Как имя колхозу меняли. 1937 год

Как имя колхозу меняли. Отрывок из книги «Вадья изначальная»

Солнышко припекало, и выпавший накануне снежок таял на глазах.
— Смотри, Михалыч, осень-то какая тёплая, прямо как в тридцать седьмом, — задумчиво произнёс Тихон.
— Ишь ты, сколько годков прошло, а ты всё помнишь, — усмехнувшись, ответил старик.
— А как не помнить? Я мальцом был, с отцом тогда на собрание ходил, как сейчас вижу… — он сделал паузу. — Колхоз тогда переименовали.
— Да ну? А чего так?
Тихон прислонился к стене, прикрыл глаза, и картины прошлого сами собой ожили перед его взором.

Осень в тридцать седьмом в Вадье выдалась тёплая, но дождливая. Дороги и тропинки раскисли, превратившись в бурое месиво, которое к ночи схватывал мороз. Они с отцом зашли в тесную контору, где кисло пахло махоркой и мокрой овчиной. Народу было не протолкнуться. Мужики стояли вдоль стен, хмурые, как тучи за окном, молчаливые. В центре, за единственным столом, сидел уполномоченный из района — человек новый, с цепким взглядом и в скрипучей кожанке, от которой веяло властью. Он потрясал телеграммой, будто саблей.

— Видали? — голос у него был резкий, как щелчок кнута. — Чёрным по белому напечатано!

Председатель, мужик плотный, бывалый, чьё лицо было изрезано морщинами, как поле плугом, взял бумажку, повертел в мозолистых руках.

— Дак, может, ошибка вышла, товарищ? Может, не про наш колхоз тут речь?

— «Наш-не наш»! — передразнил уполномоченный. — Тут чётко прописано: «имени Я-ко-вле-ва»! А Яковлев этот, стало быть, враг народа теперь. Понятно излагаю?

В избе повисла тяжёлая, вязкая тишина. Только старая муха билась о стекло да керосиновая лампа потрескивала. Мужики уставились в пол, пряча глаза. Что тут скажешь? Ещё вчера портрет этого Яковлева висел в красном уголке, а сегодня его имя — клеймо.

— Ну и что молчим, товарищи? Думу думаем? — не унимался приезжий. — Предложения будут?

Из тёмного угла, где сидел на лавке старый дед Анисим, раздался сиплый кашель, а потом и голос:

— А чего тут думать... Переименовать, да и дело с концом.

— Вот это мысль дельная! — оживился председатель, ухватившись за неё, как утопающий за соломинку. — А как называть-то будем? В честь чего?

— В... в... — протянул кто-то неуверенно, и снова все замолчали.

Счетовод Матвей, мужичонка щуплый, в треснувших очочках, сидевший в сторонке, вдруг засуетился. Он что-то бормотал себе под нос и загибал пальцы. Но своих десяти ему не хватило. Он робко поднялся и, семеня, подошёл к столу.

— Товарищ, — пискнул он, — а можно ваших пальчиков на минутку? Для счёта государственной важности.

Уполномоченный аж оторопел, посмотрел на счетовода как на юродивого, но руку, поразмыслив, протянул ладонью вверх.

Счетовод вцепился в неё как в спасение и снова принялся считать, загибая сначала чужие пальцы, потом свои.

— Тринадцать! — объявил он так громко, что сам испугался. — Нашёл!

— Чего «тринадцать»? — в один голос рявкнули председатель и приезжий.

— Как чего? Годовщина Октября тринадцатая! Колхоз-то наш когда сотворили? В тридцать первом! А революция когда была? В семнадцатом! От тридцать первого семнадцать отнять — аккурат тринадцать полных лет и выходит! Вот и скажем, что мы не Яковлева вовсе, а завсегда были «Колхоз имени 13-й годовщины Октября»! И будто того Яковлева и не было у нас никогда! Хитро?

Председатель просиял. Он со всего маху хлопнул счетовода по тощему плечу. Тот зашипел и чуть не растянулся на полу.

— Ай, голова! Матвей — ты голова! — Председатель замахнулся было для второго, благодарственного удара, но счетовод шмыгнул в сторону.

Уполномоченный сидел, с интересом разглядывая свои пальцы, будто они и впрямь подсказали решение. Потом хмыкнул.

— И впрямь, хитро придумано. Хотя постой, в этом году ведь двадцать лет Октябрю!

— Тринадцать было, когда создавали, — уже шёпотом, себе под нос, пробормотал счетовод и от греха подальше забился в свой угол.

Вот так и повелось. До самой войны в бумагах колхоз тот именовали то «13-я годовщина Октября», то «20-я годовщина», смотря какой счетовод бумагу писал. А про Якова Аркадьевича, наркома земледелия, что когда-то железной рукой загонял крестьян в эти самые колхозы, старались не вспоминать. Он был фигурой из той, московской жизни, далёкой и страшной. А потом его перемололи жернова времени. И мужикам в Вадье было, по совести сказать, всё равно, Яковлева их колхоз или нет. Им надо было жить, сеять хлеб и растить детей, а для этого годилось любое имя, которое не вело прямиком в могилу. Такая вот она, история: сегодня ты на коне, а завтра — лишь повод для колхозной смекалки, спасающей от лихолетья.

Тихон открыл глаза и посмотрел на приятеля.
— Ты слушаешь, Михалыч?
Тот, перестав жевать припасённый сухарь, кивнул.
— Слушаю, слушаю. Интересно рассказываешь. Так вот оно как было… А я-то думал, почему у нас колхоз так чудно назывался.