Тагра. Глава 9. Алла

Тим проснулся позже обычного — солнце уже успело скатиться с подоконника, тень от ставен дрожала на стене. Он прислушался. В комнате было слишком тихо. Даже чайник, оставленный на краю стола, не пыхтел. Обычно он старался закипеть к пробуждению хозяев.

Тим подумал, что Алла просто вышла: за слухнёй, в трактир, в библиотеку — она иногда уходила, не будя его. Сначала не встревожился. Поднялся, умылся, сунул ноги в домашние тапки. Алла их терпеть не могла. «Как будто украл у пенсионера», — говорила она.

Он включил чайник, достал две чашки, потом, подумав, одну убрал обратно. Нарезал хлеб — краем глаза заметил, что на столе не хватает её деревянной заколки. «Волосы лезут в лицо, как влюблённые идиоты».

Прошёл час. Потом второй. Он позавтракал в одиночестве. Слухня была приторной, невкусной. Даже не изменилась — словно не заметила, что он волнуется.

Тим вышел на крыльцо, обошёл дом, заглянул в сад. Потом вернулся. Посмотрел на вешалку: не хватало серого шарфа. Она всегда его брала, даже в тёплую погоду. Привычка.

Он сел на край кровати. Рядом была её подушка — прохладная, ровная, не примятая.

И вот тогда он понял: Алла ушла. Не на час. Не в трактир.

Тим провёл рукой по лицу.
Странно — он всегда думал, что разберётся, если это случится. Сразу поймёт, что чувствует. Грусть, тревогу, злость. Что-нибудь.
Но внутри было не это.
Внутри было пусто.

Он никогда не задавал себе вопрос: кто для него Алла. Зачем — она же рядом. Утром приносит хлеб. Вечером ворчит, что он забывает закрывать ставни. Спит у стены, уткнувшись в его плечо, но так, чтобы не казалось, что ищет опоры.

Он откладывал эти вопросы. Потом, потом. Не сейчас.

А теперь…
Теперь ему оставалась только память. Фразы, взгляды, её голос, всё то, что он не додумал, не доспросил.

Она не жаловалась.
Но в последние дни говорила тише. Не печально — ровно.
Однажды — будто в сторону — сказала:
— Мне кажется, я здесь случайно. Как будто и Тагра это понимает.

Он тогда обнял. Пошутил что-то. Она улыбнулась, но улыбка не коснулась её глаз, оставшись лишь на губах.

И Тагра действительно никого не держит.
Если ты сам не держишься.

Тим вдруг ясно понял: Аллы в Тагре нет. Совсем.

Он не знал, где она теперь, но знал, что туда нельзя попасть просто так. Туда не ходят. Туда — стираются.

Он ещё пытался что-то делать. Зайти в лавку, заглянуть к Пекарю, пройтись по набережной, где они иногда сидели. Но каждый шаг казался лишним, каждый взгляд — вхолостую. Тагра оставалась такой же, но всё в ней стало как будто понарошку. Как в театре после того, как актёр, ради которого ты пришёл, ушёл со сцены.

Он вдруг понял: ему больше ничего не интересно. Ни трактир, ни слухня, ни новые места.
Без Аллы Тагра не имела смысла.
Он не винил её — скорее, себя. За то, что привык. За то, что считал её частью декорации, а не причиной, по которой он, оказывается, здесь жил.

Теперь всё было на месте. Кроме неё.



И тогда он пошёл к Привратнику.

— Я хочу уйти, — сказал он.

Привратник не поднял головы.

— Такое бывает.

— Я не прошу двери. Я не прошу дороги. Я просто хочу быть рядом с ней.

— Ты не знаешь, где она.

— Но город знает. Он её стёр. Может и меня.

Привратник долго молчал. Затем посмотрел на него.

— Ты правда готов?

— Я не знаю, что значит «готов». Я просто не могу остаться.

Привратник кивнул.

— Тогда иди. Не ко мне. Не к кому-то. К себе. Если ты исчезнешь сам, без помощи, — город поймёт.

Тим хотел что-то спросить, но передумал. Поблагодарил. И ушёл.

