Глава xxIII-xxv

Глава XXIII: Пробуждение в Амбре Забвения

Пахло пылью. Не просто пылью. Пылью, прокаленной в печах времени до состояния мелкодисперсного пепла, смешанной с кристаллизованной солью мертвого моря и высохшим потом тысячелетних караванов. Пахло гарью далеких пожаров и мимозой, чья сладость граничила с тошнотой. Пахло Оманом. И еще – дешевым джином, вчерашней рвотой и порохом.

Воронежский Привет (никто уже не помнил, звали ли его Юра или Саша, а может Рома; "Привет" – было кличкой, данью привычке начинать любое обращение с громкого, бессмысленного возгласа) открыл глаза. Небо над ним было синим. Не лазурным, не бирюзовым. Синим, как перегоревшая лампа. Синим до одури. Под ним – не постель, а колючая, иссохшая трава, впивавшаяся в мундир с огромными  пуговицами, которые когда-то сияли, а теперь напоминали засохшие глаза мух. В правой руке – зажатый розовый цилиндр. В левой – пустая фляга, пахнущая медью и отчаянием. В крови – не алкоголь, а густая, черная субстанция, которую он с некоторой натяжкой называл грустью.

— Где... ад? — прохрипел он, обращаясь не к миру, а к собственному языку, прилипшему к нёбу.

Тень упала на него. Длинная, изящная, пятнистая. Он поднял голову. Над ним, на скальном выступе цвета ржавчины, стоял Леопард. Не просто стоял. Он существовал. Каждая мышца под золотистой шкурой, испещренной угольными розетками, дышала абсолютной, хищной завершенностью. Его глаза, янтарные и холодные, как две полированные пули, смотрели на человека без любопытства, без страха. Смотрели, как на кусок падали, еще не достойный внимания. Он медленно пережевывал ветку акации, издавая тихий, влажный хруст – единственный звук в оглушительной тишине пустыни.

— Ммм... друг! — выдавил из себя Воронежский Привет, пытаясь встать. Суставы скрипели громче колышащейся травы. — Давай... по-французски, а? Язык дипломатии, черт возьми! ;

ОЗНАКОМИТЕЛЬНЫЙ ФРАГМЕНТ