Бежевый роман

ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА

Лимонов как-то заявил, что художественная литература нынче умерла, а современному читателю подавай автофикшн. Спорить сложно: жизнь порой подкидывает такие сюжеты, что никакому писателю не выдумать. Да и азарт особый — знать, что события из жизни кумира действительно были. Это как "сказка наяву", в которую легче поверить.

Хотя сам Эдя, по-моему, лукавил. Трудно не заметить: человек, клянущийся писать "только правду", зачастую сам нарочно влипал в истории, создавая сюжет прямо в реальности. Чтоб потом перенести его на бумагу.

Почти всю жизнь мне твердят: "Твоя жизнь  похожа на сценарий". Спорить не буду — со стороны, наверное, виднее.

Мысль написать эту книгу зрела давно, но руки дошли только сейчас. Не ждите здесь строгой хронологии. Повествование будет течь само собой, куда вынесут его волны воспоминаний и к каким мыслям они прибьют. Моя история, конечно, идёт вразрез с мнением моего мастера и нарушает главное табу, что "самые ужасные истории — это истории про подростков", поскольку они мерзкие, и их никто не любит.

 Согласен полностью. На страницах вы встретите массу глупого, необоснованного, откровенно тупого и нелепого. Но... кто из нас не был подростком? Этот бунтующий, вечно обиженный, но уже сформировавший своё "я" человечек живёт в каждом из нас до седых волос. Не ребёнок — именно подросток.

Название "Бежевый роман" родилось просто. Почти всё моё отрочество прошло в окружении бежевых или персиково-оранжевых стен. Правда, "Персиково-оранжевый роман" — звучит как эротическое чтиво, а бежевый... Есть в нём что-то философское. Отсылает к коже и к тому, что под ней и всё в таком духе, а потому,  я остановился на нем. Бежевой была моя комната дома.

Бежевыми были стены в колледже, в моей первой квартире и  комнате вгиковского общежития. Да и сама школа, колледж, ВГИК — всё это было выкрашено в оттенки бежевого. Именно про эти стены, а точнее — про то, что происходило в их пределах, и будет мой рассказ.

Всё, что вы прочтёте — абсолютная правда. По крайней мере, в той степени, в которой она удобна рассказу и не компрометирует участников событий. Всё остальное — выдумка и "авторский взгляд". Да и главный герой — не столько я сам, сколько персонаж, существующий сам по себе. Так что воспринимайте эту историю как случившуюся где-то в параллельной реальности. Что, впрочем, так и есть. Память и ностальгия — штуки коварные. Порой искажения достигают такого размаха, что уже и не совпадают с фактами. Но разве не поэтому мы любим биографии? Все мы — герои собственных или чужих мифов.

А потому всё, что здесь есть — Абсолютно честная выдумка, которая была на самом деле.

ЧАСТЬ 1.

ГЛАВА 1. ОКОЛО ШЕСТИ УТРА

Я проснулся от глухого удара — это вернулся из душа Лёша Загидуллин.
Лёха был коренаст, чуть лопоух, и страдал педантизмом редкой пробы.  Ровно в девять вечера – он принимал горизонтальное положение, в пять или шесть утра  – вертикальное. Цель: успеть в душ, пока из крана не пошла режущая своим холодом жижа. Горячая вода в общаге была понятием мифическим, существовавшим лишь в узком временном окне на рассвете и перед закатом. Лёха это окно ловил с методичностью снайпера.

Он появлялся из душа – розовый, пропаренный, пахнущий мятным холодком и сверкающий с ног до головы.

 Как-то раз, валяясь на койке в полудрёме, я спросил:
– Лёх, а  с чего это вдруг? Режим-то твой... Армейский?

Он замер на мгновение, вытирая мокрые волосы полотенцем, которое всегда висело строго на его крючке. Потом усмехнулся. Усмешка Лёхи была странной штукой – губы слегка дёргались, а звука почти не было. Он и говорил всегда на субтоне – тихо, глуховато, с монотонностью плохо смазанного механизма. Словно внутри у него сидел какой-то томный робот, экономящий заряд.