Он вернулся домой и начал убирать. Не наводить порядок, а убирать себя из этого мира. Снял с полки оставленные книги, сложил их в ящик. Развязал шнур с ключом и оставил его на крючке у двери. Все эти мелочи были не просто вещами — они были фактами его присутствия. Он стирал себя, слой за слоем, как выцветшее имя со старой вывески.

Он больше ни с кем не говорил. Не потому что так решил — просто не было повода. Люди не замечали его. Даже трактирщик, у которого он брал слухню каждый вечер, не спросил, что с ним. Просто налил и отвернулся. Словно не узнал.

В какой-то момент Тим понял: город уже не видит его.

Он не знал, куда идти. Просто вышел из дома, не закрыв дверь. Сначала думал: свернёт к реке, как в первый день. Потом — на вокзал, может, там что-то поймёт. Но ноги сами вывели его за черту квартала, в тот район, где воздух казался разрежённее. Сюда редко кто заходил. Стены домов были не дописаны. Двери без ручек. Ветви деревьев, как тонкие штрихи, ещё не ставшие живыми.

Он шёл всё дальше, пока не началось пустое.

Ни людей, ни звуков, ни даже кошек — только шаги по блеклому асфальту, которые не оставляли эха.
Он прошёл через детскую площадку, в которой не было ни качелей, ни песка — просто прямоугольник между домами, будто пустой фрейм. Потом — по лестнице, ведущей в подземный переход, хотя никакой дороги, которую надо было переходить, здесь не было. Бетонные стены, каких отродясь не было в Тагре, разрисованы граффити.

Когда он спустился, ему показалось, что он вспоминает, как рождался. Не метафорически — буквально. Тело знало это ощущение: сжатие, пустота, движение.

Он был готов к чему угодно. К полному исчезновению. К падению в ничто. К лицу Аллы. К пустоте. Даже к боли.
Но то, что он увидел с другой стороны подземного перехода — было Москвой. Просто знакомой до боли, слякотной зимней Москвой.

Он стоял между двумя домами — стандартными, панельными, осевшими под тяжестью лет и ссутулившихся от понимания собственного уродства. Воздух был вязким, пах бензином, прорезиненными подошвами, железом, которое давно не ржавеет, но и не блестит.

Люди двигались по улице. Кто-то спешил, кто-то брёл, уставившись в телефон.

Тим прошёл мимо супермаркета. За стеклом — фрукты в сетках, неестественно яркие. Он помнил, как в Тагре продавали слухню: в старом кувшине, с паром, с осторожным вопросом — «Что вам сегодня?»
Здесь — кассир без слов, без взгляда. Пластиковая упаковка. Сдача. Следующий.

На остановке сидела женщина. Лицо усталое, руки в перчатках, глаза — в никуда. Он поймал себя на мысли: в Тагре даже старики выглядели чуть легче. Не бодрее, не моложе — легче. Словно в них было что-то неиспользованное. Здесь — израсходованные остатки. Выжатые, но не отпущенные.

Он дошёл до знакомого двора.
Асфальт с трещинами, у бордюров грязные горки мокрого снега, откинутого с дороги. Подъезд — тот самый, где когда-то жил.
Он протянул руку. Металл ручки был холодный, без отклика. Лестница, покосившиеся почтовые ящики, из которых давно не доставалось ничего, кроме счетов и рекламы.

Он знал, что звонок давно сломался. Тим его не чинил. Смысл, если никто никогда им не пользовался? Он постучал в дверь. Скромно, три раза. Как будто давал шанс — не открыть.

Дверь отворилась после паузы.
Из-за неё выглянул человек. Или, точнее, почти человек. То, что осталось от Тима в этом мире.

Тим узнал его сразу.
Хотя всё было не так: волосы редкие, движения вялые, взгляд тяжёлый. Лицо как будто сползло вниз, утонуло в себе. Но он узнал. И этот — тоже.

Он поднял глаза. Встретился взглядом с Тимом. Почти не удивился. Просто кивнул. Словно принимая факт собственного сумасшествия и смиряясь с ним.

