Цин-Цин - 6

Большие гонки.

Воздух столичного ипподрома был густым и тяжелым, как недоваренная гномья каша. Он пах пылью, конским потом, дорогими духами аристократок и дешевым элем простолюдинов. Но для гнома Трясуноборозда, чей нос привык к запахам раскаленного металла и угольной пыли, этот букет ароматов сводился к одному, самому главному, запаху золота.

Трясуноборозд служил при королевском дворе. Нет, не советником и не стражником. Он был королевским возницей. Опять же, не главным. Тот был напыщенным франтом с тонкими усиками и манерами придворного лизоблюда, возившим исключительно августейшую семью на шести белоснежных скакунах. Трясуноборозд же занимал скромную должность в «транспортном цехе» попроще: возил придворных дам на рынок, доставлял поваров на загородные пикники, а порой и вовсе развозил мешки с мукой из дворцовой кладовой в королевскую пекарню. Работа была непыльная, но унылая, как песня безголосого барда. Единственным его постоянным спутником и источником вечной головной боли являлась его личная тягловая сила, стоявшая на довольствии в королевской конюшне. Звали ее Лапушка.

Имя это было верхом самой черной иронии, на какую только способен гном, доведенный до отчаяния. Лапушка был конем. Конем с душой мелкого беса, характером капризной герцогини и мстительностью ростовщика, которому недодали медяк. Он состоял на довольствии, а это значило, что королевская конюшня предоставляла ему кров и овес, но все проблемы, которые он создавал, были личными проблемами Трясуноборозда. И проблем этих было больше, чем блох на бродячей собаке.

Поэтому, когда гном увидел объявление, прибитое кривым гвоздем к столбу у городской таверны, он замер. Ежегодные Большие Гонки возниц. Приз — мешок золотых, способный обеспечить безбедное существование на год, и, что куда важнее, новехонький комплект гномьих осей для двуколки, выкованных в лучшей кузне подгорного королевства. При виде слов «гномьи оси» сердце Трясуноборозда забилось чаще, чем молот по наковальне. Его собственные оси, доставшиеся ему от брата, скрипели и стонали на каждой кочке, давно прося упокоения в переплавке. Мысль о блестящих, прочных, идеально сбалансированных осях затмила здравый смысл, как туча затмевает солнце. Он будет участвовать.

«Ты спятил? — спросил его внутренний голос. — С этим исчадием преисподней? Он же опозорит тебя на весь город!».

Но видение новых осей было сильнее.

— Ничего, — пробурчал гном, поправляя кожаный широкий ремень. — Приведем его в божеский вид. Будет блистать, как начищенный самородок.

Прежде чем приступить к экзекуции, известной как «мытье», Трясуноборозд решил начать с малого. С починки самой двуколки. Это было занятие, которое приносило ему покой. В отличие от непредсказуемого коня. Дерево и металл подчинялись его воле. Он любовно проверил каждую дощечку, подтянул каждый болт, смазал ступицы густым, пахучим салом.

— Вот ты моя хорошая, — ворчал он, поглаживая потертый борт повозки. — Ты-то меня не подведешь. Не то что этот лохматый саботажник. Поставлю на тебя новые оси, и полетишь, как стрела из арбалета. Эх, оси…

Он даже заглянул в королевскую кузню, где местный кузнец, здоровенный детина по имени Брок, смерил его скептическим взглядом.

— На гонки собрался, коротышка? — хмыкнул кузнец, вытирая грязные руки о фартук. — На своей кляче? Ты бы лучше сразу записался в цирк уродов, больше бы заработал.

— Завидуй молча, мешок с салом, — огрызнулся Трясуноборозд. — Пока ты тут будешь махать своим молоточком, я буду купаться в золоте! И у меня будут лучшие в мире оси!

— Ну-ну, — усмехнулся кузнец. — Я тоже участвую. Мой Гром копытом землю роет, ждет не дождется. Так что готовься глотать пыль из-под его копыт. И не советую вставать у него на пути, а то от твоей тележки одни щепки останутся.

