Клад. Часть 3 Глава 5

Глава 5

(Черновик)
---------

**
      Бжик бжик, бжик бжик, - пилят дрова Фимка с Максимкой,
      - От те, на рыбалку вчерась ходили, - от улыбки морщинки превратились в колосочки:
поддерживал для весёлости свой монолог Фимка. Всё рассказывая как они здоровенную щуку
на живца тащили, - А кум мой говорит: "Чего то у нее морда больно здоровая?" - Ох, ты
ёшки, а то башмак до пятки разодратый! - И крупинки пота со лба от усердия с под задратой
шапки на затылок вытерает, - Вот те насмеялись! Линька дабыл, да и тот уплыл! А у нас
уже и костерок был, на ушицу, вот те и гляди сварили бы лапоток!
      Максимка слушал, с каждым движением будто кивая головой и совсем соглашаясь, а
сам всматривался в травинку под поленцем, "вот сейчас упадет и придавит травинку" - думал
он,  расталкивая мысли, которые были обвязаны и рвались,  опять их скручивало золотым
пояском, и опять они рвались, он чувствовал, он точно знал, что в то мгновение не только
он один остался выброшенный волной на этот пустынный остров, но эта прекрасная Нереида,
как то взявшись за его руку тоже не отпускала его, она б могла оттолкнуть, отбросить, могла
бы и остаться в своей стихии, но почему то бросилась на этот берег с ним.  "О, как она
прекрасна!" - Связывая опять, падая на эту травинку в мыслях, пытаясь взглядом её спасти,
"неужто колокол в этот час будет бить как звонарь оглушенный, пока сердце мое не спрыгнет
с башни, ведь она не отпустит меня,  я буду с ней и она это знает, я не скроюсь от неё
теперь, нет такого уголочка во мне.  Актея, [31] немыслемая и прекрасная.  Но ведь мы
друг о друге ничего не знаем, кроме главного! Но разве этого мало? Не зная мучатся было
бы проще, чем зная молчать."
      - А три дня давеча ходили мы с кумом по грибы, зашли около посадочки на полянку
у старой фермы,  А там синеножкии тьма тьмущая! - бжик бжик, бжик бжик, - Я значит,
одну торбу набрал, потом вторую, А кум мой на пенёчке прохлождается. Я ему енто значит,
"Чего сидишь Сашка? Аль наклонится для тебя не тоже, что дождику высвистывать?" - "Так
это" - отвечает он мне, - "ты ж всю полянку обшарил,  вот запреметил четыре грибочка
около пенька, так я их от тебя сторожу!" - и давай мы опять насмех ворон поднимать, -
А я енто и за пенёчком,  ещё два нашел!  "Плохо говорю охронял!" - и в торбочку их в
торбочку.
      "Нет, нужно встретится, определенно где нибудь нужно встретится, лучше бы в саду,
о если бы она была только одна, Но что я ей скажу? Скажу что безумен от вас, скажу что
в красоте вашей я нашел свои бессонные ночи? Ни глотка воды без вас, ни глоточка воздуха,
сердце пламенеет от ваших рук потому что я чувствую их на своих губах, душа как безумный
поэт всё срывается последним листиком с кручи,  все тропы исхожены,  все проталинки
заполненны, всеми мыслями измотаны, в каждом слове о вас.  Я не знаю где я, и какой
сейчас час, потому что вы перевернули мою душу, ступив так властно в мою обречённость,
сковав меня своей красотой, стоило только вам снизойти взглядом,  чтоб я тонул и падал,
бесконечно падал, в неповторимость ваших глаз."
      - Фух,  всё, шабаш Максимка, на сегодня хватит! - вытирая уже до красна затёртый
вспотевший лоб выгибался с явно ноющей поясницей Фимка.  Как раз в то время когда
Василий пошел открывать ворота, подъехавшему Петру. В редких случаях по необходимости,
именно когда установка была частью заказа,  Петр брал "копеичку" соседа, которая у того
почти как новенькая пылилась в гараже,  хозяин Колька никогда не отказывал а то бывало
пару раз и сам отвозил какие нибудь створки ворот или двери, в пределах конечно городишка.