Он отступил, пропуская. Тим вошёл.

Квартира была той же — но выцветшей, измятой, оставленной на паузе.
В воздухе стоял запах несвежего белья и пыльных батарей. На кухне тарахтел старый холодильник. В углу работал телевизор, показывая вечерние новости без звука.

Прежний Тим уселся на табурет, не оглядываясь. Открыл бутылку минеральной воды, сделал глоток, поставил на стол.

— Ты…вы… вы присаживайтесь, если хотите.

Тим сел. Ничего не сказал.

— Тут всё спокойно. Живу один. Работаю немного. Больше дома. Привыкаешь со временем.

Он говорил буднично, как будто комментировал погоду. Не жаловался. Не оправдывался. Просто констатировал.

— Иногда кажется, что я кого-то жду. Но уже не помню, кого.

Потом пожал плечами.
— Вы же уйдёте? Я хотел, чтобы всё было иначе. Чтобы не так.

Тим закрыл глаза на секунду. Ему нечего было ответить тому, в кого он превратился.


Тим сидел в кресле, уткнувшись взглядом в пол, пока прежний — тот, усталый, оплывший, бесцветный — что-то бормотал о погоде, о том, что «еда в холодильнике» и «можно не снимать обувь, если ненадолго». Речь была пустая и бессмысленная. Просто звуковой фон. Но за ней — шёл ток: ощущение грязи, отупения, опущенности. Тиму хотелось выскочить, как из комнаты, из которой откачали весь воздух.

Он даже поднялся.
Постоял у двери.
Положил руку на ручку.

Но вдруг вспомнил — ту ночь, когда он стоял перед другим своим двойником. В Тагре, во время эпидемии зеркального вируса. И он тогда впустил его. Принял. Не потому, что хотел, а потому что иначе было нельзя.

Он медленно повернулся.

— Ты ведь тоже я, — сказал он. — К сожалению.

Тот, прежний, нахмурился.
— В смысле?

Тим не ответил.

Он подошёл ближе. Прежний Тим не отступил. Только посмотрел с лёгким недоумением. Как если бы знал, что положено удивиться, но нет сил и желания.

— Ты странный какой-то.

— Я и есть ты. Только не сдался.

Молчание.

Тим сделал шаг навстречу. Не человеку, а той части себя от которой когда-то отвернулся.

Он положил руку на чужое плечо. Почувствовал липкость ткани, вялость тела, тягучее, физическое отвращение. Волна тошноты поднялась мгновенно, но он не отпрянул. Закрыл глаза.

Это не было слиянием.
Скорее — впитыванием.
Как будто он был сосудом, в который возвращалась мутная, забытая жидкость.
Горькая. Старая. Его.

Тима стошнило в раковину.

Когда он умылся холодной водой и огляделся, комната была пуста. И показалась другой. Не чище — своей. Он узнал расположение вещей, вспомнил, где лежит запасной ключ, где в стене скоба, за которую удобно вешать рубашку. На тумбочке валялся смартфон. Он взял его, провёл пальцем — экран вспыхнул. Старый код подошёл.

В холодильнике была еда. В ящике — документы. На полке — флешка. Всё на месте.
Он снова был внутри своей московской жизни.
И теперь мог искать ту, за кем пришёл.

Он сидел на краю постели, с телефоном в руках. На экране — забытые письма, адреса, фрагменты переписок. Искал не логику, а след. Зацепку.
И вспомнил.

«Я хотела быть голосом, а не лицом», — сказала она однажды, сквозь смех.
Говорила, что вела ночной эфир на радио. Сказали, что голос у неё «не ложится в ухо». Тогда в нём это осталось — как примета.

Он пробил название. Старый сайт. Уже не активный. Только архивная копия главной страницы.
Радиостанция «Орбита FM».
Здание на юго-востоке Москвы. Сейчас там аренда, коворкинг, студии.

Тим записал адрес. И вышел. С чего-то надо было начинать.

В метро он заметил: люди вокруг были такими же, как прежде. Но теперь он чувствовал, что сам — уже не из их среды. Он не был странным, не был ярким — просто не звучал на их частоте.