Разговор этот только раззадорил гнома. Он вернется сюда победителем. Он ткнет эти оси прямо в самодовольную физиономию Брока. Но для этого нужно было совершить невозможное, подготовить Лапушку.

***

«Благородная» подготовка началась с водных процедур. Трясуноборозд, вооружившись двумя ведрами, щеткой с жесткой щетиной и куском вонючего мыла, подошел к Лапушке с решимостью полководца, идущего на штурм неприступной крепости. Конь стоял у коновязи, лениво пожевывая сено и кося на гнома маленьким, злобным глазом. В его гриве запутались репьи, бока были щедро украшены засохшей грязью, а хвост напоминал свалявшийся комок пакли.

— Ну что, чудище болотное, — прокряхтел Трясуноборозд, засучивая рукава. — Будем из тебя делать выставочный экземпляр. Стоять смирно, чтоб тебя клещ укусил за самое нежное место!

Лапушка фыркнул, и гном инстинктивно понял: это было объявление войны.

Первое же ведро воды, выплеснутое на конский круп, вызвало эффект разорвавшейся бомбы. Лапушка взвился на дыбы с грацией танцующего медведя, обдав гнома грязными брызгами с головы до ног. Второе ведро он встретил точным ударом заднего копыта, отправив его в полет через весь двор. Щетка, которой гном попытался было оттереть грязь, была схвачена зубами и с хрустом пережевана.

— Ах ты ж конская морда! — взвыл Трясу-ноборозд, уворачиваясь от очередного лягания. — Я твою гриву на фитили для лампады пущу! Чтоб тебе всю жизнь овес с песком попадался!

После часа отчаянной борьбы, перемежаемой отборной руганью, от которой краснели даже голуби на крыше, конь был кое-как намылен. Трясуноборозд, мокрый, покрытый пеной и грязью, тяжело дышал, опираясь на колени. Лапушка стоял, подрагивая, и смотрел на большую, полную соблазнительной жижи лужу посреди двора. В его глазах зажегся огонек чистой, незамутненной вредности. Он сделал два шага в сторону и с видимым наслаждением принялся топтаться по грязи, издав блаженное «И-и-го-го!».

Вопль гнома мог бы разбудить мертвых.

— ЕДРИТЬ ТВОЮ ТЕЛЕГУ В ПРАВЫЙ ПОВОРОТ! — орал он, размахивая кулаками. — ДА ЧТОБ ТЕБЯ… ЧТОБ ТЫ… ЧТОБ ТЕБЕ ПОДКОВЫ НАОБОРОТ ПРИБИЛИ!

На следующий день предстояла подковка. Старые подковы стерлись почти до основания. Трясуноборозд привел Лапушку к конюшенному кузнецу-коновалу, сухопарому мужчине с вечно испуганными глазами по имени Флинт. Флинт ненавидел Лапушку всей душой с тех пор, как тот однажды попытался съесть его кожаный фартук. Вместе с его бородой.

— Только не он, — простонал Флинт, увидев знакомый силуэт. — Трясуноборозд, имей совесть! У меня семья, дети!

— Не дрейфь, — пробасил гном, крепко держа поводья. — Сегодня он шелковый. Мы с ним вчера договорились. Просто четыре маленькие подковки. Быстро и безболезненно.

Лапушка одарил кузнеца взглядом, полным презрения. Первую ногу он отдал с таким видом, будто делал величайшее одолжение во вселенной. Флинт, потея и оглядываясь, принялся за работу. Но как только он взял в руки рашпиль, чтобы подпилить копыто, Лапушка с силой дернул ногой, отправив инструмент в полет. Рашпиль со звоном ударился о каменную стену.

— Я же говорил! — взвизгнул Флинт, отскакивая. — Он же садист!

— Стоять, животное! — рявкнул Трясуноборозд, повиснув на шее коня. — Чтоб тебе всю жизнь только сено прошлогоднее давали! Чтоб вода в поилке всегда была теплой!