– Да так... – выдавил он наконец этот свой подземный гул. – Где-то... года два назад. Статью прочёл. Любопытство.

Больше объяснений не последовало. Он повернулся, аккуратно повесил полотенце по центру крючка, и приступил к утренним процедурам: расчесыванию волос ровно двадцатью пятью движениями щётки — волосы у него были жёсткие и не то, чтобы их надо было как то укладывать, но привычка - дело святое. Его спина, широкая и мясистая, заслонила на мгновение пыльный луч из окна, падавший на облезлую бежевую стену. Я смотрел на этот ритуал, чувствуя себя развалиной, бесцельно размазанной по койке в этом персиково-бежевом мире общежития. Лёха Загидуллин, коренастый и лопоухий педант, застыл в дверном проёме нашей комнаты, как живая иллюстрация к понятию "утренний режим".

Но чайник. О, этот чайник!

Проблема нашего совместного проживания была вовсе  не в режимах – жаворонок, сова, фиг с ними. Она материализовалась в виде старого электрического чайника. Громче него мог быть разве  что товарняк , под окном в три ночи, если тебе не повезло жить рядом с путями. Мне же не повезло жить с Лёшиным чайником.

Ровно в шесть-ноль-пять – после душа, до овсянки – Загидуллин нажимал пальцем в кнопку. Сначала – зловещее шипение, будто змея в коробке. Потом – нарастающий вой, переходящий в истошный визг металла, которому невмоготу. Казалось, вот-вот лопнут швы, и кипяток рванёт к потолку, смывая облезлую штукатурку. Но чайник держался. Держался и выл.

Этому завыванию аккомпанировала перкуссия. Хлёст-хлёст-хлёст! – скакалка, толстая, как паучиха, хлестала по линолеуму. Лёха прыгал. Коренастый, лопоухий, в растянутых трениках. Прыгал методично: раз-два-три... сто. Пот капал на пол. Дышал он при этом, как загнанный трактор, хотя изо всех сил пытался это скрывать. Весь этот адский оркестр – визг чайника, хлёст скакалки, топот ног, тракторное пыхтение – и был нашей утренней симфонией. Увертюрой к общежитскому дню.

И ровно в момент, когда чайник достигал пика своего воя, переходя в пронзительный свист пара, раздавался стук в дверь. Точный, аккуратный, но звонкий. Как метроном, отбивающий кульминацию.

Алия.

Она приходила не просто вовремя. Она приходила под закипание. Органично вписавшись в шумовой ландшафт утра как его главный, хоть и беззвучный, носитель. Несла в себе тишину обожания.

Сошлись они давно, ещё на первом курсе, кажется. Или в начале второго. Не суть. Суть была в том, как они эту связь несли.

Лёха – рационально. Практично. Как будто читал инструкцию «Эффективное партнерство для студента». Алия же восприняла фразу «любовь до гроба» не как метафору, а как прямое руководство к немедленному действию. До гроба – это слишком долго. Она готова была умереть прямо сейчас, сгореть дотла от своего же обожания. Любовью это назвать язык не поворачивался. Скорее – больное пленение. Она была заложницей Загидуллина. Добровольной и восторженной.

Для многих мужчин, Алия была бы мечтой. Идеалом самоотверженной бабы. Она боготворила не просто Лёшины поступки – она боготворила сам факт его существования. Дышал? Чудо! Почесал лопоухое ухо? Гениально! Она была его персональным культом. И служила усердно: мелкие подарки, готовка – обед, ужин и, главное, завтрак. Да-да, ту самую овсянку, ради которой ревел чайник, варила чаще именно она. Вот только чай... Чай наливал почему-то всегда сам Лёха. Парадокс. Как ритуал передачи власти над кипятком. Посуду он мыл редко. Исключительно под настроение или если грязь начинала угрожать его системе. Алия же мыла всегда. И безропотно.

