Отблески ушедшего солнца

В родительском доме дышалось иначе. Здесь, под сенью их любви, жила особая уютность, как тепло от самовара – ненавязчивое, но постоянное. Детские сердца, словно барометры, безошибочно улавливали это чувство полного доверия и защищенности. Не важно, чем были заняты мама с папой – чистили картошку на кухне, что-то мастерили или просто молча сидели за чаем – их присутствие само по себе наполняло пространство тихим счастьем. А уж по выходным дом преображался.

В пятницу или субботу, словно по незримому сигналу, начинал наполняться родней. Приходили без звонков, без приглашений – так было заведено в те советские времена, когда расстояния между сердцами измерялись шагами, а не телефонными проводами. Шумно вваливались в сени, принося с собой запах улицы, гостинцы для всех – от леденцов малышне до крепкого чая для старших. Стол, под натиском щедрости хозяек и принесенных даров, буквально ломился. Душистые пироги соседствовали с хрустящими бочковыми огурцами и помидорами, румянились горки дымящейся, только что из печи, картошки. Салаты, как яркие островки, пестрели на скатерти. Для женщин – душистый травяной чай в расписных чашках. Для мужчин – водка, что лилась тогда широкой, шумной рекой. И тогда отец брал в руки аккордеон.

О, это было чудо! Под его пальцами в углу стоящий инструмент оживал, наполняя дом звонкими, задорными, а порой и щемяще-грустными переливами. И голос его поднимался – сильный, чистый, будто настоящего артиста. Но особенно трогали душу старинные татарские напевы. Они звучали из глубины веков, пронзительно и мудро, и в отцовском исполнении обретали такую силу, что гости замолкали, а по щекам старших женщин катились скупые, теплые слезы. Это была музыка корней, память крови.

Дети, смущенно пробормотав спасибо за угощения, уже рвались на волю. Двор мгновенно наполнялся визгом, смехом, топотом маленьких ног. Собиралась целая орава сверстников – неожиданный праздник детства! Играли во все, чем богата была улица тех лет: бешеные «догонялки» и таинственные «прятки», азартный футбол мячом-тряпкой, шумные «цепи кованые», где звенели разорванные звенья. Девочки, задрав подолы платьиц, прыгали в «скакалки» и «в резиночки», ловко перепрыгивая через натянутые между двумя подружками полосы авиационной резины. Мальчишки соревновались в «ножичках», метко втыкая раскладной перочинный нож в землю сложными «ласточками» и «вертолетами». Всеобщим любимцем были «баталки»: жестяные банки из-под тушенки водружались пирамидкой на здоровенную банку из-под компота, и очередь метких стрелков, пацанят и девчонок, старалась сбить эту крепость броском увесистой палки. А в укромных уголках сада девочки создавали свои «секретики» – крохотные земляные гроты, куда с благоговением укладывали сокровище: перламутровый камушек, диковинный фантик от редкой конфеты, блестящую пуговицу. Сверху – волшебное окошко из цветного стеклышка, сквозь которое в сумерках сокровище казалось особенно таинственным.

Шум, гам, песни отца, смех взрослых за столом – все это сплеталось в единую, теплую симфонию детства. Расходились поздно, ближе к полуночи, унося с собой усталость в ногах и запас радости в душе – до следующей такой же шумной, душевной встречи.

Но время, неумолимый токарь, точило свою деталь. Дети взрослели. А страна... Страна вступила в эпоху великого слома – Перестройку, а затем и развал Союза. Старые связи, крепкие, как корни векового дуба, начали слабеть и рваться. Встречи становились реже, разговоры короче. На смену «догонялкам» пришли другие игры – игры выживания.

Мир перевернулся. В школах появились охранники – немыслимая прежде преграда между детьми и взрослым миром, ставшим вдруг враждебным. Исчезла та прежняя, почти наивная непринужденность, безоглядное доверие эпохи, канувшей в Лету. На площадях зазвучали горькие, хриплые крики о невыплатах шахтерам, монотонный стук касок об асфальт – немой укор рухнувшей системе.

На тридцать долгих лет растянулась эта мучительная трансформация – от коммунистической определенности через хаос развала к жестоким законам дикого рынка. Заводы и НИИ, словно в гигантском калейдоскопе, сливались, ломались, перекраивались, превращаясь в нефтегазовых левиафанов. Люди нашей земли, привыкшие к тяжелому, честному труду на заводах и своих огородах, люди, не избалованные излишествами, вдруг оказались выброшенными на обочину. На улицах городов появились первые «бомжи» – жутковатые призраки новой реальности. Мы, выросшие в СССР, где безработица была страшилкой из капиталистических агиток, взирали на них с растерянным ужасом и жгучим стыдливым сочувствием: «А вдруг и я?..» Раньше спасала земля – продашь на базаре выращенное, протянешь. Но рухнули колхозы, умерли деревни. Дорога в никуда стала шире.

