Черный ягель

ПОДАРОК ДЛЯ МОИХ ДРУЗЕЙ И ЧИТАТЕЛЕЙ.

ЭТО НЕМНОЖКО ОТРЫВКИ. ИЗ БУДУЩИХ КНИГ.

Вам запрещено знать реальность. Не важно в какой стране вы живете или в каком городе. И это вы, мои дорогие читатели, друзья хорошо знаете. Я был с Вами и буду, но во дни оные и особенно тревожные я открываю свой голос. И буду говорить. Ибо вот они дни пророчеств, и простите меня, горестей и бедствий. Запах уже есть. В небе.

***
Небо оплакивало землю. Небо оплакивало людей. Четвертые сутки лил дождь, засыпая таежное пространство в серую пелену слякоти и боли. Каждая капля, падая на землю, словно выдавливала из сердец людей воспоминания о радости, о светлых днях, когда смех и дружба были основой существования. Но сейчас, под тёмным небом, серые будни давили своей повседневной мизерностью, и эта скорбь резонировала с каждым вздохом.
Но несмотря на непогоду, жизнь продолжалась. Жить надо, жить надо еще — об этом напоминали себе, как заклинание, те, кто искал утешение в добрых делах. Не все еще сделано, не все закончено. Надежда пронзала сердца, как светлый луч, пробивающийся сквозь хмурое облако. Была вера в то, что все не напрасно. И хоть мир вокруг казался беспощадным, отзывчивых и добродушных людей все еще было много.
Однако доброта нынче часто скрыта под тяжестью времени. Многие считали солнечную натуру слабостью, а не силой, и это зачастую приводило к тому, что добрые намерения становились мишенью для хулиганства и агрессии. Люди, не желая быть оскорбленными, адаптировались; они научились держать в руках не только тепло, но и холод. Бурчание и огрызание стали защитной реакцией, рожденной из страха потерять последнее, что осталось. Добро, казалось, превратилось в оружие, а добродушие — в кармическое бревно, за древесиной которого следили с настороженностью.

***
Костлявая сила воли, бескрылая птичка на спичечных ножках, сбежавшая из клетки ворчливого и пухлого занудства, клевала еще мерцающие в его уме крошки надежды и сушила отчаянные мысли, а ветер промывал ему лицо, кидая как попало на лицо, на шею и за шиворот лиловые горсти колючего дождя из упреков.
И это походило на розги из перьев самолюбования, которыми секут растолстевшую не по годам лень, превращая ее в корочку упрямства. И он подумал, что теперь он совсем не человек, а обыкновенный ковыль, и его длинная непокорная ость трется о камни среди таких же, как и он травинок. В этот момент ему захотелось увидеть свой корень и узнать, а есть ли он вообще у него, но для этого нужно отворотить большой ком рыхлых прошлых эмоций земли, сцепленный ледяным песком надоевшего равнодушия.
И он не нашел в себе самом, в своих карманах и рядом под ногами ничего подручного и удобного, для того чтобы перевернуть земной шар, и чтобы заглянуть в его недра. И тогда он решил, что лучше не пререкаться с твердью небесной, нет никакого толку в том, чтобы роптать, но нужно смириться и оставаться просто маленьким растением. Эту слабость своего существа он нашел сладкой до сердцевины и увидел, что она, эта мякоть, становится привычкой и легко заменяет корень и бесконечные попытки найти, нащупать себя самого, свою суть и существо.

А птицы здесь всякие. И гуси, и лебеди, и крячки, и хрячки. И они летают туда сюда, летают часто низко над водой и кричат: "кли-кли-кли-кли". А иногда по другому, или совсем по-человечески, как гагары.