Кто начал? Кто под кого подстраивался? Лёха ли, как опытный тактик, сформировал Алию под свои нужды? Или Алия, с каким-то животным чутьём, угадывала его желания ещё до их появления? Для меня это так и осталось загадкой. Запертой в бежевых стенах комнаты № 405.

Она была его тенью. Любая свободная минута – и она уже тут, рядом. Сидела на краешке его кровати, смотрела на него широко раскрытыми, чуть влажными глазами. Дрожала, как собачонка, ожидающая команды. И хотела его. Хотела невероятно. Настолько, что наши редкие разговоры с ней  неизменно скатывались в одну колею. Секс. Его техники, его предпочтения, его... размеры. Отвечать честно мне не хотелось.

Возбуждала ли она его? Сомневаюсь. На мой вкус, Алия была... миловидной. Не в цвете кожи, а в какой-то внутренней белесости. Тело – полноватое, но не пышное, а какое-то... несуразное. Словно собрано из кусков, не до конца пригнанных друг к другу. Девушки у меня были разные – щуплые, пышные, спортивные. Но у Алии была эта странная дисгармония линий, будто силуэт нарисовал ребёнок. Неуклюжесть, которую не скрыть.

А ещё она была дурой. Не клинической, конечно (хотя кто его знает), но в ключевых вопросах – тупой как пробка. Прямолинейной до идиотизма. Не могла понять намёка, а шутки с двойным дном для неё не существовало. Говорила то, что думала, без фильтров, и это резало ухо. Глупость её была не наивной, а тяжёлой. Как гиря.

Но Лёхе она подходила. Идеально. Потому что была... практична. Как его режим, как его скакалка, как его чайник. Предсказуема. Удобна. Не требовала душевных затрат, только физическое присутствие и готовность принять её услуги. Она была частью его отлаженной системы выживания в этом бежевом мире. Без лишнего шума. Без лишних вопросов. Без лишней любви.

Медленно, но неотвратимо утро впивалось и в меня. Спать уже не хотелось – оставалось только вставать, отрываясь от трехслойного ложа, как от пласта геологической эпохи. Вставая, я ловил себя на мысли: Лёха и я были полюсами одной общежитской планеты. Достаточно было просто взглянуть на нашу комнату со стороны, чтобы увидеть эту пропасть.

В левом углу ринга: Алексей Загидуллин. Территория порядка, граничащего с патологией.

Кровать заправлена с безупречной, почти военной строгостью. Одна подушка – ни больше, ни меньше. (Алия, когда ночевала, приносила свою – дополнительная подушка в систему Лёхи не вписывалась). Без складок, без намёка на человеческое тепло.
Подоконник как аскетичный подиум. Утюг – единственный признак цивилизации. Рядом – баночки с микрозеленью. Зелень эту выращивала Алия, конечно же. Как ритуальные дары божеству. Сам Лёха в земле ковыряться не стал бы.

Угол стола — чистота, граничащая с пустотой. Ни пылинки, ни бумажки. Функциональный вакуум.

Тумбочка служила храмом ритуала. На поверхности – два комплекта наручных часов (повседневный и "для выхода"), словно инструменты для синхронизации с мирозданием. Книга: "Шантарам". Слава богу, хоть не Библия, подумал я тогда.
Читалась она "системно" – понемногу, каждый вечер, перед сном. Рядом – личный дневник в кожаном переплёте. Записи – утро, вечер. Как отчёты перед невидимым начальством. Однажды, движимый нездоровым любопытством, я заглянул.
 
Подчерк оказался удивительно корявым, нервным. Даже дорогая ручка не спасала. Эта корявость почему-то обрадовала: Загидуллин всё же оставался человеком. Хоть и тщательно это скрывал под броней режима.

Под кроватью настоящая загадка. Необъятных размеров чемодан. Зачем? Вещей у Лёхи – минимум. Практически ничего. Единственное логичное объяснение – в нём иногда складывали Алию во время их сексуальных игр. Или прятали тело после. Шучу. Наверное.