На остановке женщина с тяжёлыми сумками пыталась выйти из автобуса. Он машинально протянул руку, помочь — как привык.
Она отшатнулась, ударилась о поручень. Потом бочком спустилась и ушла, оглядываясь на Тима с подозрением.

Он остался стоять.
Не было обиды.
Только ясность: его жесты здесь нечитабельны. Он стал слишком тихим для этого мира — и одновременно слишком явным.



Здание радиостанции встретило затхлым воздухом и выцветшими указателями.
На вахте он сказал:
— Мне в архив. Старые записи.
— Второй этаж. Слева. Странно, что кому-то понадобился этот хлам. Аппарат в углу. Кажется, ещё работает.

Кассеты. Пыль. Выцветший фломастер. В мире уже и лазерные диски уходили в прошлое, а это радио работало на магнитной ленте. Оригиналы, что тут скажешь.
Он перебирал одну за другой, пока не почувствовал — внутри скапливается что-то густое, тяжёлое. Усталость? Нет. Мысль. Но не его.
Холодная, почти физическая:

«Это не нужно. Ничего не будет. Она исчезла. Сиди дома. Смирись».

Он узнал эту интонацию.
Не свою — его. Того прежнего

.
Он закрыл глаза. И задушил её. Без борьбы. Без объяснений. Без уговоров. Зло. Просто не дал ей места и шанса.

Вдохнул, выдохнул, и продолжил искать.


На нижней полке, между двумя коробками с подписями «повтор» и «запас», лежала тонкая кассета.
Надпись — неровным, знакомым почерком:

«Алла М. / пилот / не в эфир / ночь»



Щелчок. Шипение. Затем — голос.
Немного глухой, в самом начале чуть неровный — как у человека, говорящего не для кого-то, а чтобы выговориться.

— Пилот. Алла. Без сценария. Ночь.

Пауза. Микрофон улавливает дыхание и движение стула.

— Не уверена, зачем это. Никто не просил, никто не слушает. Просто иногда… легче сказать в пустоту, чем держать в себе. Это ведь никому не повредит. А мне, может, и полегчает.

Небольшой смешок — сдержанный.

— Сегодня сказали, что голос у меня «неформатный». Что он… напряжённый. И паузы слишком длинные для радио.

Она делает паузу. Листает что-то — возможно, сценарий, который так и не прочтёт.

— Иногда кажется, что всё в мире рассчитано на кого-то, кто более... совместим. Приспособлен. Я не вписываюсь.
Ни в формат, ни в голос, ни в ожидания. Как будто живу в щели между плитками.

Долгая тишина.

И вдруг — будто случайно:

— Тим… если ты это слышишь...

Остановка. В голосе удивление.
— Что?

Она смеётся — растерянно.

— Не знаю, почему я это сказала. Странно. Я не знаю никакого Тима.
Докатилась. Воображаемый друг Тим. Обычно он бывает у нервных детей.

Пауза. Уже тише:

— Наверное, просто хочется, чтобы хоть кто-то услышал. Не сейчас — когда-нибудь. Не зов. Не просьбу. Просто… присутствие.

Тишина.

— Всё.

Щелчок.



Тим вышел из здания студии, держа в кармане кассету. В ушах ещё стоял её голос — не как эхо прошлого, а как живое присутствие. Смущённое, уставшее, ироничное.
Она не звала. Не надеялась. Просто хотела быть.

Он сел на скамейку напротив остановки и закрыл глаза.

"Тим… если ты это слышишь..."

Она не знала его. Но сказала.
Он мог бы отмахнуться: совпадение, случайность, усталость. Но он знал её голос, знал, как он звучал, когда она не хотела быть слабой, но всё же была. И этот тон — он слышал в Тагре. Он слышал его в её фразах, когда она обрывала разговоры. Когда молчала не потому, что нечего сказать, а потому что хотела, чтобы поняли без слов.

И тогда он вспомнил: как-то, почти между делом, она рассказывала...

— …была у меня нелепая попытка волонтёрить. Детский дом. Я туда ходила раз шесть. Потом бросила. Сказали, у меня голос слишком… другой.
Дети пугаются. Смешно, да?