Отдалялись не только от родителей. Родня – братья, сестры, двоюродные, троюродные – словно разбрелись по разным планетам. Жизнь свелась к одной гонке: кто больше, кто быстрее, кто выше? На окраинах городов, словно грибы после дождя, стали вырастать «фазенды» и «усадьбы» – неприступные крепости за высокими заборами, многоуровневые дворцы с пустыми взглядами окон. С приходом нового президента шторм немного утих. Появилась призрачная стабильность, крохи достатка. «Бомжи» стали восприниматься не как жертвы системы, а скорее как ленивые маргиналы, не желающие вписаться в новый порядок.

Но самая страшная рана тех лет – это яд, хлынувший в людей. Борьба с частными «виноградниками» обернулась бедой: прилавки наводнила «паленая» водка, суррогатное пойло в ярких этикетках. Здоровье, подточенное стрессом и нищетой, не выдерживало этого удара. И теперь праздничное застолье, бывало, оканчивалось не звоном аккордеона и дружным «Яблочко», а глухой тишиной морга и вдовьим плачем. Эхо тех веселых, шумных вечеров детства гасилось горечью новой, жестокой реальности.


Однажды на нашем тихом дворе, словно призрак из иного мира, возник незнакомец. Не мужчина даже — тень мужчины. Он метался между подъездами, колотил кулаком в каждую дверь, и из его пересохшего горла вырывалась лишь одна, полная животного ужаса мольба: «Спасите! Черти гонятся! Спасите!» Женщины, услышав этот бред за дверью, в страхе захлопывали глазки, сердце колотилось: откуда явилось это исчадие пьяного кошмара? Привести его в подобие чувства сумел лишь один старый сосед, видавший виды. Он лишь махнул рукой: «Белая горячка, бабы. Запой. Дни, наверное, не просыхал». Позже, сквозь тяжкий туман стыда и беспамятства, проступило жалкое, как грязная лужа после ливня, открытие: этот потерянный, затравленный невидимыми бесами человек – оказался вдруг... дальним родственником.

После ухода родителей, словно опавшие листья с осеннего дерева, стали отдаляться и дальние родственники. Кто-то – медленно, неминуемо. Кто-то – исчез внезапно, без следа и прощания. Но были и другие. Те, что, словно стряхнув с плеч пыль собственных промахов и падений, внезапно находили в себе право – право судить. Они являлись, как непрошеные советчики в чужую беду, и роняли с высоты своего внезапно обретенного величия увесистые глыбы замечаний, непрошеных наставлений, поучений жизни, которой сами едва ли владели. Звучало это всегда иронично, с кривой усмешкой где-то в уголках губ.

«Да, – думалось тогда, с горечью оседающей на дне души, – как же стремительно выветривается добро. Как будто его и не было». Каково же должно быть мнение о себе у такого человека? Какая башня из слоновой кости возведена в его сознании? А ведь было... Было же время! Когда-то мои родители, простые и добрые, приняли этого человека под свой кров, когда тучи сгущались над его головой. Разместили на своей скромной жилплощади, делили хлеб, помогли встать на ноги – трудоустроили, дали опору. Далёкое эхо их доброты теперь глухо билось о каменные стены этого высокомерного «не звони».

Хорошее... Оно забывается. Быстро. Безжалостно быстро. Остается лишь осадок – горький, как полынь, и жалкое прозрение, пробивающееся сквозь туман.

А ведь судьба-злодейка не пощадила и этого человека, преподнеся свои горькие уроки сполна. Была у него, представьте, иная жизнь — он, единственный сын с дипломом вуза, с сиянием интеллекта в глазах. Но тяга к дешевой, паленой отраве, эта черная дыра в душе, не отпускала его в самые тяжкие дни. Странно и страшно было видеть: зарплаты нет, хлеба насущного не хватает, а на бутылку — всегда находятся и гроши, и пути. Года шли. В роду он остался старшим. Время дошло и до него, надо было стать мудрецом, седовласым муфтием — давать советы, наставлять, замечать ошибки молодости. А мог ли человек со слишком глубокими, слишком страшными отпечатками пережитого стать советчиком, наставником, мудрецом? Образы того времени, того кромешного ада «белой горячки» — искаженные лица, незримые преследователи, провалы памяти — всплывали в глазах, делали взор замутненным, незрячим. И можно довериться советчику, за плечами которого бродят такие призраки? И все же... Если уж Всевышний дает падшим шанс подняться, возможность очнуться, выучиться заново жить и исправить содеянное — разве не стоит верить?


Из реальных наблюдений.