Стиль одежды был продолжение системы. Водолазки, рубашки, пиджаки, футболки, подчёркивающие фигуру (он её, видимо, считал активом). Брюки – строгие, без излишеств. Если не считать шаровар в индийском стиле и одной гавайской рубашки. Гавайская рубашка – единственный проблеск иронии? Или просто эффективная демонстрация грудной клетки? И, конечно, два флакона парфюма. Выбор настоящего джентльмена-прагматика. Инвестиция в образ.

В правом углу ринга... Царство Хаоса. Моя вотчина.

Кровать с  тремя  матрасами. Слоистый пирог из пены и ваты, накрытый не одеялом, а огромным, ворсистым шерстяным пледом. Лёха спал "как все нормальные люди" – под тонким советским покрывальцем. Я же укрывался форпостом тепла и анархии.

И кончено же у меня было три подушки - большая часть вещей досталась мне от прежнего владельца койки - моего дорого друга Дани Садохина, что жил в этой комнате за год до меня во время обучения на своём последнем курсе. Но один матрас и подушка были принесены лично мной из своей предыдущей комнаты - они были честно заработаны в борьбе за балы которые начислялись в нашем колледже как в Хогвартсе.

Елабужский Хогвартс - картину представили? Оценки правда всё равно ставили на наш русский манер. Лишится баллов было гораздо проще чем заиметь, поскольку мало кто понимал за что их вообще можно получить и в каком количестве.

Зато, "власть имущие " всегда точно знали за что их можно снять. Особенно абсурдно выглядела картина, когда кто-то из студентов выходил не просто в ноль, а в минус .

Самый большой рекорд был поставлен в минус четыре тысячи триста баллов  Булатом Исламовым - ярким представителем режиссёрского факультета.

 Я же за свои честно заработанные балы, получил абсолютно новый толстый "необлёжанный" матрас которых было в дефиците. А потому, раздавались они лишь самым выдающимся. Удивительная смекалка и коррупция, с какой стороны не посмотри.
Поскольку матрас достался мне кровью и потом "передавать по наследству" я решил его только после окончания учёбы. Подушку же я забрал чисто из принципа - она была очень удобной и мягкой, что тоже являлось редкостью в наших общажных стенах.
Если бы вы заглянули под мою кровать, то увидели бы не пыльные недра, а бутылочный лес. Дремучий, густой, мерцающий призраками былых возлияний.

 Чего там только не росло на этой токсичной почве: пузатые винные бутылки, стройные вермуты, угловатые бренди, джины в синих и зелёных стёклах, зловещие склянки абсента, солидные виски... И целые заросли настоек – преимущественно вишнёвой и гранатовой от "Ледофф", словно дешёвые, но яркие цветы в этом мрачном лесу. Пустые, все до единой. И большая часть выпита была, честно, не мной. Это был не склад алкоголика, а стратегический запас реквизита.

Бутылки копились, мылись, сортировались для будущего бара – места действия в спектакле, который зрел у меня в черепной коробке вот уже четыре года  и никак не мог вырваться наружу. Каждая бутылка – потенциальная декорация,и будущий свидетель драмы.

На подоконнике царила иная форма жизни: груда. Книги разной степени прочитанности, тетради с конспектами, стихами и невнятными чертежами, но главное – принтер, вечно жужжащий последними сценами или манифестами, и колонка. Огромная, чёрная, пульсирующая. Она практически никогда не замолкала. Музыка, подкасты, шумы – все, что могло заглушить бежевое молчание стен и методичный стук Лёхиной скакалки. Звук был моим кислородом, моей стеной против удушья.

Рядом с кроватью, прислонённая к стене, как верный солдат, стояла моя гордость – чёрная бас-гитара. Массивная, чуть поцарапанная, с толстыми струнами, готовыми бубнить басовые партии вселенской тоски. А по соседству – электрогитара и комбик, ангажированные у одного первокурсника в обмен на обещание научить его "писать сценарии". Обещание, естественно, висело в воздухе, но техника пока работала на меня, наполняя угол потенциалом несыгранного рока.