Он тогда не ответил. А она добавила:

— Там был мальчик. Я ему читала в коридоре. Никто не слушал. А он слушал.
Потом сказал: «Вы не как все. Но я понял».
И всё. Это было всё.

Он открыл глаза.
Достал смартфон.
Ввёл в поисковик: "детский дом", "юго-восток", "закрыт", "2022", "волонтёры".

В одном архиве — упоминание:

«М. Алла Игоревна, краткосрочный волонтёр. Некоммерческий визит. Неофициально».

Адрес — окраина, почти в промзоне. Дом закрыт на реструктуризацию.



Дорога заняла больше часа. Пересадка в метро, потом автобус, потом пешком — мимо гаражей, через разваливающийся мост. Город здесь был другим: не враждебным, но пустым. Как будто сам не знал, зачем ещё существует.

Детский дом стоял в углублении между двумя кирпичными корпусами. Калитка заколочена, табличка снята, на воротах — облупившаяся краска и лист с надписью:
"Учреждение временно закрыто. Доступ строго ограничен."

Тим обошёл забор. Слева — металлическая дверь, не запертая, петли проржавели. За ней — двор, клумбы, облезлые качели.

Он не знал, зачем здесь. Не знал, что именно ищет. Но шагнул внутрь.

Внутри было тихо. Стёкла выбиты не везде, но пыль — повсюду. Пол скрипел под ногами как сигнализация.
На стенах виднелись остатки рисунков: солнце, деревья, карикатурные животные. В одном углу — кукольный театр. Занавес потрёпан, но висит.
На подоконнике — чашка с ручкой, отбитой вровень. Засохшие кисти.

Он шёл медленно, как будто боялся потревожить чужой сон.

В коридоре — классная доска, мел. Кривобокая надпись. Но не мелом, а гвоздем:
«Здесь были Вагид и Лёха».
Он остановился.
Провёл пальцем.
Пыль слетела — и буквы стали чётче.

Тим вошёл в одну из комнат. Детская. На полу — сдувшееся кресло-мешок, рассыпавшийся пенопласт, развороченный ящик с книжками.

Одна из книг — открыта.
«Чук и Гек», вырван один лист.
Тим сел на подоконник.
В разбитое окно подул ветер.
Он достал кассету. Посмотрел на надпись.

Он не знал, оставила ли она след в Тагре. Не знал, услышит ли он её снова.
Но сейчас он впервые почувствовал, что стал ближе к ней, чем был.

Тим услышал шаги и уже подумал: охрана. Но в дверном проёме появился мальчик — лет девяти, максимум десяти. Худой, с торчащими ключицами, в куртке нараспашку и обшарпанных кроссовках. Рюкзак висел на одном плече. Он не испугался, не спрятался — просто остановился и посмотрел.

Взгляд прямой, но не дерзкий. В нём не было настороженности, но и доверия — тоже.

— А вы кто? — спросил мальчик спокойно, как будто имел право знать. Как хозяин спросил бы гостя.

Тим ответил не сразу.

— Я ищу одну женщину. Она… приходила сюда. Давно.

Мальчик кивнул.
— Я тут жил. Теперь в новом. Но там хуже.

Он подошёл к окну, глянул во двор. Двигался уверенно, но в его движениях было что-то сдержанное, как у тех, кто слишком рано научился не мешать.

Тим смотрел на него — и чувствовал: этот мальчик на той же частоте, что и он. Не по возрасту, не по уму, а по тону внутренней тишины.
Он не был нужен в этом мире. Ему не находили места, но и не выталкивали. Просто проходили мимо.
И он тоже начал ходить мимо.

— Она читала нам. Мне. Потому что больше никому её голос не нравился. Она была другая, не как воспитатели. И она не боялась молчать.

Он оглянулся.

— Вы её знаете?

Тим кивнул.

— Ты её помнишь?

— Я ничего не запомнил, кроме того, как она читала. И что сказала, что у меня глаза не как у всех. Это никому больше не надо.