Обездоленным травам было бы горько под небом, не имей они в себе соков сладости и масла беспечности. И они не скрывали своего веселия от близости земли и не стыдились радости, напротив, крохотными цветками и лепестками рукоплескали небосводу, как обычно безучастно следящим за всем тем, что происходит на земле. Небо всегда остается с открытым ртом. Оно, как зеркало, само во все века нуждается в озерах, реках, полях и перелесках, не находя нигде сочувствия и понимания. Туманы приходили и уходили, зимы лютые набегали и таяли, а Утешения так и не приходило. 
****
Пьяный от нектара крупный мохнатый шмель шарахался по островкам из сочных трав, словно выпивоха после кабака не оставивший цель заглянуть по пути домой еще в другие злачные места и кабаки, но в них он уже долго не задерживался, подхватываемый ветром, носился и качался из стороны в сторону, возможно, загуляв, потерял свою норку и уже беспокоил своим поведением других обитателей тундры. И будто по вызову сердитых соседей, среди кочек, кустов и куртин явилась толстая росомаха с бесцеремонностью полицейского, мнущая широкими лапами травы, ягоды и цветы, вынюхивая гнезда и убежища мелких обитателей этого захудалого околотка. И заплутавший шмель чуть было не сел ей под фуражку, то есть на щетку черных толстых волос в надбровье и на нос, но тем же вихрастым ветром мигом был сдут в соседнюю кочку. А росомаха встревожилась, поймав в воздушных струях запах чужого и опасного для нее существа, она тут же превратилась в слух, потому что местный миропорядок нарушил посторонний звук, и не один, а сразу нагромождение треска, чавканья…
И обломок ракеты титановой давно упавший и принятый мхами издавал то и дело тонкий свист, будто бы продолжая полет, но уже никого не ослеплял и не тревожил, потому что давно уже облюбовал зеленоватые накипные споры лишайника… Бочки гудели, ржавые сани и много много еще ржавчины, от того, что здесь зачем-то строили люди, ломали и строили, и снова...

Холодная случайность млечного пути не томила его сердце, но тень печали находила на лице его приют, стоило ему подумать о детях, которые не умеют олешку поставить в санки, да и не помнят уже с какой стороны вход в отеческий чум.

Как же живут люди, приросшие к тундре? И есть ли отличие городской жизни от жизни в глухих краях? Крепость будничного труда они смачивают едкой каплей упорства. Постылую ярость сухожилий они смягчают маслом равнодушия. Позвякивание и назойливое постукивание белесого колокольчика тоски они глушат густой шерстью беспечности. Проворные блики рыбацкой удачи, как и веселые возгласы солнечного дня, они гасят хитрым молчанием, прищуренным взглядом они удерживают запах дымного костра и забавляются потрескиванием на огне низкорослых кустов. И так единообразными годами накапливают терпение, оттачивают рассудительность, настраивают меткость. Губами они держатся за благодушие. Мозолистость рук им служит брезентом, мелкая сеть из морщин защищает лицо полярным загаром от секущего ветра и настырного комарья.  Природа без них будет ныть и считать себя неполной, а они без движения тундры не то что вздыхать - дышать перестанут. 

– Тундра – дыра какая-то! Забитая ледяной пробкой из вечной мерзлоты. А внутри – полно всяких минералов, масла и газа, угля, металлов и руд. Кладовая!
Скрипели и шуршали по снегу детские санки, тележки, на которых люди везли теперь свой нехитрый скарб от развалин домов.  А снег в горнильской земле вовсе не такой уж мягкий и пушистый, а колючий и злой.

***
У Анисии был красивый почерк. В то время, когда мало кто пишет пером или ручкой, или карандашом, но изумительно шустро щелкает пальцами по маленькой клавиатуре на своем телефоне, увидеть настоящий почерк человека возможностей очень мало. И бывало, Панкрата ошарашивало открытие, когда он потребовал написать объяснительную от задержанного им залетного браконьера, между тем, оказавшегося матерым программистом из Новосибирска. Оказалось, что он вообще не умеет писать, столь корявыми были у него буквы и строчки, ну точно, как курица лапой. А у Анисии, как он увидел позже,почерк очень аккуратный, красивый и буковки как-то особенно округлены и ровненько так выстроены. И это его почему-то удивило и обрадовало.
***