Гардероб? Это был перманентный перформанс под названием "Настроение". Безумные сочетания тканей, фактур, эпох. Пиратская бандана? Почему нет. Винтажный жилет поверх худи? Легко. Армейские ботинки с бархатными штанами? Абсолютно. Главенствовал, конечно, чёрный цвет – униформа бунтаря и удобная маскировка для пятен неопределённого происхождения. Но даже в чёрном можно было отыграть спектр от траурного марша до циркового представления.

И конечно, парфюм. Одним-двумя флаконами, как у Лёхи-джентльмена, было не обойтись. Пространство вокруг койки было насыщено ароматами, как джунгли. Пряные удары перца и кардамона, глубокие ноты древесины и кожи, сладкие шлейфы ванили и пачули, дымные шеренги табака и благовоний... Настоящее буйство обонятельного театра. И этот шлейф... Он был моим невидимым следом, маркером территории. Даже если меня не было видно, можно было точно сказать: "Он здесь был... или проходил недавно".

Глубоко вздохнув – я наконец оторвал себя от койки. Стоял, пошатываясь, как после шторма. Бросил в сторону стола, где Алия уже расставляла миски, а Лёха методично разглаживал салфетку, короткое, хриплое:
– Утро. Приятного аппетита.

Ответили что-то невнятное. Алия – восторженным писком, Лёха – подземным гулом. Я был уже в дверях, спиной к их безупречному, практичному утру.
Коридор общаги встретил ледяным сквозняком и запахом хлорки, вчерашнего супа и чьих-то дешевых сигарет. Раковины в умывалке – ряд эмалированных корыт с вечными подтёками ржавчины.

Утренняя рутина. Я ненавидел её лютой, тихой ненавистью. Всю эту обязательную программу: ледяную воду, обжигающую сонные запястья, пену шампуня, щиплющую глаза, навязчивый скрежет зубной щётки по эмали. Особенно зимой.

Восемь утра. Неподходящее время для человеческой деятельности. Время, когда тело кричит о сне, а мозг – плотный, ватный комок, едва пропускающий сигналы. А нам – на пары. Впитывать мудрость. Репетировать. Когда единственное, что ты ясно осознаёшь – это тяжесть в голове, как будто её набили мокрым песком, и туман, сквозь который едва пробиваются очертания мира. Ничего не хотелось, кроме одного – протянуть. Протянуть до обеда. Пережить эту утреннюю тягучую муку. Это была не героическая битва, а утомительное выживание, попытка дотянуть до спасительного полудня.

Потому что после обеда – начиналась жизнь. Сытый, с отступившим туманом в черепной коробке, с теплом в желудке и странным приливом сил, ты вдруг ощущал: можно жить. А главное – можно творить. Мысли обретали чёткость, тело – послушность, мир – хоть какие-то краски поверх вездесущего бежевого.

И сегодня – сегодня был день. День первой полноценной репетиции «Морриса». Моего детища. Спектакля, который копошился в моем черепе, обрастал костями и плотью на бумаге, в разговорах, в этих самых бутылках под кроватью, четыре долгих года. Четыре года в бежевых стенах. Сегодня он должен был сделать первый вдох на сцене. Или хотя бы попытаться.

Сборы заняли минуты. Натянул что-то тёмное поверх другого тёмного. Один последний взгляд в комнату – на Лёху, размеренно жующего, на Алию, застывшую в ожидании, на бутылочный лес под кроватью, на молчащую гитару. Два мира, порядок и хаос, замершие в хрупком перемирии до вечера.

