплого юнца, пытавшегося петь. Звук, живой и бесшабашный, вонзился в Геракла как нож. Он сжался, вжав голову в плечи. Ему слышался другой смех – звонкий, детский, теперь навеки умолкший. Глей… Териклос… Креонт…
Он вцепился в край стола. Дубовая доска затрещала под его пальцами, оставляя вмятины. Кто– то рядом ахнул. Шум на мгновение стих, все взгляды устремились в темный угол. Геракл чувствовал их тяжесть – любопытство, страх, отвращение. Убийца. Безумец. Осквернитель очага. Шепот, которого не было, но который стоял в воздухе плотнее дыма.
Он вскочил. Стул с грохотом опрокинулся. Таверна замерла. Возчики умолкли, юноша замер с открытым ртом. Даже Ставрос застыл у бочки. Геракл стоял, огромный и сгорбленный, как раненая гора, его дыхание было частым и прерывистым. Он не видел их. Он видел только кровь на своих руках, которой не было. Слышал только крики, которые больше не звучали нигде, кроме как в его черепе.
–  Прочь, –  прохрипел он, обращаясь не к людям, а к призракам, населявшим его разум. –  Оставьте меня в покое!
Шум таверны, на мгновение притихший после его вспышки, снова начал набирать обороты, словно море, заливая берег после отлива. Сначала робко, потом все увереннее. Возчики у соседнего стола переглянулись, их веселье сменилось настороженностью и обидой за нарушенное веселье. Щуплый юнец, которого они дразнили, потирал ухо, испуганно косился на темный угол.
– Эй, великан! – крикнул самый рослый из возчиков, Никандр, чье лицо, обветренное дорогами, покраснело от вина и гнева. Он встал, опираясь кулаками о стол. – Ты чего стол ломаешь? Хозяину потом отвечать? Или думаешь, раз ты... – он запнулся, не решаясь произнести вслух то, что знал весь Тиринф, – ...раз ты сильный, то можешь тут буянить?
Геракл не ответил. Он стоял, спиной к залу, его широкие плечи напряжены, словно каменные глыбы. Он пытался заглушить голоса в голове, сосредоточившись на трещинах в глиняной штукатурке стены перед собой. Но смех возчиков, пусть и нервный, вновь пробивался сквозь гул, сливаясь в его сознании с призрачным смехом Глея. Каждый звук веселья был ударом по открытой ране.
– Игнорирует! – фыркнул другой возчик Антипа, поменьше ростом, но с цепкими, как у крысы, глазками. – Видал? Наш-то стол испортил, а теперь корчит из себя царя подземного! Может, ему милостыню подать? Али вина поднести, чтоб еще чего не сломал? – Он поднял свою кружку в насмешливом тосте.
Слова "милостыня" достигли Геракла. Он вспомнил свои ладони, лежавшие на столе – ладони просящего, ладони убийцы. Ярость, знакомая и чуждая, холодная и всепожирающая, начала подниматься из глубин его существа, смешиваясь с алкогольным туманом и невыносимой болью. Не против этих людей. Против себя. Против мира. Против богов, устроивших эту пытку.
– Заткнись, – пробурчал третий возчик своему другу, старый Филимон, пытаясь утихомирить товарищей. – Не лезь не в свое дело. Пей да иди.
Но Антипа, подогретый вином и желанием показаться перед товарищами, уже поднялся. Он подошел к Гераклу с развязной походкой, остановившись в двух шагах.
– Слышь, Убийца! – выкрикнул он, и в таверне снова стало тихо. Даже костяшки перестали стучать. – Хозяин жаловаться не станет, он трусливый старик. А я вот не боюсь! Заплати за стол! Или... – он толкнул Геракла в плечо, – ...или выметайся отсюда! Кому нужен детоубийца в доброй таверне?
Прикосновение было слабым, жалким. Но оно стало последней каплей. Ярость, которую Геракл так отчаянно сдерживал, прорвалась, как запруда под напором паводка. Но это была не та священная ярость, что смыла его разум в Фивах. Это было грязное, отчаянное извержение боли и ненависти к самому себе, искавшее выхода в физическом разрушении.
Геракл повернулся. Медленно. Его глаза, налитые кровью и безумием, уставились не на Антипу, а сквозь него, в какую-то ужасную пустоту. Лицо было искажено гримасой, в которой смешались нечеловеческая скорбь и животная злоба. Антипа, увидев это, мгновенно побледнел. Его бравада испарилась, сменившись первобытным страхом. Он попятился.
Но было поздно. Рука Геракла, быстрая, как удар змеи, несмотря на его размеры и опьянение, схватила Антипу за грудь. Не для удара. Просто отшвырнул. Антипа взлетел в воздух, как тряпичная кукла, и рухнул на стол возчиков с оглушительным грохотом. Дерево треснуло, кружки и кувшины полетели на пол, облив Никандра и Филимона дешевым вином и остатками баранины.