Следующие полчаса превратились в сражение. Лапушка лягался, пытался укусить гнома за бороду, а кузнеца за все, до чего мог дотянуться. Он фыркал так, что искры из ноздрей летели.

— Ах ты ж образина четырехкопытная! — не унимался гном. — Да я из твоей шкуры себе новые сапоги сделаю! А из хвоста кисточку для бритья! Будешь у меня голый и босой бегать, как придворный шут после бани!

В конце концов, общими усилиями, с помощью еще двух конюхов, ведра овса в качестве взятки и нескольких очень цветистых гномьих проклятий, связанных с геологией и металлургией, конь был подкован. Флинт выглядел так, будто пережил встречу с драконом, а Трясуноборозд был взъерошен и зол. Лапушка же, цокая новенькими подковами, с нескрываемым самодовольством прошествовал к своей кормушке, всем своим видом показывая, кто здесь на самом деле хозяин положения.

Плетение гривы превратилось в следующий круг мучений. Лапушка мотал головой, рвал зубами нарядные ленточки, которые гном пытался вплести в жесткие пряди, и норовил отхватить ему пальцы.

К утру дня гонок будущий скакун выглядел… относительно чистым. Шерсть его уже не была покрыта комьями грязи, хотя и лоснилась не так, как у тех же породистых скакунов. Но взгляд его метал молнии, а поджатые губы недвусмысленно намекали на готовность к тотальному саботажу. Трясуноборозд же выглядел так, будто всю ночь сражался с армией гоблинов в болоте. Он был измотан, зол, как тысяча огненных драконов, и пах смесью мыла и конского пота.

***

Столичный ипподром гудел. Зрители заполнили трибуны до отказа. Аристократы в шелках и бархате лениво обмахивались веерами, делая ставки. Простой люд, сбившись в плотные группы, кричал, смеялся и пил дешевый эль. Гонка была главным развлечением сезона.

На центральном балконе главной трибуны, в прохладной тени большого полосатого зонта, восседала сама принцесса Цин-Цин. Изящная, словно фарфоровая статуэтка, с волосами цвета расплавленного золота и глазами, как два осколка летнего неба. Она с легкой скукой оглядывала трек, когда ее взгляд зацепился за до боли знакомую картину. У стартовых ворот суетился маленький, коренастый гном, отчаянно пытаясь завести в стойло упрямого коня, запряженного в кривобокую двуколку.

— О, великие духи леса, — прошептала принцесса. — Только не они.

Под ее платьем что-то зашевелилось, и оттуда раздался скрипучий, ворчливый голосок:

— Чего там, светлость? Опять какой-нибудь хлыщ в кружевных штанах твое внимание привлек?

— Хуже, Фырка, — с едва заметной улыбкой ответила Цин-Цин. — Гораздо хуже. Смотри.

Огненная саламандра Фырка высунула свою уродливую головку с маленькими злобными глазками-бусинками из-под подола. Она прищурилась.

— Ба! Так это ж тот бородатый недомерок и его паршивая кляча! — прошипела она. — О которой ты мне рассказывала! Что они тут забыли? Решили опозориться на всю столицу? Ну, это я посмотрю с удовольствием.

— Не будь такой злюкой, Фырка, — мягко пожурила ее принцесса, почесывая саламандру за чешуйчатым ушком. — Я как-то раз просила его отвезти меня инкогнито на городскую ярмарку. Это было после знакомство с этой скотиной.

— Дай угадаю, — проскрипела Фырка, устраиваясь поудобнее на коленях у принцессы. — Недомерок заблудился, перевернул телегу с капустой, нахамил капитану стражи, а его кляча съела призовую тыкву?

Цин-Цин рассмеялась. — Почти. Он не заблудился, но его конь действительно съел букет цветов, который мне подарил один уличный мальчишка. А потом попытался съесть ленту с моей шляпки. Трясуноборозд так ругался, что у торговки рыбой вся ее треска покраснела от смущения. Но знаешь что? Это был самый веселый день за весь год.