ГЛАВА 2. КТО ЖИВЁТ У НАС В ЛЕСУ?
Коридоры, ароматы

Колледж был заповедником самых диковинных, кричаще своеобразных, а порой и откровенно сдвинутых экземпляров рода человеческого. Безусловно, возможно, во ВГИКе их число было ещё больше, но там они словно растворялись в масштабах и разобщённости – как редкие звери в огромном, безликом лесу. Невидимые.

Наше же общежитие Колледжа Культуры – вот это был концентрат. Аквариум. Террариум под стеклом. Здесь, в этих стенах, клокотала, шипела и размножалась вся местная фауна в полном составе. Самих "местных", то есть елабужских, в колледже было – кот наплакал. Повезёт, если на весь курс наберётся один. На деле же, как правило, курс целиком состоял из иногородних. Свезённых со всей страны в этот бежевый Вавилон. И немаловажную роль в этом микрокосме играла сама архитектура нашей скворечни.

Общага была блочной. Представьте: длинное, как вагон, здание, рассечённое по центру холодным коридором-проходной. Левое крыло. Правое крыло. В каждом крыле – два блока. Внутри каждого блока – свой маленький, плотно упакованный мир: восемь комнат. Четыре – на четверых, тесные клетушки. И четыре – на двоих, чуть просторнее, но не менее душных, особенно если вам повезёт попасть в комнату к парням. И, разумеется, два туалета на блок. На первый взгляд – роскошь, не то что легендарные сортиры "один на этаж". Ан нет.

Два туалета – это иллюзия выбора. Потому что:
Один из них, как правило, вечно засорён. Стоячая вода цвета ржавчины, бумага по щиколотку, и тот самый непередаваемый амбре, намекающий на то, что коммуникации явно не справляются с возложенной на них миссией. Я всегда подозревал, что виновником был Алан.

Второй же туалет в любой критический момент мог быть занят... Аланом. Коренастым пареньком с актёрского, обладал уникальным, почти мифическим даром: его организм производил на свет испражнения нереальных размеров и консистенции. Казалось, внутри него живёт отдельная цивилизация, периодически требующая выселения в виде монолитных, поражающих воображение творений.

Когда Алан занимал кабинку – это было событие. Надолго. С характерными звуками напряжённой внутренней борьбы и запахом, пробивающим даже через плотно прикрытую дверь.

Но даже если Алан в данный момент миновал туалет, свободная кабинка могла быть занята кем-то другим. А именно: молодым человеком, охваченным приступом срочной потребности в... интимных ласках. Да-да. В условиях тотального отсутствия личного пространства (девушки в мужском блоке – редкость, а собственная комната – не всегда убежище) и бушующих гормонов, туалет становился последним оплотом уединения. Комнатой для утех плоти. Слышны были лишь сдавленные вздохи, ритмичный скрип двери или глухой стук головы о стенку. Или тишина, напряжённая, как струна. Потом выходил – смущённый, потный, избегающий взглядов. И ты, терпящий уже до слез, понимал: твоя очередь ещё не скоро. Приходилось либо стучать с мольбой, либо бежать в соседний блок, надеясь на удачу.

Вот так и жили. Восемь комнат на блок. Шестнадцать душ, минимум. Два туалета. Один – вечно в аварийном состоянии, второй – вечно востребован либо как лаборатория Алана по производству биологических артефактов, либо как импровизированный бордель для одного. И ты посреди этого, с переполненным мочевым пузырём или иными неотложными делами, впитывая запахи чужой жизнедеятельности и слушая звуки чужой физиологии сквозь тонкие перегородки. Бежевый террариум в действии. Лес, где каждый зверь знал запах и повадки соседа, и где туалет был стратегическим объектом номер один.

Совершенно иная форма жизни протекала на кухне. Она была общей на два блока. И зачастую становилась местом столпотворения. Разумеется, несмотря на наличие двух плит, работала всегда только одна. Да и то, дай бог если будет работать две конфорки из четырёх. Но разве это было важно? Важно было другое.

