Юбилейное. 1825 2025. Выпуск 8

     Ал. Разумихин

     (Продолжение)

     Декабристы. Слова и дела.

     Факты и события. Выпуск 8

                История может помочь обрести трезвый
                мужественный взгляд на драматизм человеческого
                существования и может искушать иллюзорными
                мифологическими картинами мира.

     ПЕРВЫМ ЛЕТОПИСЦЕМ ИСТОРИЧЕСКОГО ДНЯ СТАЛ ГРАФ БЕНКЕНДОРФ

 Не стану заниматься голой арифметикой: сколько человек суд приговорил к смертной казни, скольких из них в итоге повесили. Напомню лишь принципиальный факт. Первоначально царь искренне пытался вступить с мятежниками в переговоры и не допустить кровопролития. И только когда получили смертельные ранения командир Гренадёрского полка полковник Стюрлер и генерал-губернатор Милорадович, приказал открыть артиллерийский огонь.

Можно, конечно, ссылаться на то, что он глубоко переживал всё случившееся и оплакивал участь убитых. «Никто не в состоянии понять ту жгучую боль, которую я испытываю и буду испытывать всю жизнь при воспоминании об этом дне», — написал он послу Франции графу Ле Ферронэ. А вот строки из другого письма, Великому князю Константину Павловичу, об их искренности судить не берусь, но в пронзительности им не откажешь: «Дорогой мой Константин! Ваша воля исполнена: я — император. Но какою ценою, Боже мой! Ценою крови моих подданных!»

Бесспорно, из 36 человек, судом приговорённых к смертной казни, в итоге казнили лишь пятерых. Таковы общеизвестные публичные цифры. Позволительно ли сказать, что большинство из приговорённых и восставших суровый и педантичный приверженец строжайшей дисциплины Николай помиловал?

В реальности цифры были иными. Какими? Хотел бы я сейчас, 200 лет спустя бунта-восстания, подержать в руках книгу, на обложку которой вынесен заголовок «14 декабря 1825 года. События, хронология, анализ и размышления в назидание потомкам». Нельзя сказать, что разного рода фрагменты на эту тему не существуют. Они есть. И первым летописцем исторического дня стал граф Александр Христофорович Бенкендорф, один из ближайших сотрудников Николая I, тогда ещё никакой не начальник III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии, не шеф Корпуса жандармов, не член Государственного Совета и Комитета министров.

Кто-то припомнит существование книги А. Е. Преснякова «14 декабря 1825 года» (1926) и более известной книги М. В. Нечкиной «День 14 декабря 1825 года» (1975). Но даже предполагать не стану, что они сегодня позволят получить ответы на массу вопросов, которые в обществе постоянно циркулируют.

Много лет прошло с той поры, но то ли декабристоведение как отрасль исторической науки в России увяла, то ли нет историков, кого происходившие тогда события не пугают своей вольной и невольной соотнесённостью с днями нынешними. А что если кто-то не так взглянет, не так прочтёт, не так поймёт, вдруг написанное не впишется в единый учебник истории? Лучше уж по старинке: не так, чтоб вникнуть, а так, чтобы по вкусу пришлось тому, с оглядкой на кого буковки выстраивались.

А вникнуть есть во что. И тут, на некоторое время отодвинув в сторону конкретный вопрос о количестве убиенных в ходе декабрьского бунта, вернёмся к ранее заданному общему вопросу, имеющему философское наполнение: каково это принимать царство, да ещё в той ситуации, в какой не по своей воле оказался Николай? Придётся продолжить разговор о власти.

Удивляться, что многие полагают, будто правление Николая I началось крайне неудачно, не приходится. Ещё бы, вместо торжеств бунт гвардейских заговорщиков и необходимость его подавления. А далее судебное расследование, в процессе которого он пропустил через себя буквально всех участников восстания. В результате выражение «расправа с декабристами» имеет хождение по сию пору. А вместе с ним и соответствующее отношение к Николаю I в обществе.

Не случись тогда этой драмы, каким оказалось бы его царствование — это из области «история не знает сослагательного наклонения». Правда, можно предположить, что оно было бы каким-то иным. Но драма произошла, и мы вправе приглядеться к тому, как повёл себя молодой царь в сложнейшей для себя ситуации.

Надо признать, для человека во власти человеческая кровь значима куда меньше слов, какие он позже выскажет о пролитой им крови. Слова окружающими запоминаются, а о крови зачастую они со временем забывают, особенно если она чужая. Поэтому восклицание героя тургеневского романа «Отцы и дети», ставшее крылатым выражением: «О друг мой Аркадий Николаевич, об одном прошу тебя: не говори красиво» не применима к человеку во власти. Он как раз должен уметь говорить красиво, то есть отточенными, запоминающимися фразами. Николай I был наделён этим качеством.