Саламандра хмыкнула, выпуская тонкую струйку дыма.

— Жизнь? По-моему, это просто дурость и дурной характер, помноженные на упрямство. Смотри, смотри! Бородач пытается загнать свою катастрофу в стартовые ворота. Ставлю десять золотых, что конь сейчас лягнет судью.

— Фырка, прекрати, — улыбнулась принцесса, но сама с нескрываемым интересом наклонилась вперед, наблюдая за отчаянными попытками гнома. — Хотя… я бы не стала ставить против тебя.

Трясуноборозд чувствовал на себе взгляд принцессы. От этого он нервничал еще больше, а его ругань становилась только изобретательнее.

— Да встань ты ровно, животное ты окаянное! — шипел он, дергая вожжи. — В бок тебе дышло! В гриву тебе репей! Чтоб тебя мухи заживо съели!

Лапушка, увидев холеных, породистых жеребцов в соседних стойлах, немедленно решил продемонстрировать все худшие черты своего характера. Он оскалился на гнедого красавца лорда Эгберта, попытался укусить за ухо белоснежную кобылу лорда Фицвильяма, а потом смачно плюнул в сторону двуколки городского кузнеца, здоровенного детины, который лишь удивленно почесал в затылке.

Раздался звук стартового горна. Три лошади рванули вперед, поднимая тучи пыли. Три. Потому что Лапушка… попятился назад.

Трясуноборозд, ожидавший рывка вперед, едва не вылетел из двуколки, как камень из пращи. Он вцепился в вожжи. Его лицо стало багровым.

— Ты что творишь, сатана во плоти?! — взревел он. — Вперед! Вперед, я сказал, тудыть твою оглоблю через коромысло!

Публика, поначалу опешившая, разразилась гомерическим хохотом. Аристократки роняли веера, прикрывая рты платочками. Мужики на галерке хлопали себя по коленям и утирали слезы. Гонка превратилась в бенефис одного несносного коня и одного несчастного гнома.

Цин-Цин на балконе больше не пыталась скрыть улыбку. Она смеялась открыто, откинув голову назад.

— О да, — прошептала она. — Я не ошиблась. Это будет легендарно.

— Легендарно тупо, — проворчала Фырка, но в ее глазках плясали веселые огоньки.

Осознав, что движение назад не принесет желаемого эффекта, Лапушка нехотя развернулся и потрусил вперед. Но бежать по прямой, как все нормальные лошади, было ниже его достоинства. Вместо этого он решил срезать путь через идеально подстриженный газон в центре ипподрома. Судьи замахали флажками, распорядитель гонки что-то истошно закричал в рупор, но Лапушке было все равно. Трясуноборозд, отчаянно работая вожжами, сумел вернуть его на трек буквально в шаге от дисквалификации.

— Чтоб у тебя трава в желудке колом встала! — выл гном. — Беги по дорожке, проклятье ты козлиное!

Лорд Эгберт, чья гнедая лошадь была выдрессирована до безупречности, проезжая мимо на втором круге, бросил на гнома презрительный взгляд.

— Место таким, как вы, на скотном дворе, а не на королевском ипподроме! — крикнул он.

— А тебе место в музее, старый пень! — без промедления рявкнул в ответ Трясуноборозд. — Твоя двуколка скоро от старости рассыпется!

Лапушка, услышав перепалку, решил внести свою лепту. Он повернул голову и попытался лягнуть проезжавшую мимо повозку лорда, едва не зацепив резное колесо.

— Ах ты ж провокатор! — взвыл гном, едва удержав вожжи. — Тебе лишь бы в драку влезть! Чтоб тебе всю жизнь с козлами в одном стойле стоять!

На трибуне принцесса Цин-Цин прикрыла рот веером, чтобы скрыть улыбку.

— Он неподражаем, — прошептала она.