Кухня жила. Дышала паром, шипением масла, порой клубами сигаретного дыма или электронных сигарет. Наполнялась ароматами. Ароматами сомнительного качества, зато неубиваемой стойкости. Дешёвая колбаса, жарившаяся до состояния подошвы. Макароны,  пельмени — вечные, как сама тоска. Что-то подгоревшее. Что-то забродившее в мойке. Вечный коктейль. Пахло бедностью, попыткой согреться и каким-то упрямым бытовым стоицизмом.

Разумеется не считая дней, когда на кухню выходили они — наши девочки-татарочки. Вот уж когда начинался настоящий кулинарный умат, возвращающий в детство, когда я проводил лето в деревне. Ну и не скрою. Готовил я тоже весьма неплохо. Так что мог похвастаться обилием гастрономического буйства красок, вкусов и запахов.

Отличительной особенностью была музыка. Уже не помню, кто первый начал включать свои плейлисты во время готовки. Может быть, и я сам. Этот факт, увы, затерялся в истории. Но традиция прижилась. Плотно. Звучало всё: от рэпа разного пошива до заумного инди-рока, от попсы, режущей ухо, до электронных битов, под которые можно было резать лук. Громко. Спорить со вкусом соседа считалось моветоном. Проще переждать или включить громче своё. Музыка заглушала скрежет кастрюль, шипение недожарившегося, общий гул. Была фоном, иногда – саундтреком к мелким драмам.

И, конечно, болтовня. Она никогда не прекращалась. Скрипела, как несмазанная дверь. Текла, как подтекающий кран. О чём? Да обо всём. О парах, на которые все равно никто не шёл. О преподавателях-чудовищах. О вечной нехватке денег. О девчонках. О парнях. О том, как всё плохо и как, может, когда-нибудь станет лучше. Пустые слова. Занятые рты. Это определённо скрашивало мучительно долгое разгорание плиток. Ждал, пока конфорка раскалится докрасна – успеешь жизнь обсудить. Или выслушать.

Я замер, остановившись в коридоре. Подключив наушники  глянул на время. Сегодня собрался на удивление рано. До начала занятий оставалось ещё добрых сорок минут. Времени – вагон. Стоять в коридоре смысла не было. Пошёл к выходу, но мысли текли сами.

Задумался. Как много людей успело прийти и уйти за время моего обучения в этом странном зверинце под названием «Елабужский колледж культуры и искусств». Волны человеческого материала. Накатывали, бурлили, отступали. Оставляли след. Или не оставляли.

Почему-то в голове промелькнули эпизоды. Обрывочные. Как кадры плохо смонтированного фильма. Первый курс. Первая комната. Нас было четверо. Шумно. Грязно. Весело?  Это уж точно.

Я вдруг усмехнулся. До конца из той первой комнаты дошли только двое. Я. И Турик.

525. Великая и Ужасная

Я приехал на заселение почти впритык – за день до первого сентября. Пахло свежей краской (бежевой, куда ж без неё), пылью из-под шкафов и той особой безнадёгой, что витает в только что отремонтированных общежитиях. Знаете, смесь затхлости и нереализованных амбиций. Классика жанра.

Вообще, в этот колледж я влип по чистейшей случайности. Ох уж этот 2019-й. Год, слишком богатый на события – как помойное ведро, переполненное битым стеклом и фантиками от конфет. Рассказывать его одним полотном – всё равно что пытаться впихнуть слона в холодильник. Нелепо. Невозможно. А потому, так или иначе, мы ещё не раз шлёпнемся обратно в эту кроличью нору. Пока же – голые, неудобные факты.
По окончании школы я штурмовал Казанский КТУ. Факультет актёрского мастерства. Разумеется, никаким актёром я быть не горел. Моя душа, честно говоря, больше лежала к режиссуре.  Но колледжей, где этому ремеслу учат сразу после девятого класса, я тогда не ведал.