Они сидели на полу, у стены. В коридоре было прохладно. Мальчик достал из рюкзака конфету, протянул.

— Это чтобы вы не забыли, что я настоящий.

Тим взял. Молча. Сжал в ладони.

— Может, мы найдём её вместе? — сказал он.

Мальчик кивнул.

— Только… не спрашивайте, где она. Я не знаю.
Но я помню, как было, когда она была рядом. И я думаю — если снова станет так же, значит, она где-то близко.

Они не знали, куда идти.
Просто вышли из детского дома и пошли вдоль улицы. Сначала молча.
Потом мальчик — он представился Димой — сказал:

— Если бы я был она, я бы пошёл туда, где я никому не мешаю. Где можно просто сидеть и не делать вид.

Они зашли в закусочную, потому что там было тепло и пахло хлебом.
Сели у окна.
Тим достал из кармана кассету, положил на стол.

— Она записала это для меня, когда ещё не знала, что я есть.

— Но сказала, как будто знала.

— Да.

Они сидели, ели пирожки. Мимо проходили люди, за окном сыпался снег. Никто на них не смотрел.

— А она, эта женщина, которую вы ищете, хочет, чтобы вы нашли?

Тим поднял глаза.

— Теперь не знаю.

— Если нет, мы её не отыщем.



Здесь не было линий, к которым Тим уже привык в Тагре. Этот город не звал и не отталкивал — он просто был. Как мебель, которой никто давно не пользовался. Безразличный, глухой, не интересующийся ничьим присутствием. Тим сделал шаг — пусто. Ещё один — снова ничего. Он остановился, закрыл глаза, попытался нащупать направление, как делал это в Тагре. Напрасно. Всё рассыпалось.

Он вдруг понял, в чём дело. Линия не рождается от желания. Не появляется от силы воли или умения. Только от чувства. В Тагре всё держалось на том, что кто-то был кому-то нужен. Здесь, в этом мёртвом городе, никто никому не был нужен. Пространство не отвечало, потому что никто не спрашивал. И если ты не нужен — линия не держится. Если не любишь — она не ведёт и не идёт за тобой. В этом была разница: не между Тагрой и Москвой, а между живым и мёртвым.

Он сделал ещё один шаг. Линия снова исчезла. И в этот момент Дима взял его за руку — молча, без объяснений. Просто оказался рядом и встал на ту же нить, которую пытался найти Тим. Не как поводырь, не как ученик, а как тот, кто точно так же не хочет остаться один. Тим ощутил движение. Слабое, но живое. Линия откликнулась. Она потянулась, как бы нащупывая, можно ли доверять. И пошла — медленно, неровно, почти неощутимо — но пошла.

Они шли по ней вдвоём, как по тонкому стеклу, стараясь не спугнуть. Каждый шаг был осторожен. Линия изгибалась, то пропадая, то снова проявляясь. Воздух казался плотнее обычного. Свет фонарей скользил по мокрому асфальту, как будто следил. Всё вокруг — подъезды, окна, светоотражатели — молчало. Но внутри этой тишины росло что-то похожее на музыку.

Где-то впереди линия изменила направление. Почти свернулась в кольцо, а потом распрямилась, как если бы кто-то другой, идущий навстречу, встал на неё с другого конца. Тим почувствовал — не понял, а именно почувствовал, как она напряжённо ждёт. Он посмотрел вперёд и увидел силуэт. Им навстречу спешила, часто сбиваясь на бег, Алла.

Они встретились не как в фильмах. Без бросков навстречу и слёз. Просто встали рядом, как будто никогда и не расходились. Линия, созданная из любви и нужности, выдержала. В мёртвом городе, где всё прочее рассыпалось, она осталась. Одна. Живая. И была им путём домой.



Они стояли на пустой улице.
Ветер осторожно тронул край её шарфа. Того, серого.
Алла дышала тяжело, как будто что-то внутри не хотело срастаться обратно.

— Ты... — начала она, но осеклась.
Он ждал. Без вопросов.
Она посмотрела ему в лицо. Тихо, как будто разговаривала не с ним, а со своими страхами:

— Я думала, ты не пойдёшь за мной.