Памятуя о том, что он был третьим царским сыном и ему не была уготована судьба быть на верху властной иерархии, он там оказался, по выражению Леонида Ляшенко, «случайным императором». Его даже не готовили к роли верховного правителя России, но природой некоторые сущностные особенности, без которых во власти делать нечего, ему были отмерены. Эту черту в Николае I подмечали многие.

Не обладая тем, что называется чувством слова, он, однако, понимал что, когда, кому и как надлежит сказать, чтобы произвести впечатление. Желание понравиться у него было ничуть не меньшее, чем проявлялось у Александра I.

Тому множество примеров. Приведу один не самый банальный. В 1844 году (Николаю I уже 48 лет), он совершает официальный визит в Великобританию с целью лично познакомиться с политическими деятелями страны и провести приватные переговоры о судьбе Османской империи и выработке общей позиции на случай её распада (заметим, английский язык был для Николая практически родным — первые годы жизни его воспитывала няня-шотландка, так что переводчик ему не требовался).

Сохранились записи Чарльза Муррея придворного дипломата, писателя, одно время даже состоявшего гофмаршалом двора королевы Виктории, о пребывания императора в Лондоне:

«К его особе приставлен был один из старейших пажей королевы, Кинерд, который прислуживал ему ещё в 1817 г. (В ходе первой, образовательной поездки в Британию тогда ещё Великого князя в 1816—1817 годах, которая была тщательно спланирована не без участия императрицы-матери Марии Фёдоровны. — А. Р.)
Государь сразу узнал его. Вечером, в 11 часов, увидя в своих комнатах Кинерда, он сказал: «Кинерд, много лет прошло с тех пор, как я был здесь в последний раз; я тогда был молод, и мы весело проводили тогда с вами время. Я теперь дедушка. Вы, может быть, думаете, что я счастливый человек, так как я то, что люди называют великой особой, но я вам сейчас покажу, в чём заключается моё счастье». Говоря это, Император открыл шкатулку и показал миниатюрные портреты Императрицы и Великих Княжон. «Вот, — сказал он, — источник моего счастия: жена и дети. Может быть, этого не следовало бы мне говорить, но нет в Петербурге красивее девушки, как моя дочь Ольга». Затем Император простился с Кинердом, и тот вышел из комнаты со слезами в глазах — так его смутило оказанное ему Императором неожиданное доверие...»

Муррей пишет далее:

«Что же касается Николая, то если любезность и щедрость возбуждают популярность, то никто её так не заслужил, как этот Государь во время этой недели, которую он провёл в Англии. Кроме 500 фунтов стерлингов, данных им на приз Аскотских скачек (что равняется капиталу в 15 000 рублей), он пожертвовал 1000 фунтов стерлингов на фонд нуждающимся иностранцам, 500 фунтов стерлингов на сооружение памятника Нельсону и Веллингтону, да, кроме того, роздал такие же суммы на добрые дела...»

Меня не всё убеждает в психологическом портрете Николая I, созданном Г. И. Чулковым, который полагал, что «это его пристрастие к личинам характерно для его биографии. В нём вовсе не было тех душевных сомнений, какие были свойственны его брату Александру, коего Пушкин за эти "противочувствия" назвал "арлекином", но однообразие своего бездушного деспотизма Николай Павлович умел рядить в разные наряды».

Что касается характерного пристрастия к личинам, тут возражений нет. Однако с утверждением, что в нём не было душевных сомнений, свойственных его брату Александру, я не торопился бы соглашаться. На мой взгляд, человек, способный маскировать бездушный деспотизм, с равным успехом может с не меньшим успехом проявлять мимикрию в моменты демонстрации своей «душевности». Когда Николай был искренним, нам не дано знать. Быть одним, а слыть другим — причудливая способность, которую он обнаруживал неоднократно на протяжении жизни. При этом соотнесём его пристрастие к личинам с характеристикой, которую ему дала фрейлина Марии Александровны (будущей жены императора Александра II) Анна Фёдоровна Тютчева (дочь поэта Ф. И. Тютчева). Она имела возможность воочию наблюдать за жизнью Николая I:

«Он чистосердечно и искренне верил, что в состоянии всё видеть своими глазами, всё слышать своими ушами, всё регламентировать по своему разумению, всё преобразовывать своею волею».