Петя был как то помог ему с установкой антенны да и не раз по хозяйству подварил ему по
мелочи, у Кольки тоже было маленькое хозяйство в виде нескольких козочек что через дорогу
были привязаны и вечно мекали в траве,  а жил он в пяти домиках к верху как идти на
греблю в сторону больницы.  Так вот Кирюшина фазенда была не очень далеко, на окраине
самого городочка только по другую сторону дамбы,  минут пятнадцать двадцать езды окурат
по объездной мимо Сырзавода и бывшего Комбикормового, то был самый удобный и широко
используемый путь на ту сторону, хоть и чуть длинноват по сравнению если ехать по прямой
через центр и дамбу, но зато ни какой мароки, никакого движения и пробок возле рынка у
ул. (Волшебной) Рыночной. На багажнике сверху оккуратно уложены и упакованы в матовую
плёнку и зафиксированы четыре маленьких дутых секции,  а сзади в багажнике переноска
и чемодан с инструментами, сварочка здесь была не нужна. Вся подборка инструментов уже
выверенная до мелочей, так что под рукой всегда находилось самое необходимое для подобных
работ. Ворота открылись Петя заехал и Василий сел чтоб указать как мимо сада вдоль ограды
проследовать к тыльному подъезду  (просто Петя по незнанию подъехал как говорится по
адресу,  к самим главным воротам,  а был бы в курсе,  то конечно заехал бы с другой
стороны к одним из задних хозяйских ворот).
      У фасада и начала аллейки в сад, где были в классическом стиле поднятые огромные
в виде ваз клумбы, Петя заметил нескольких молодых людей а рядом с ними прекрасных дам,
и глаза его чуть было не потерялись позабыв про дорогу,  когда уже сквозь безлиственные
деревья сада,  он узнал одну из них, то была Алёнка,  и сердце участилось и голос чуть
поник, потому как Васька с искренней улыбкой был очень рад Петру,  и всё время что то
расспрашивал, а Петр ему отвечал в мягкости и учтивости своего внимания. Он Василия не
знал, в свою очередь так же как Василий сам не знал Петра, но только слышал о нем от
других людей,  и когда тот спросил как поживают Гринька с Лёнькой, с исренней добротой
в голосе, добавив что это быть может самые достойные люди в сем городочке. Пете конечно
было очень приятно услышать добрые слова,  ведь они были ему больше чем друзья,  они
были ему почти как братья, в тот то момент он и увидел Алёнку.
      Алёнка конечно же знала что Петя приедет сегодня ставить заказ, не знала только в
котором часу, а в целом она то знала всё.
      - И вот значит, - продолжал Василий,  как остановились возле престройки и входа
для служащих, - я говорю:  "Ленька друг мой,  а что там, слышал я у Петра Иваныча в
мастерской открылась твоя душа?  Наташка говорила что ты прям светишся когда идёшь на
работу, а по возвращению так весь сияешь! - "Небо, - говорит, - благоволит! А мы только
и должны,  это помнить об этом!" - Во как сказал! - Заключил Курлаев пальцем к верху
тыча в обшивку салона.
      Петя улыбнулся:
      - Хорошо сказал Лёня! - открывая дверцу, - Небо не только над нами, но и в делах
и в душе и заботе!  И его забота чувствуется,  как вроде бы солнышко в пасмурный день,
глядишь и выглянуло!
      Василий тянет руку, а в глазах исренняя доброта сияет.
      - Василий Курлаев! И буду я рад! Очень! Если смогу чем нибудь помочь!
      - Пётр Калужный! - Всегда буду рад оказаться рядом! - также протянув жмет Василию
руку.
      Попримялась поусохла трава, а на сердце и радость и боль и тоска..
      Максимка шел камешки сбивая с тропинки, что от навеса вела к тыльному фасаду и
пристройкам. Мысли о Юлиане не отпускали его, а разве могли? Он обращал свой взгляд к
небу, которое уже прояснилось,  и в голубых цветках рассыпалось под прозрачностью белой
дымки,  которая волочилась казалось бы с под опущенной руки Прекрасной девы,  что с
поникшей головой также о чём то думала,  оставляя задумчевый взгляд напоминающий
тяготившую её муку. А позолоченные крылышки уже голых, но где нигде ещё свесающих на
кустарниках листиков, будто передразнивали себя, ловя маленькие проскальзывающие лучики.
Ни ветерка ни хлопающих в ладоши крыльев, только маленькие птички, да заснувшие в тумане
филины,  напоминали последний день Ноября.  Наверное также было на душе у Максимки,
который невольно обратил взгляд в сторонку, в гущь деревьев, которые будто плакали, на
мокрых веточках, собравшейся росой.