– А-а-а-а! – взревел Никандр, вскочив, весь в вине и жире. Страх перед Гераклом был велик, но оскорбление и ярость за товарища перевесили. Он схватил тяжелый деревянный табурет и с диким криком бросился на Геракла, замахиваясь им, как дубиной.
Геракл даже не уклонялся. Он встретил табурет открытой ладонью. Раздался сухой треск – дубовое сиденье разлетелось вдребезги. Осколки дерева впились в ладонь Геракла, но он даже не дрогнул. Его другая рука, все еще обращенная ладонью вверх, сжалась в кулак и двинулась вперед коротким, страшным в своей простоте ударом.
Удар пришелся Никандру в грудь. Не в лицо, не в живот – в центр грудной клетки. Звук был глухим, ужасающим – ломающихся ребер и выдыхаемого разом воздуха. Никандр не закричал. Он просто сложился пополам, глаза вылезли из орбит, рот беззвучно открылся, и он рухнул на пол, задыхаясь, хватая ртом воздух, которого не мог вдохнуть.
В таверне воцарился хаос. Крики ужаса, звон разбитой посуды, вопли женщин. Люди метались, опрокидывая скамьи, стараясь убраться подальше от центра бури. Филимон бросился к Никандру. Антипа, оглушенный, пытался выползти из-под обломков стола. Юный певец забился в угол, закрыв голову руками.
Геракл тяжело дышал. Он смотрел на свою окровавленную ладонь, где торчали щепки от табурета. Кровь. Снова кровь. Пусть и чужая. Она капала на грязный пол, смешиваясь с вином. Его ярость угасла так же внезапно, как и вспыхнула, оставив после себя лишь ледяную пустоту и усилившееся отвращение к себе. Он видел, как корчится Никандр, слышал его хриплые, беззвучные попытки вдохнуть. Это он сделал. Опять.
– ХВАТИТ!
Голос Ставроса, обычно хриплый, прозвучал неожиданно громко и властно. Хозяин «Бородатого Кабана» стоял у своей бочки, держа в руках тяжелую дубовую клюку, которую обычно использовал, чтобы подгонять ослов. Его лицо, похожее на высохшую глину, было искажено гневом и... страхом? Но не за себя. За свое заведение. За свою тихую жизнь, которую этот проклятый сын бога вновь вверг в хаос.
– Вон! – проревел Ставрос, тряся клюкой в сторону Геракла. Его маленькие глаза горели. – Сию же минуту вон из моего дома, проклятый! Ты приносишь только смерть и горе! Сначала там... – он махнул рукой куда-то в сторону Фив, не решаясь сказать, – ...а теперь и здесь! Убийца! Чудовище! Убирайся, пока я не послал за стражей Эврисфея! Или боги не прибрали тебя раньше!
Слова "убийца", "чудовище" прозвучали как плевки. Но они не задели Геракла. Он уже был опустошен. Он посмотрел на Ставроса, потом на корчащегося Никандра, на перепуганные лица гостей. В их глазах читалось то же самое: страх, отвращение, осуждение. Убийца. Безумец. Осквернитель. Он был изгоем. Проклятым. Ему не было места среди людей.
Без слов, без попытки оправдаться или что-то объяснить, Геракл развернулся и зашагал к выходу. Он шел сквозь расступившуюся перед ним толпу, как корабль сквозь волны страха. Люди шарахались, прижимаясь к стенам, к столам. Он не видел их. Он видел только грязный пол под ногами и капли своей крови, падающие с ладони.
Дверь «Бородатого Кабана» с грохотом распахнулась перед ним, впуская струю холодного ночного воздуха. Геракл шагнул в темноту. Сзади донесся голос Ставроса, обращенный уже к остальным:
– Филимон, Антипа, тащите Никандра к лекарю! Быстро! А вы все – кто разлил, кто разбил – платите! Двойную цену! Проклятый великан... Проклятый в веках...
Дверь захлопнулась, отсекая свет, шум и запах таверны. Геракл очутился на пустынной улочке. Луна, холодная и равнодушная, освещала кривые стены домов Тиринфа. Он сделал несколько шагов и споткнулся о край сточной канавы. Его могучие ноги подкосились. Не от слабости тела – от непереносимой тяжести души. Он рухнул на колени в холодную грязь у края канавы.
Он смотрел на свою окровавленную ладонь. В лунном свете кровь казалась черной. Как та ночь в Фивах. Он тщетно пытался вытереть ее о грубую ткань хитона. Она не оттиралась. Она никогда не ототрется. Он сжал руку в кулак, ощущая, как щепки впиваются глубже в плоть. Физическая боль была ничтожна по сравнению с той, что разрывала его изнутри.
– Прости... – прошептал он в ночь, не зная, к кому обращается. К мертвым детям? К Мегаре? К богам? К самому себе? – Простите...