Поэтому после декабрьских событий по истечении времени он скажет правильные слова: «Я был не так храбр, как вы думаете, но чувство долга заставило меня побороть себя». Фраза очень достойная. Какая в ней доля правды, каждый вправе решать сам, при этом сознавая, что 14 декабря назвавший себя императором труса не праздновал. Весь день был на виду, восседая на коне перед 1-м батальоном Преображенского полка. Его высокая, широкоплечая фигура была отличной мишенью. И он это прекрасно понимал. Но не ушёл, не спрятался за других. Хотя ему не советовали, его просили об этом. Позже Николай говорил брату Михаилу: «Самое удивительное в этой истории — это то, что нас с тобой тогда не пристрелили».

В тот день жизнь его висела на волоске. Можно сказать иначе: участь его была более чем сомнительна. На чём основан такой вывод? Какие-никакие планы действий у заговорщиков имелись. Беда была в том, что планов этих было громадьё и все не согласованы меж собой. Вроде бы люди военные, но понимания, что предстоит проведение не военной операции, а осуществление заговора, почему-то даже при погонах полковника не хватило. Помните, когда абсолютно трезвые генерал Леонтий Беннигсен и оба брата Панины с группой далеко не трезвых заговорщиков поднялись на второй этаж Михайловского замка, то перед дверью в опочивальню императора их встретили стоящие на посту два камер-гусара, которые категорически отказались открыть им дверь.

Далее простейшее без раздумий действие: один из гусаров получил удар саблей по голове и упал, обливаясь кровью. Второй с криком «Императора убивают!» бросился бежать по коридору. Чуть позже император, стоящий перед десятью заговорщиками, босой, в спальной рубахе и ночном колпаке уже выслушивал тираду Платона Зубова:

«Мы пришли от имени Отечества, чтобы умолять Ваше Величество отречься от Престола, потому, что Вы иногда страдаете помрачением рассудка. Ваша безопасность и подобающее содержание гарантируются Вашим сыном и государством».

В этот момент появляется подкрепление к заговорщикам — подоспевшая группа военного генерал-губернатора Петербурга Петра Палена. Император получает удар в висок золотой табакеркой от Николая Зубова. И всё! Прожект (в просторечии переворот) исполнен и завершён в соответствии с коротким и ясным сценарием.

Казалось бы, 14 декабря генералы Василий Шеншин и Пётр Фредерикс были ранены в голову саблей Щепиным-Ростовским, когда те пытались восстановить дисциплину среди солдат Московского полка. Первый шаг восстания малой пролитой кровью очень похож на начало убийства Павла. Но тогда ведь жанр дворцового переворота определил незатейливый сюжет, по-простому и исполненный, что называется по-домашнему.
 
Понадобились всего-то два удара: один саблей, другой зажатой в руке табакеркой. Здесь же затеяно восстание. Читаешь программы декабристов и вспоминаются строки из «Войны и мира», где Лев Толстой воспроизводит слова немецкого генерала на русской службе Пфуля. Он в романе составляет план кампании 1812 года против Наполеона и зачитывает его отдельные положения русским военачальникам: «Первая колонна марширует… вторая колонна марширует… третья колонна марширует…» (нем.) Что там определиться в терминах, каждый, кто замышлял переворот, каким быть завтрашнему дню видел на свой лад и вкус. Не решив, зачем, как, какими силами и куда, накануне решили «маршировать» на Петровскую (Сенатскую) площадь.

У заговорщиков как раз «три колонны» по первоначальному варианту плана и намечались. Первая группа под командованием Александра Якубовича должна была в Зимнем дворце арестовать Николая I. Вторая под руководством Александра Булатова — занять Петропавловскую крепость, лишив верные императору войска боеприпасов и артиллерии. Третья под руководством Сергея Трубецкого — выставить ультиматум Сенату и заставить его утвердить манифест революционеров.

Но в день восстания оставшиеся без своих «отцов командиров» заговорщики затеяли многочасовую дискуссию уже не о том, куда маршировать, а кто возглавит «колонны». Тема оказалась настолько серьёзной, что за время разговоров правительственные войска численностью 12 тысяч солдат окружили 3 тысячи восставших. Весь план рухнул, не успев начаться! Без ареста Николая даже сопротивление стало бессмысленным.

Однако вопроса, кто первым начал и пролил кровь, не встаёт. Декабристы: сначала штабс-капитан князь Щепин-Ростовский ударил саблей двух солдат Московского полка, которые отказались отдавать знамёна. Потом он же зарубил генералов Фредерикса, Шенина и полковника Хвощинского, пытавшихся остановить полк. Потом Каховский убил полковника Стюрлера, а Оболенский — Милорадовича. Потом Кюхельбекер пытался убить великого князя Михаила.