— Просто хам, — прошипела Фырка, но ее глазки-бусинки по-прежнему азартно блестели. — А кляча его, ходячее недоразумение. Они созданы друг для друга. О, смотри! Кажется, этот толстяк-кузнец сейчас развалится! Я же говорила, что его колесо кривое!

Двуколка, явно сделанная на скорую руку, выглядела ненадежно. На одном из виражей так и случилось: одно колесо, не выдержав скорости, со скрипом отвалилось и, весело подпрыгивая, покатилось в сторону трибун. Двуколка кузнеца завалилась набок, и здоровяк вылетел из нее, совершив живописный кульбит в пыль. Гонка для него была окончена.

Лапушка, увидев это, счел момент подходящим для перерыва. Он заметил у края трека клумбу с великолепными розами и направился прямиком к ней, намереваясь отведать нежных лепестков.

— Не смей! — заорал Трясуноборозд, натягивая вожжи до предела. — Это казенное! Нас в долговую яму посадят!

С неимоверным трудом ему удалось оттащить коня от цветов. Проезжая мимо столба, поддерживающего навес, Лапушка внезапно остановился и принялся с наслаждением чесать об него свой многострадальный бок. Трясуноборозд чуть не плакал от бессилия и стыда. Он бил пятками по бокам коня. Бесполезно. Умолял всех гномьих богов, от бога руды до богини плесени, разверзнуть землю и поглотить это исчадие ада вместе с ним.

Два лорда, Эгберт и Фицвильям, уже ушли на последний круг. Их дуэль достигла апогея. Они неслись бок о бок. Из их уст сыпались оскорбления.

— Дорогу, выскочка! — кричал лорд Эгберт.

— Сам уступи, старый нафталин! — отвечал лорд Фицвильям, хлеща свою кобылу.

Их борьба была яростной, красивой и абсолютно безрассудной. На последнем, самом крутом вираже перед финишной прямой, они вошли в него одновременно. Никто не хотел уступать ни дюйма. Произошла жестокая давка. Колеса сцепились, раздался треск ломающегося дерева. Лошади испуганно заржали, путаясь в упряжи. Двуколки подбросило, и оба лорда, их возницы, обломки повозок и перепуганные кони превратились в один большой, барахтающийся в пыли клубок.

На ипподроме повисла ошеломленная тишина.

И в этой тишине раздавался лишь мерный стук копыт и скрип осей.

Лапушка, которого вся эта суета совершенно не интересовала, плелся в самом хвосте. Он как раз закончил чесаться о столб и теперь неспешным, прогулочным шагом приближался к месту аварии. Трясуноборозд, с открытым ртом и выпученными глазами, смотрел на этот хаос. Лапушка, даже не повернув головы, спокойно обогнул месиво из людей, коней и дерева по самому краю трека. Он шел своей обычной, неторопливой походкой, словно возвращался с пастбища.

Из кучи-малы доносились приглушенные крики и ругань.

— Это ты виноват, Фицвильям! У тебя мозги из кружев!

— Нет, это ты, Эгберт! Ведешь себя на треке, как носорог в посудной лавке!

Трясуноборозд смотрел на это с отвисшей челюстью. А вот Лапушка, казалось, обрел второе дыхание. Он обогнул место крушения с величавостью короля, осматривающего свои владения. Проходя мимо, он заметил валявшийся в пыли цилиндр лорда Эгберта с плюмажем из перьев павлина. Конь остановился. Он задумчиво понюхал головной убор. Затем, с видом величайшего знатока, аккуратно, но с силой, наступил на него новенькой подковой. Раздался отчетливый хруст. Удовлетворенно фыркнув, Лапушка продолжил свой неспешный путь к финишу.

— Вот это стиль, — прошипела Фырка на балконе, захлебываясь от беззвучного смеха. — Какая подача! Какое чувство момента! Эта кляча, гений разрушения!

Принцесса Цин-Цин смеялась так, что по щекам текли слезы, совершенно забыв о королевском достоинстве.