      Максимка застыл,  и душа его утонула, что то неразъединяющее охлеснуло его тело,
кудряши падали на глаза.
      Средь деревьев стояла Юлиана, в белом как весенний цвет, в кружевах на также как
и в том голубом с раскидистыми рукавами, и в снежинках расбросанных колыбелью рюшиках,
с широким разрезом от плечей, дрожащем как её тело, только не от холода, а в умирающем
от любви платье, в виде хрустальных снежинок в голубоглазых звёздочках серьгах усыпанных
брильянтами, вероятно в каждом по пять карат, Она тонула в слезах, и чем то роднилась с
этим заколдованным блеском.
      Максимка сорвался было в тот миг к ней,  но она всего лишь прислонила пальчик к
губам, и глазами сказала "нет", "не сейчас", - и он увидел в её взгляде всё то, что готовы
отдать за эту муку, лишь бы она продолжала терзать, тысячи дней и тысячи ночей, умирая
не прикоснувшись, чтоб не дать ей разбится о скалы, и сказать: "я уже не твоя."
      Пламенело сердце, и потушить его быть может возможно было?  у края этой скалы,
холодными пальчикам. Холодными как её платье рассыпанное в снежинках. Он не выдержал
и приник к дереву у ног её, упав на одно колено, и поднял глаза: "я не прикоснусь к тебе,
ты холодна как снег, - не бойся,  я не заберу того что ты боишся потерять." - Безумный
аромат исходил от её рук и её тонкого тела, волосы были подобраны, только завитки её
прядей волос свисали огибая её безумную красоту Лица, вряд ли кто то видел его таким хоть
раз в своей жизни, из тех кто падал к её ногам.  Самую чуточку тонкие брови листали тот
миг в котором бы хотели остаться. Губы спали, потому что пробуждались только от поцелуя.
Унесённые в океан синие глаза поднимались как небо, и падали как волна. Тонкий профиль
линией нежней лепестков белых роз, носик не вздернутый но будто играющий с солнцем в
летнем саду, И каждая её черта, не оставляла шансов, никому, кто смог бы прошептать её
имя, "Юлиана." - Не отдавшая себя ни одному Художнику,  ибо нет таких слез, которыми
способен был бы он омыть хоть одну её черту,  томящуюся за пределами его сознания, 
положить хоть один мазок, набросать хоть одну линию. Он видит её, а сердце рвётся, как
проталины по хлюпкому небу. Он чувствует её, и капельки дождя вздрагивают, но не могут
увлажнить хоть один завиток, всё не то, всё осталось за гранью досягаемого, разве можно
быть там, где быть не дано? И это молчание, Не твоё. А той кто укрылся, от мира сего.
      Она коснулась его лица,
      - Это синее небо больше не спрячется,  эти лунные ночи больше не поднимутся, не
взойдя софитами которые будут мерцать с под твоей руки,  горький цвет будет пламенеть в
увядшей траве, а холодные деревья будут таять этой зимой.. - Ты любишь Зиму? - Я стану
ей! Если снег тебя жжет, он не будет плакать. Забыть можно всё, если ты там не был, и
бросить можно всё если ранее ты бежал от всего.  Мир всего лишь тонкая корка льда,
наступив на которую ты тонешь,  но ты подал мне руку, и спас меня из этого дна, где в
призрачном вальсе только мелькают лица, которых ты не знаешь, которые тебе чужды, они
тебе льстят и улыбаються,  считают сколько жемчужен упало у ног твоих,  боготворят
прикланяются, только бы день обратился в ночь, и маски срываются. А я хочу быть привита
цветком к небу, кто нибудь знал об этом? никогда.  Никто не может дать того,  чего нет.
Так вот там все мертво,  и нет спасения без веры, а я в сердце верила глубоко, что буду
спасена, из этого пламени огня, и неуклюжего хохота, этих заискиваней, обречённых плясать
вокруг костра, где пылают дни, и бросаются искры чтоб ползать во тьме, где нет неба, и
не было никогда.