Сидеть ещё два года в школе, впитывая местную атмосферу просветления, казалось занятием сомнительным, если не сказать депрессивным. План созрел простой, как угол: отмучиться на актёра, набраться хоть какого-то опыта, а там – прыжок к настоящей мечте. Режиссёрский Олимп. В идеале – ВГИК. Другие варианты мозг отказывался даже рисовать..

Прошёл два тура – неожиданно гладко. Радость моя была бурной, как понос после столовской солянки. И когда казалось, что все страхи позади, фортуна милостиво отвернулась. Третий тур. Командное задание. Чистая лотерея. И мне, увы, не подфартило. Наша команда сработала… скажем так, как пьяные еноты на стройке высотки. Я проходил. Но… на платное. Мечта была так близко, что почти щекотала ноздри, но отделена от меня километровой стеной из денег, которых не было, не предвиделось и в помине. Началось то самое лето – долгое, липкое, пропитанное отчаянием вперемешку с ощущением полного, оглушительного краха. История мрачная, как подвал без лампочки и с протекающей канализацией. Расскажу как-нибудь потом. Сейчас – не время, да и настроение не то. Рыться в этом дерьме без специального костюма химзащиты – себе дороже.

А потом – бац! – случай. Чистый, беспримесный. Через мамину подругу (куда ж без этих проводников в мир абсурда) просочилась информация: в Елабуге, оказывается, есть Колледж Культуры. И там – внимание! – режиссёрский факультет.
Приём документов – аж до конца августа. У меня в запасе – целый месяц. Не жизнь, а сказка. Или плохо прописанный анекдот. По-другому это не назовёшь. День моего поступления отметился эпичным ливнем. Абитуриенты стояли плотной, мокрой стеной возле зала, где вертели на пальце наши судьбы.

Помню, мне было откровенно всё равно. Не могу сказать, что это было отчаяние – скорее, полная, выхолощенная апатия. После всех ударов судьбы, что настигли меня тем летом, сил волноваться, трепетать или хотя бы имитировать интерес у организма просто не осталось.

Потом случилось нечто до боли общажно-забавное. Меня забыли. Вписали куда-то не туда, потеряли бумажку, проглотил принтер – черт его знает. Два дня я выслушивал, какое я ничтожество, что даже в елабужскую глушь не смог пробиться.
 Лица родных выражали ту смесь жалости и раздражения, которую обычно получают котята, нагадившие в тапок. Потом – о чудо! – звонок из колледжа. Голос в трубке звучал так, будто сообщал о найденной пропаже стакана в общей кухне: "А, вы... ну да, вы в списках есть. На бюджет. Чего не пришли?" И тут же – объятия, "спасибо", слёзы радости... Так быстро мнение обо мне ещё ни разу не менялось. Как погода в апреле. Только без зонтика.

Так я и очутился здесь. В этой бежевой коробке под номером 525. Великой и ужасной. С Туриком. И не только.

Не менее интересными были ещё два жителя нашей комнаты. Одним из них Был Никита, как выяснилось, мой одногруппник. Забавный и интересный парень. Он был родом из Нижнекамска и занимался рэпом. До этого он обучался в кадетском, что конечно, не приносило ему большой радости.

Уже потом, он рассказывал мне как терпеть не мог обучение в кадетке со всей муштрой и правилами и конечно же дедовщиной. Сам Никита был довольно крепким, да и спокойно мог дать отпор кому угодно, но всё же у него была душа художника. А потому он принял волевое решение и решил поступать в театральный - кончено, решение это было тяжело воспринято в семье , и всё же он оказался здесь.
С Некитом мы подружились практически сразу - сказалось общее чувство юмора и любовь к музыке, хоть и в разных её проявлениях.

Ещё одним нашим соседом оказался Игорь. Охо-хо. Про него определённо есть что рассказать. Игорь был фигурой удивительной. Я бы даже сказал, фундаментальной на моём первом курсе. Для меня он был этаким Диогеном нашего времени. Учился он как и Турик на библиотековедении. Но были они полными противоположностями друг другу,  а потому, с вашего позволения, рассказывать о них я буду параллельно.