Гном даже не успел ничего сообразить, как они пересекли финишную черту.

Первыми.

Секунду на ипподроме стояла гробовая тишина. Затем кто-то нервно хихикнул. Хихиканье подхватил другой, третий, и через мгновение весь стадион взорвался оглушительным, истерическим ревом. Это был не рев восторга, это был рев людей, ставших свидетелями величайшего абсурда в истории Больших Гонок. Люди плакали от смеха, показывали пальцами на невозмутимого коня и его окаменевшего от шока возницу.

***

Принцесса Цин-Цин, грациозная и сияющая, спустилась к ним с балкона. Ее глаза смеялись. Она подошла к Трясуноборозду, который от смущения и шока мог лишь сопеть и переминаться с ноги на ногу, и вручила ему огромный, блестящий золотой кубок, наполненный монетами.

— Поздравляю, чемпион, — произнесла она, и в ее голосе звенели смешинки.

Гном тупо моргал, переводя взгляд с сияющего кубка на невозмутимую морду Лапушки, который в этот момент пытался отгрызть золотую кисточку с бархатной подушки, на которой лежал приз.

— Я… — прохрипел Трясуноборозд, оттаскивая коня от подушки. — Это… спасибо, вашество.

— О, не его благодари, бородатый, — раздался скрипучий голос откуда-то снизу.

Из-под платья принцессы высунулась голова саламандры Фырки. Она окинула гнома и коня уничижительным взглядом.

— Благодари его феноменальную глупость и отвратительный характер. Такое сочетание, редкий дар. Оно победило там, где не справились ни скорость, ни мастерство.

Трясуноборозд ошарашенно уставился на говорящую ящерицу, но тут к нему подошел распорядитель гонок, в сопровождении двух помощников, что несли его настоящую награду. Блестящие, идеально отполированные, пахнущие лучшей сталью и магией подгорных кузниц. Гномьи оси. Он протянул к ним руки с благоговением, какого не испытывал даже в храме предков. Легко взяв их, он погладил холодный, гладкий металл. Все мучения были не зря.

Затем Цин-Цин повернулась к Лапушке. С преувеличенной, театральной осторожностью, она протянула коню большое, румяное яблоко. Ирония в ее взгляде была настолько очевидной, что ее понял бы даже камень. Лапушка недовольно фыркнул, но от угощения не отказался. Он аккуратно, одними зубами, взял яблоко и принялся с хрустом его жевать.

Принцесса погрозила ему изящным пальчиком, и на ее губах играла та самая, хитрая и всепонимающая улыбка.

— Я тебя помню, ты, с дурными манерами скотина.

Толпа взревела от восторга. Этот маленький спектакль был идеальным завершением безумной гонки.

— Ну что, животное, — пробормотал гном, обращаясь к Лапушке. — Видал? Это тебе не репей из гривы вычесывать. Это, вещь!

Дорога обратно в конюшню была тихой. Трясуноборозд бережно вез свой приз, прижимая к груди оси, словно новорожденного младенца. Лапушка шел на удивление спокойно, лишь изредка кося глазом на блестящий металл в руках гнома. Когда они вошли во двор конюшни, Трясуноборозд снял с коня упряжь и, вместо того чтобы по привычке отвесить ему подзатыльник, неловко похлопал по шее.

— Ладно, — проворчал он себе под нос, чтобы конь не услышал. — Спасибо, что ли… зараза ты эдакая.

Лапушка в ответ лишь громко и вызывающе фыркнул, обдав гнома облаком пыли и овсяной шелухи. Он был все тем же несносным, вредным и упрямым созданием. Но сегодня он был не просто вредным конем. Он был конем-чемпионом. И Трясуноборозд, глядя ему вслед и утирая лицо, поймал себя на мысли, что, возможно, на следующий год стоит подумать об участии в гонках на выносливость. Хотя нет. Пожалуй, его нервы этого уже не выдержат.