      - Но чем я нашел твоё небо? не спал, не ел, но только полюбил я очень. Не зная
не слыша,  и даже не искав тебя,  но лишь закрывая глаза я видел твой образ,  ты
возвращалась и исчезала..  и мир этот уснувший лодочник, недающий перебраться к свету,
движется всегда во тьму, а мы за суетностью течения забываем обо всём:  о духовном, о
исцеляющем,  о том к чему призваны,  и мы спим в нем, но когда приходит миг открыть
глаза, а многие этого не замечают к сожалению, только тогда мы рождаемся, и я был бы
слеп,  и так же спал,  если б не увидел твою руку, над миром, ты уже была над ним, и
вероятно уже давно боролась, но слабым оказался я,  а ты мучалась,  и ты страдала, и
никто об этом не знал ничего, ты просто томилась в клетке, а я всё что мог это держаться,
чтоб не отпустить тебя, боюсь я одного, это потерять тебя, Жить улыбкой твоей, это день,
Жить сиянием твоим, это ночь, Жить дыханием одним, быть твоим, и быть там, где ты в
силах помочь.
      Слёзы горячие текли по щекам.
      - Но ведь я была надменна и жестока, я властно ступала в сём мире по всему светлому
и доброму,  принимая искренность за слабость,  и брала то что хотела, стоило только мне
возвысить свой взгляд.  Я никому в этом мире никогда не уступала,  но стоило только
разрушить в себе эту мраморную стену [32] в тот миг я и была спасена, когда глаза твои,
будто не из этого мрачного мира, зажгли во мне огонь и спалили всё то, над чем я раньше
возвышалась, ведь там под этой плитой цветочек мой, в твоих руках оказался согретый, и
напоен и обласкан и к сердцу прижат, много ли ему тоненькому надо, чтоб он начал тянуться
к свету? Глаза твои, и миг подобный в моих снах, не возвратились а вселили во мне меня
кроткую, разбросанную на полянке подснежниками, и любовь, огонь, для всех лишь Огонь!
а для меня, это уже небо. Велико твоё счастье, когда оно начинается с столь малого, - и
она наклонилась держа нежно лицо его в своих тоненьких ладошках,  и поцеловала ему
глаза.. - Мальчик мой, не останусь я больше одна, но сейчас, ещё нужно быть мне там,
сердце чувствует, что не один ещё цветочек томится под чьейто стопою, может и мы сможем
кому то помочь,
      Он целовал её холодные ладошки,
      - Я не смогу быть в дали от тебя, мой свет, пролившийся мукой и любовью, так
сладок миг переносимый этой болью, где голос твой ласкающий с утра, и поднимал меня и
падал надо мною, всей жизни кроткая глава, в один лишь миг написана тобой, ведь небу
стоило открыть мои закрытые глаза, чтоб я познать не в силах был, сраженный красотою,
искал тебя, страдал мечтой, от каждой мысли уносился в пропасть, чтоб голос твой спасал
меня, не той прекрасной Эхо [33] любовь которой умерла, а той что уранила свои слёзы
на меня.
      Он не знал, сколь могло бы продлиться ещё хоть одно мгновение, отделявшее его от
этого мира, и подарившее ему верх блаженства,  быть рядом с той что уносила его сны.
Колдовала, открывала, и разбивала:  На тысячи осколков,  чтоб каждый был немыслим,
отражая то что осталось между строк.

      А тем временем Пётр уже занёс инструмент в гастинную и составные к камину,
А за уголком, в обширной будто нависающей своей красотой отделанной белым, вонзающимся
в неё теснёным золотом,  тонкими гранями рисуя высокие под фреской стены,  не одного
выступа ни одной полочки, но только несколько белых поднятых тумб, вертикально в виде
маленьких многогранных колон до уровня груди утенённые по углам и по обе стороны
распашных двухстворчатых дверей, которые находились одна от парадного входа что смотрела
на камин а вторая в смещёном центре боковой правой стены,  дополнялись утончёнными в
своем изяществе так же белыми высокими в классическом стиле вазами, будто из колон они
выходили, заключая в себе нечто античное потому что были абсолютно пусты, но вид придавал
не отрыва глаз, стоило только краешком глаза уловить эту красоту. Гостинная зала и это уже
вторая вероятно где недавно проходили отделочные работы, отдавала простором и мраморным
холодом, была велика, по сравнению с первой гостинной левого крыла дома,  где накануне
вечером было только лёгкое шампанское немного коньяку и длинные сигары, вечер знакомства,
по сути они в целом и состовляли почти весь первый этаж. Архитектор был талант и это факт.