Он чуть наклонил голову.
— Я не знал, куда. Но без тебя — всё разваливается.

Алла усмехнулась. Коротко, без радости.
— А здесь всё отлично, да? Тишина, пустота, и ни одной причины жить.

Он не улыбнулся.
— Но одна всё-таки есть.

Она опустила взгляд.
— Я не уходила. Просто исчезла.
Пауза.
— Тагра будто сама выталкивала. А обратно… не звала.
— А я звал, — сказал Тим. Тихо.

Она кивнула.
— Слышала. Но не верила.

Наступила та тишина, в которой раньше жили недосказанность, раздражение, обида.
Теперь только усталость.

— Я не умею просить, — сказала она. — Даже когда очень хочу, не умею.

Он сделал шаг ближе. Не касался. Просто был рядом.

— Я знаю.

Она посмотрела прямо. Без вызова, но с усилием — как будто внутри всё спорило.

— Я всё ждала, что ты уйдёшь.
— Почему?

— Потому что слишком долго никто не оставался. И когда ты не уходил, становилось страшнее. Потому что сильней привыкала.
— А теперь? — спросил он.

Алла покачала головой.
— Теперь страшно, что ты останешься. Потому что это уже — навсегда.
Она сделала паузу.
— И всё равно… останься.

Тим чуть сжал её руку. Слов было не нужно.

Молчание затянулось — не гнетущее, просто полное.

Тим обернулся. Мальчик стоял чуть поодаль, в полутени, у стены. Лицо упрямо напряжённое, как будто он готовился к окрику.

— Я просто… ждал, — сказал он. — Не хотел мешать.

Алла улыбнулась — по-настоящему, впервые за долгое время.
— Прости. Мы про тебя совсем забыли.

Она подошла ближе, наклонилась, посмотрела ему в лицо.
— Ты ведь тот самый мальчик, который слушал до конца. Тогда, в детском доме. Я читала сказку, а остальные давно разошлись… А ты остался.

Дима пожал плечами.
— Там было интересно.

Алла обернулась к Тиму.
— Он такой же, как мы. Не отсюда.

Тим кивнул.
— Да. Только ещё не знает, откуда.

Он опустился на корточки рядом с мальчиком.
— Ты ведь не знаешь, куда мы идём?

Дима посмотрел им в глаза по очереди.
— Не знаю, — сказал он. — Но обратно я точно не хочу.

Тим посмотрел вперёд, в темноту улицы, потом на мальчика.
— По этой линии можно пройти только в одну сторону. Обычно.
Он помолчал.
— Ты готов не вернуться?

Дима отвёл взгляд. Помолчал.
— А если… а если там хуже?
— Вряд ли. Но там точно не просто, — сказал Тим.
— Я должен сейчас решить?

Вместо Тима ответила Алла.
— Понимаешь, мы не вправе решать за тебя. Только сам.
Сказала — и чуть повернулась к Тиму.
В её взгляде не было вопроса, только уверенность, чуть настороженная, но без той старой привычки держать всё под контролем.
Она отдала ему право — не потому что сдалась, а потому что доверила.

— Я не уверен, — сказал Дима. Он потёр плечо ладонью, нервно. — Но если я сейчас скажу «нет»… всё останется, как было?
— Да, — кивнул Тим. — И мы пойдём, а ты — останешься.

Мальчик глянул на них. Долго молчал. Его никто не торопил.. Потом сказал негромко:
— Тогда пойдём.

Он встал рядом, и линия под ногами словно вздохнула. Ненавязчиво, но ощутимо. Она ждала троих. И приняла.



Они шли втроём. Линия пульсировала под ногами — не светом, а уверенностью.
Она не вела по прямой. Иногда поворачивала между домами, огибала стены, проходила по подземным переходам, поднималась по лестницам.
Город не сопротивлялся. Он просто отступал. Свет гас в окнах. Дома становились призрачными. Тротуары становились мягче. Снег ложился гуще.
За спиной — Москва. Впереди — что-то другое.