Исход революционной кампании предрешили несколько артиллерийских выстрелов. На площади погибли только обманутые солдаты и любопытствующие. Ни один революционер, затеявший мятеж, не пострадал. А далее аресты, следствие и суд. На всё ушло полгода. Кстати, нижних чинов в итоге сквозь строй прогнали всего шесть человек, остальные были прощены.

Обсуждая форму заговора, декабристы, наоборот, решают, что это должен быть не ночной заговор с убийством царя, как с Павлом и Петром III. Всё должно быть как в цивилизованной Европе: как в Испании, как в Неаполе, в Пьемонте, во Франции. Должна быть настоящая революция, явная, гласная. И для этого нужно при свете дня вывести войска на площадь, чтобы к ним там присоединились ещё войска и, когда собравшихся войск будет достаточно, действовать. Но весь из себя такой европейский сценарий в России почему-то не сработал.

Могла ли в тот исторический день затея желавших «пользы отечеству», пройти иначе? Для начала назначенный «диктатором» восстания князь Сергей Петрович Трубецкой должен был исполнять обязанности руководителя. Но диктатор, то есть тот, кто был наделён всеми возможными полномочиями, позволяющими ему принимать решения и проводить их в жизнь… рано утром бесследно исчез. Когда бунтовщики будут разгромлены, он отыщется вечером в доме австрийского посланника, где его и арестовали.

Я пока воздержусь задавать недоумённые вопросы, ибо у этого таинственного эпизода есть любопытные продолжения. Беспокоясь о судьбе уже начавшегося политического действа, на поиски так некстати пропавшего вождя отправился Рылеев. Соратника он не нашёл, но и к товарищам, вышедшим с оружием протестовать на Петровскую (Сенатскую) площадь, похоже, не вернулся.

А ведь в планы заговорщиков входило для начала силами Гвардейского морского экипажа захватить Зимний дворец, арестовать там Николая и всю его семью, если возникнут определённые обстоятельства, убить. Был в планах и пункт о взятии Петропавловской крепости. Чем не Бастилия? Несколько позже должны были подтянуться и другие части. Всё по методичке персонажа Льва Николаевича: «… вторая колонна марширует…» Но, судя по результатам, на занятии по тактике заговорщикам в погонах больше тощей «двойки» не светило. Даже вопроса «почему?» не возникает.

Отставной капитан Нижегородского драгунского полка Александр Якубович, который вызвался возглавить операцию по захвату утром Зимнего дворца, в последний момент то ли испугался, то ли сказались разногласия между Рылеевым и Бестужевым, поэтому, к счастью для Николая, никуда гвардейцев не повёл. Больше того, подойдя позже к Николаю I, который вышел к восставшим и находился в тот момент на бульваре, сообщил ему, что в мятеже участвует почти весь Московский полк, при этом заявил: «Ваше Величество, я был против Вас, теперь же я хочу умереть за Вас!» Выстрелить в монарха в упор не решился. Зато, вернувшись на площадь к стоящим солдатам в каре, объявил мятежникам, что Николай Павлович их боится, что надо продолжать держаться — и что победа близка.

Вообще-то задача ликвидации Николая I первоначально была возложена на отставного поручика Петра Каховского. Каким образом? Попасть в Зимний дворец и расправиться с претендентом на трон. Поначалу Каховский дал согласие, но, когда дело перешло в решающую фазу, отказался.

Можно добавить, что в списке заговорщиков был князь Александр Одоевский. Мы знаем его двоюродного брата Владимира, автора сказки «Городок в табакерке». Про него самого слышали как о поэте, написавшем «Из искры возгорится пламя». Соратники по тайному обществу считали его «случайным декабристом». И были правы. Позже Николай I назовёт его «самым бешеным заговорщиком».

Именно в ночь с 13 на 14 декабря корнет Александр Одоевский был в Зимнем дворце. Занятная ситуация: Николай Павлович ушёл в опочивальню, не подозревая, кто стоит на карауле. Князь Одоевский вспоминал, что в ночи что-то упало и испуганный Николай выскочил, неодетый, из спальни в коридор. Увидев Одоевского, успокоился. А Николай вспоминал, что в ту минуту Одоевский спокойно мог его убить, тогда бы история России… Не убил. Почему и что было бы, оставим без ответа.

