Семьдесят третья

Хотя, строго говоря, в ООН я бы обошелся и своими институтскими знаниями английского. Однако, как говорится, при всех прочих равных условиях, все же общение на французском языке во франкоговорящей части Швейцарской Конфедерации было, в определенной мере, показателем хорошего тона. Тем более, что в Женеве везде, кроме организаций, входящих в состав ООН, общение на бытовом уровне велось именно на французском языке (пусть и сильно отличавшимся от того французского, на котором говорили во Франции). Впрочем, там не только ООН-овская братия, но и все – от полицейских до официантов – владели достаточным набором американских словечек и выражений, потребных для оказания всяческих услуг или разъяснения особенностей правоприменения… Забавно, в этой связи, вспомнить, как руководитель Отдела синхронного перевода Международной организации труда (МОТ), где мне пришлось трудиться на временных (от двух недель до трех месяцев) контрактах с 1983 по 1990 гг., австриец Мюллер был удивлен и даже слегка потрясён, когда я поинтересовался о своем режиме работы  на следующий день не на английском (на котором я общался обычно со всеми чиновниками ООН) и даже не на немецком (на котором я предпочитал общаться со всеми немецкоговорящими собеседниками в присутственных местах ООН), а на чистом французском. Он, помнится, даже поперхнулся кофием. Кстати говоря, неплохое французское произношение я усвоил еще с того  времени, когда в старших классах был влюблен в девочку из французской спецшколы. Она же открыла для меня, например, Эдит Пиаф. Да много чем я стал интересоваться  с ее подачи или для того, чтобы соответствовать ее запросам. М-да-а-а…
Но вернемся к учебе в ИН’ЯЗ-е. Не знаю, как сейчас, а в 1970-е годы настоящая учеба по немецкому языку у нас началась не прям с первого сентября - весь сентябрь на первом курсе был такой смешной (и лично для меня – бесполезный) вводный фонетический курс. Авторами учебника (который так и назывался – Вводный фонетический курс) были корифеи фонетики немецкого языка: зав кафедрой Ольга Александровна Норк и Адамова Нина Федоровна, хотя основным преподавателем у нас тогда была милейшая Наталья Алексеевна Милюкова. Все первокурсники рисовали схемы артикуляционного аппарата и ставили в нужнее положение элементы этого аппарата (например, язык, гортань, небную занавеску и прочее), следя за этим при помощи маленьких зеркалец.
Так все и ходили по коридорам и лестницам: мекали и бекали, сверкали зеркальцами, заглядывая  в свои глотки. Было смешно на это смотреть, но для многих оно оказалось довольно полезным – хотя бы потому, что таким, внешне забавным и бестолковым, образом многим студентам худо-бедно удавалось «настраивать» свой закостеневший артикуляционный аппарат на иностранный язык. А без этого у большинства первокурсников произношение звучало как смесь какого-нибудь иностранного с нижегородским, и не только - а, в общем, своим родимым говорком по месту постоянного обитания.
Иное дело, мы – выпускники школ с преподаванием ряда предметов на иностранных языках (в просторечии – спецшкол).
Нам в школе неплохое произношение ставили уже в начальных классах.  Так что, в институт мы приходили уже с некоторыми навыками свободной речи. Но в ИН’ЯЗе этого не признавали, ругали нас, считая свою методу постановки произношения единственно верной, пытаясь ломать эти наши навыки. По большей части – тщетно. Как, например, в моем случае – я ни в какую не играл по правилам ИН’ЯЗовских фонетистов, считая их фанатиками, ретроградами и самодурами. Потому что нас в моей школе учили языку живому, а в МГЛУ тех лет – некоему идеальному образцу, которого не было в природе, ибо они сами его придумали и культивировали. Спасибо бедным фонетистам, которые вынуждены были сталкиваться с непониманием большинства первокурсников, а с нашей (спецшкольной) стороны – плохо скрываемой враждебностью и откровенным саботажем.  Впрочем, через небольшое время (когда настал час теоретических дисциплин – и теоретической фонетики, разумеется, тоже) я лично и многие другие, частично заносчивые, выпускники языковых спецшкол пересмотрели свои высокомерные взгляды. Лично я только и начал учиться по-настоящему именно тогда, когда у нас начались теоретические дисциплины: теоретическая фонетика, теоретическая грамматика, стилистика, лексикология. Я даже перестал ходить на разные подработки и жил на одну стипендию. Впрочем, в отличие от своих иногородних однокашников, мне, как коренному москвичу, не приходилось заботиться о, так сказать, хлебе насущном…    
Но вводный фонетический курс был не вечен, и началась регулярная учеба. 
И все же, самым первым нашим настоящим преподавателем – не по порядку только, но и по сути – была любимая наша, ненаглядная Анна Давыдовна Кузина, бессменный руководитель факультетского хора и замечательный знаток устной и письменной немецкой речи, которая чисто внешне выглядела простоватой, невысокой, крепкой и голосистой теткой.