Он остался сидеть в грязи, сгорбившись, огромный и беспомощный, как поваленный дуб. Тень от стены накрыла его, сливаясь с его собственной тенью отчаяния. Шум из таверны стал тише, глуше. Тиринф засыпал, не ведая и не желая ведать о боли того, кого он породил и отверг. Геракл закрыл глаза, пытаясь заглушить вой ветра в ушах, который звучал как детский плач.
Именно здесь, в этой луже грязи и позора, его и нашел Йолай. Шаги друга, быстрые и легкие, знакомые до боли, приближались по мощеной улочке. Геракл не обернулся. Он узнал их раньше, чем услышал сдавленное, тревожное дыхание.
– Геракл! – голос Йолая прозвучал резко, с ноткой ужаса и облегчения одновременно.
Геракл не ответил. Он продолжал смотреть на свою окровавленную руку.
Йолай подбежал, замеряя на расстоянии. Его взгляд скользнул по изможденному, запачканному грязью лицу друга, по сведенным от нечеловеческого напряжения плечам, по неестественно согнутой позе в луже. Он увидел кровь на руке, разбитые костяшки, общий вид разгрома и унижения.
– Боги... – выдохнул Йолай. – Что случилось? Опять там? – Он кивнул в сторону таверны, откуда еще доносился приглушенный гул. – Вино, гнев... это не выход, друг. Оно только затягивает тебя глубже.
– Что выход, Йолай? – Голос Геракла был хриплым, лишенным всякой энергии. Он не поднимал головы. – Молитвы? Жертвы? Я приносил их. Реки крови принес. Горы слез. Ничто не смывает этого. Ничто. – Он медленно разжал кулак, показав ладонь, израненную щепками и грязью.
Йолай сделал шаг вперед и опустился на корточки рядом с другом.
– Ты не монстр, Геракл. Что бы ни случилось в Фивах... что бы ни накрыло тебя тогда... это был не ты. И вот сейчас... – он кивнул на таверну, – ...это боль. Отчаяние. Но не суть тебя. – Он замолчал, сглотнув комок в горле. Вид друга, стоящего над телами своей семьи, с лицом, искаженным нечеловеческой болью и пустотой, преследовал его почище любого кошмара. Вид его сейчас, сломленного в грязи, был другим, но не менее страшным. – Это была чума. Наваждение. Проклятие. И оно все еще на тебе.
– Проклятие, которое я ношу в себе! – Геракл резко поднял голову. Его глаза, налитые кровью, горели в лунном свете безумием и болью. – Может, боги просто играли костями, и мне выпала скверная доля? Неважно! Они мертвы. Мои руки их убили. И я заслуживаю только одного – забвения. Или смерти. – Последние слова он прошептал, и в них звучала не театральность, а страшная, ледяная искренность отчаяния, усугубленного только что случившимся позором.
Йолай не отступил. Он видел бездну в глазах друга, ту самую пропасть, в которую Геракл смотрел в Фивах. Он знал, что если Геракл шагнет в нее сейчас, обратной дороги не будет. Эта драка, это изгнание – еще один шаг к краю.
– Забвение – это бегство, – сказал он тихо, но с железной убежденностью, глядя прямо в воспаленные глаза Геракла. – Смерть – тоже. Ты сильнее этого, Геракл. Сильнее своей боли. Сильнее любого проклятия. Послушай….
Геракл вырвал руку. Боль и разочарование в глазах друга были почти физическими, но Геракл был глух к ним. Глух ко всему, кроме шепота мертвых детей в его ушах, всепоглощающей тяжести вины и свежего стыда за случившееся в кабаке. Он с трудом поднялся с колен, грязь стекала с него ручьями. Он повернулся и зашагал прочь по пустынной улице, не к городским воротам, а глубже, в темные переулки Тиринфа, туда, где его не найдет даже стража. В тень, где единственными спутниками были призраки, холодное прикосновение металла на запястье и липкая, напоминающая о его падении, грязь.
Йолай смотрел ему вслед, сердце сжимаясь от отчаяния и горечи. Он видел, как плечи Геракла, обычно такие прямые и могучие, сгорбились под невыносимой ношей горя и стыда. Видел, как тот споткнулся на ровном месте – тело сына бога, сломленное духом и виной. Но Йолай не мог отступить.
– Я не оставлю тебя, друг, – прошептал Йолай в холодную ночь, глядя на удаляющуюся, одинокую, запачканную грязью тень, сливавшуюся с мраком переулков. – Даже если ты ненавидишь себя больше всех в мире. Даже если весь мир отвернется. Я буду твоей памятью, когда твоя собственная предаст. Твоей тенью. Пока не найдем правду. Или не погибнем в попытке. – Он глубоко вздохнул, ощущая колючий холод ночного ветра и непомерную тяжесть ответственности, легшей на его хрупкие плечи.
Йолай стряхнул грязь с подола хитона и пошел следом, держась на почтительном расстоянии, как верный пес, следующий за раненым зверем, который может в любой момент обернуться и нанести смертельный удар.