Они прошли через парк, где фонари не зажигались, но было светло. Мимо витрины, в которой отражения остались на месте, даже когда они уже ушли.
В какой-то момент Дима остановился и сказал:
— Здесь совсем не так.
Тим кивнул.
— Да. Уже не Москва. Но ещё и не Тагра.
— Похоже на сон, — пробормотал мальчик.
— Иногда Тагра именно так и приходит, — сказала Алла. — Когда ты почти проснулся, но решил остаться.

Дальше они двигались почти на ощупь, потому что всё стало зыбким, неочерченным.
Однажды под ногами оказался не асфальт, а деревянный настил. Потом — мягкий мох. Потом — стеклянная крошка, холодная, но не колючая.
Они не удивлялись. Просто шли. Вместе.

Потом была тишина. Очень глубокая. Такая, где слышно не звуки, а отсутствие звуков.
В этой тишине что-то шевельнулось. Не снаружи — внутри.
И Тим понял: они дошли.

Впереди — свет. Не яркий. Тёплый. И — шаги.
Сначала одни. Потом — вторые.
Кто-то шёл им навстречу.

Они в очередной раз поднялись из серого подземного перехода на мостовую. Дул тёплый ветер. Уличные фонари были старомодные, будто газовые.

Тагра встретила их без звуков, без зрителей. Просто — впустила.

На углу стоял Привратник. В своей неизменной куртке, с блокнотом под мышкой, как будто записывал что-то и отвлёкся.
Увидел их — и ничего не сказал. Подождал, пока подойдут.

— Тебя не было три месяца, — сказал он Тиму.
Голос всё такой же: с хрипотцой, чуть усталый, но внимательный.
— Мы думали, ты ушёл. Насовсем.

Тим хотел ответить, но Привратник уже смотрел на мальчика.

— А ты кто?
— Дима, — сказал он.
— Ну что ж, Дима. Ты сделал трудный выбор. И ты не ошибся.

Он полез в карман куртки. Некоторое время искал, потом вытащил яблоко — тёмно-красное, почти бордовое, с матовой кожурой. Протянул мальчику.

— На, держи. Не волшебное. Просто настоящее. Здесь вообще не так уж много волшебного. Ну, разве что драконы.

Привратник рассмеялся:

— Тим с Аллой знают, о чём я.
И добавил, уже серьёзно:
— Добро пожаловать домой.

Дима взял яблоко двумя руками. Неуверенно. Словно опасался, что оно исчезнет.

Тим взглянул на Аллу. Она стояла чуть позади.
Не улыбалась, не комментировала. Просто смотрела — на них, на город, на воздух, в котором снова чувствовалась живая ткань.

Привратник кивнул.
— Пойдём. Пока тебя не было, в городе накопилось много работы для Укладчика.

И линия под ногами снова дрогнула. Только теперь она была частью улицы. Как всегда.



Эпилог

В трактире «Семь скоб» было почти пусто в такую рань. Тим сидел у окна, тёплая Слухня грела ладони. Он пил медленно. Смаковал тишину.

Трактирщик, привычно глядя на часы, щёлкнул рубильник старенького приёмника. Тот кашлянул, пощёлкал, зашуршал, чихнул статикой и замер. Настроился.

— Доброе утро, Тагра! Проснулись? Тогда вот вам самые свежие городские новости...

Голос был узнаваемым. Для всех, кроме Тима. Для него он был просто родным. Не весёлым и не официальным — настоящим. Тем, которому верят, даже не задумываясь. Тим не улыбнулся, не вздохнул. Только Слухня поменяла вкус — стала мягкой, как бархат, чуть терпкой.

Алла никогда не любила рано вставать. Бурчала, скрывалась под одеялом, обещала всё проспать на свете.
Но теперь уходила из дома ещё затемно, пока сам Тим ещё не различал границу между сном и проснувшейся Тагрой.

Она не играла в радио — она стала голосом, который город слушает.
Потому что иногда, чтобы быть нужной, не нужно менять себя. Нужно только найти, где ты по-настоящему слышима.

А для этого — должно было пройти всё. И Москва. И страх. И встреча.

Теперь её голос начинал день Тагры.
И этого было достаточно.