Ни одной центральной колонны, кроме тех пяти которые отдолялись всего лишь в трёх метрах
от стен, три от правой стены парадного входа, за которой был корридор и ещё две комнаты
а далее под внешними колоннами терасса, и две противоположные с внутренней стороны стены
у камина, значительно шире разбив его на два крыла, а центр был чист, в квадратов сорок,
общая же площать за сотню,  этот минимализм был практически пуст,  не считая в левом
дальнем крыле у высокого окна а их было четыре устеленного белым полотном в основании
опоясанных золотом ножках фортепианном.  Камин был поднят в три тонких яруса, в виде
очень низких широких ступенек, от которых с трёх сторон было не меньше трёх метров, он
был большой до полутора метров,  лицевые стойки внутри этой площадки были рефлёные
лепкой,  которые также как и тумбы поднимались до уровня груди,  широкие без углов
перетекающие низкой аркой, сочетаясь безупречно с двумя колоннами, которые были в том
же многогранном стиле как тумбы,  камин дело мастера печника,  потому что он играл
функцию и отопительного, и его грубы уходили Бог знает на сколько а поднимались вероятно
почти к потолку, которые были не менее четырёх метров, но это всё было скрыто под рукой
мастера, и да, полы всей гостинной были устелены белым паркетом, у камина же от ступеней
только была чёрная и белая в виде развёрнутой шахматной доски широкая плитка. У подножия
ступеней в развёрнутой полусфере находились два низиньких диванчика дополненные изящными
так же низинькими шестью креслами,  гарнитур  "neige sous le soleil" [34]  и два не
широких в одном уровне с диванчиками прозрачных длинных столика, в целом было всё что
могло утолить взгляд, своей утончённой роскошью. Так вот, а то мы заигрались с красотой,
а там ведь Аленка губки кусает и подсматривает. Как раз по приезду Петра Иваныча и Антон
Григорьевич медленно вкатил свой чёрный  "Brabus"  в теже ворота, только он подъехал к
фасаду где была небольшая площадка, машин на которой было не много, всего пару "меринов"
да пару "BMW" и Элвиса "Toyota".  Петя один раз уже был здесь, когда Антон Григорьевич
привёз его окинуть взглядом площадку пред камином, где Калужный сделал разметку, и по
ней снял размеры, потому как "плясать" и отталкиваться не нужно было не от чего. Он сам
задавал повестку, и это он любил в заказах больше всего. Нужно было пробурить всего лишь
несколько отверстий,  и посадить в них секции,  две лицевых из двух разделённых внутри
створок и две диагонально развёрнутые, в своей симметрии отражали диванчики у подножия
и все кресла, уровень тот же,  наверное это всё что нужно было учесть,  но если диваны
выдвигались как заблагорассудится, то значит "плясали" они уже от Петиной решеточки, ну
пару слов о ней:  Эти четыре секции были в цвет металла шлефованного,  в последних
штрихах сразу же покрытые эпоксидным лаком,  с тонким изящным бронзовым напылением
(светло рыжим, потому как есть и красноватый) как бы наплывами (это верхняя часть рамки)
поднимающиеся как будто низкими перекатами как ветер уходящие в смещённую глубь, дутые
в виде движемого неба, непостоянной фигуре, ускользающей вуалью, соединённые на стыках
маленькими бусинками каплями росы,  и тонкие с полторашки чуть в смешенной форме
округлыми пёрышками разных размеров до пятидесяти миллиметров четырех-крылые кованные
маленькие бабочки, (напыление было на краешках крылышек и бусинках,  также по рельефу
местами полосы и кос)  через одну через две ечейки меж этой ускользающей вуалью,  под
которой в основании нижней (части рамки)  уже скрученные и далее откованные косы, чуть
смещённые в площадях, как постушья поступь поднимались полосой как в поле высокая трава
из которой промеж них и была эта будто играющая дыханием вуаль с капельками росы,  а
бабочки будто пархали чуть в низ уходя но больше как бы к верху поднимаясь,  вся эта
картинка была слегка в ломанной рамке,  боковушки (как бы визуально) заключали в себе
эту также гнущуюся высокую траву, слегка уловимым напылением дополняли всеобщий узор,
это обрис единичной секции, и таких было четыре по две со сторон сходящиеся соединёнными
в двух ломанных местах с двумя лицевыми,  в каждой стороне,  зеркально отражая своего
близнеца, две боковых размещённых в диагонали, и лицевые две развёрнутые и разделённые
в узоре на две к центру маленькие открывающиеся створочки,  до четырёх сот мм каждая,
без крепежа на опору, незаметные точёные петельки с десятки в основании кос и наплывах
ветра в перекатах, абсолютно скрывали их, лицевые и боковые секции между собой в верхней
их части были на крепеже,  также незаметны,  основание на тонких опорах,  уходило в
пробуренные отверстия, от плитки к косе (нижней рамки) оставляя лёгкий зазор в восемьдесят
мм,  высота же секций была пятьсот двадцать мм,  длинна двух боковушек по тысяча
шестьсот мм, лицевые две по семьсот пятдесят, каждая из которых от петелек к стыку центра
делилась до четырех сот с каждой стороны (если быть точнее по триста семдесят пять мм),
потому как это были как бы тоже распашные дверьки, общаяя ширина которых тех же семьсот
пятдесят мм, а высота с учетом зазора ровно шестьсот мм, и всё это было единым узором,
слегка обрисованном выше.  Таким образом внутренняя площадочка была от центра лицевой
до двух метров,  а диагональные боковушки в основании  (которые конечно же были не в
притык) но оставляли зазор от стены рефлёных стоек до двухсот мм, и на пол метра уходили
в стороны от самой топки камина.  Не знаю получилось ли обрисовать, но тем кто видел,
думаю это было излишне.