Два с лишним часа в 20 шагах от Николая I с заряженными пистолетами находился Александр Михайлович Булатов, полковник, командир 12-го армейского егерского полка, старший сын генерал-лейтенанта М. Л. Булатова. Здесь, на площади, друг детства и юности Николая (они вместе учились в кадетском корпусе, а потом служили в гвардии), увидев вместо обещанных Рылеевым нескольких полков стоящие две роты Московского полка, понял, что организация восстания никуда не годна, и здраво решил: даже если он застрелит Николая I — это не поможет. Бардак пулей не лечится. Полковник, проехав по казармам гвардии, убедился, что больше никого ждать на площади не приходится: почти все полки приняли присягу Николаю.

Тогда один из героев Отечественной войны и Заграничных походов, буквально за несколько дней до восстания принятый в Северное общество Кондратием Рылеевым (он тоже был сокурсником по кадетскому корпусу), вернулся домой, оделся в парадную форму со всеми орденами и отправился к коменданту Петербурга. Тот препроводил его к Николаю. Булатов сдал царю шпагу, заявил, что он является военным руководителем восстания и потребовал, чтобы его арестовали и расстреляли. Его отправили в Петропавловскую крепость.

Позднее Николай I говорил, что простил запутавшегося 32-летнего полковника. Но выйти из крепости в сложившейся ситуации — для того означало прослыть предателем, испортив своё славное имя. И будучи под следствием, Булатов 29 декабря объявляет голодовку. Последовал приказ Николая о переводе полковника в госпиталь (значит, не выпускал из виду судьбу оступившегося и раскаявшегося). Но в ночь с 18 на 19 января 1826 года ослабевший Булатов с разбегу разбил голову о стену крепостного каземата.

Трудно поверить: похоронная процессия провожающих человека в последний путь, бывшего декабристом всего несколько дней, шла по улицам Петербурга более трёх часов. Перед покойным несли его награды, в том числе саблю «За храбрость», полученную в наполеоновских войнах. На памятник скинулись однополчане, оставив на тыльной стороне надпись «От товарищей лейб-гренадёр».

Такая вот трагическая страница истории о трёх выучениках-сокурсниках Первого кадетского корпуса, где они на протяжении десяти лет воспитывались вместе с детьми высших сановников России, среди которых были и великие князья, и иностранные принцы (своеобразный Царскосельский Императорский Лицей, готовивший будущих военных). День бунта, ставший для них судьбоносным, завязал ужасный узел. В нём сплелись и ложь Кондратия Рылеева (своему другу Булатову Рылеев обещал, что к восстанию будут привлечены несколько тысяч солдат), в памяти потомков ставшего тем, кому суждено было возглавить героическое восстание декабристов 14 декабря 1825 года, а затем в числе главных его зачинщиков казнённого Николаем I в Петропавловской крепости Санкт-Петербурга 13 июля 1826 года.

И практически полное забвение в памяти тех же потомков героя минувшей Отечественной войны 1812 года Александра Булатова, в какой-то момент оступившегося, поверившего другу, который, говоря современным языком, использовал товарища, зная о его негативных страстях в адрес умершего императора. Молодой офицер, затаивший обиду на Александра I, так как тот по какой-то причине отправил его из гвардии командовать полком в Пензенской губернии, присоединяется к заговорщикам. С подачи и по рекомендации Рылеева в восстании Булатову отводилась роль помощника «диктатора» Трубецкого. В итоге Булатов, человек чести, сам приговаривает себя.

И становление Николая I, не просто примеряющего на себя императорскую мантию, а берущего власть в свои руки. Тот день оставил глубокую рану в его душе. Но куда существеннее то, что он дал молодому императору понять, насколько хрупка власть, и позволил увидеть, как предают друзья — урок, выученный им на всю жизнь.
Позволительно предположить, что он воспринял мятеж не столько как политическое выступление, сколько как личное предательство людей из ближайшего окружения. Горькое «открытие» будет сказываться в дальнейшем на протяжении всего его царствования.

Именно этим можно объяснить, что в ночь с 14 на 15 декабря, когда во дворец привозили задержанных, Николай Павлович неоднократно будил жену, чтобы сказать ей, кто ещё участвовал в заговоре. Каждый раз эмоциональный шок был столь велик, что он не мог дождаться утра. Проснувшаяся в один из его приходов маленькая дочь Ольга запомнила:

«Ночью Папа; на мгновение вошёл к нам, заключил Мама; в свои объятия и разговаривал с ней взволнованным и хриплым голосом. Он был необычайно бледен».

(Продолжение следует. Планирую каждые две недели выставлять очередной выпуск своей проды)