      Во время установки в зале никого не было. Антон Григорьевич прекрасно понял взгляд
Петра, и был очень вежлив,  и сказал что беспокоится на этот счёт не надо,  никто не
потревожит, что в этом смысле он всё уладит, он видно тоже ждал в глазах гостей поймать
ту "минутку", да, но естественно этого можно было достичь только тогда, когда как говориться
сдёрнется занавес.
      За уголком второй двери с боку внешней портъеры только Алёнкины глазки блестели,
и червячок то сердечко подгрызывал, стоило только ей увидеть его, в ней начинало что то
вспыхивать, наверное все эти два.. да уж больше месяца она бежала от него как в мыслях
так и на людях,  странно конечно,  но она продолжала его очень сильно любить,  но до
безумия ненавидеть его "новых" друзей,  чего чего а этого она понять не могла, за что он
так полюбил их? голодных и босых, что он нашел там, где ничего нет? многое могла понять
но только не это. Она очень хорошо знала его, потому как не раз прикасалась к его душе,
и увидев эту золотую Постушью поступь, этих маленьких бабочек, эту склонённую приниженную
гнущуюся траву, конечно в её глазах блестели слёзы от восторга, в этом узоре она увидела
что то очень до боли родное, она вспомнила мать, она вспомнила зорьку восходящюю над
тропкой, дымку над полем, пыль у дорог, и своё детство, и она даже в ту секунду хотела
бросится к нему,  обнять и сказать  "прости",  но червячок всё же не давал,  и грыз
потихоничку и погрызывал.  И да, кстати, Петру помогал Василий Курлаев, который просто
светился, в искренних добрых глазах читалась неподдельная благодарность, за своё участие,
по сути его помощь была очень нужна. Петя бы конечно справился, но Василий будто читал
его мысли и оказывался именно там где нужна была его рука,  придержать,  в процессе
посадки Петром промерять зазор, по установке все было идеально и село всё до миллиметрика,
в центре распашной калиточки была маленькая кованная рефлёная по граням задвижечка,
Василий прям восхищался ей, да и сердце билось его наверное как в молодости, и он считал
этот день быть может лучшим за последние годы,  так светел и открыт он был,  потому
наверное, что тоже чувствовал родную душу?  Петя шутил улыбался и тоже сиял, вероятно
так же как если бы встретил после долгой разлуки близкого человека.  С первой минуты
знакомства,  меж ними образовалась какая то связь,  не поддельная не скрывающая, не
наигранная,  ничего не ищущая, ничего прячущая, а та что в крепком объятии, с душой..
что мимо не пройдёт.
***

Примечание:

[31] Нереиды символизировали всё прекрасное и доброе, что есть в море. В мифах и
     произведениях искусства они представлены как очень красивые девушки, одетые в
     белые шёлковые одежды, отороченные золотом, а их головы украшены кораллами,
     среди которых была и Актея, дочь Нерея и Дориды.

[32] Имеется в виду Гордыня

[33] Нимфа Эхо - персонаж древнегреческой мифологии, горная нимфа, известная своей
     способностью отражать звук. Она также является героиней мифа о Нарциссе, где ее
     неразделенная любовь к нему приводит к ее гибели, оставив после себя лишь голос,
     который может повторять последние слова, сказанные другими. 

[34] Снег под солнцем.. с французского,

Продолжение следует;