Сухое

"У моря Белого в Сухом Наволоке даже время пропитывается морской водой- и тогда его можно засолить в бочке, как поморского сига."

Дорога кончилась внезапно — колесо хрустнуло по щебню, и я съехал на обочину, оставив машину у последнего дома. Село Сухое. Название будто предупреждало: здесь нет излишеств, только суть — камни, ветер, море.
Хозяин крайней избы, мужик с лицом, изрезанным северными штормами, кивнул на мою просьбу пройти к берегу.
— Осторожнее — край земли всё-таки, — сказал он, одарив улыбкой, короткой, как отливная волна.

Извилистая тропа петляла меж древних валунов, пробираясь по каменистым плитам, поросшим колючей прибрежной травой, пока не упёрлась в покосившийся сарай. Он стоял на самом краю, будто последний страж перед бездной. Доски, поседевшие от соли и времени, скрипели под порывами ветра. На гвоздях висели сети — когда-то их плели здесь же, из грубых нитей, вымоченных в морской воде. Теперь они были похожи на паутину, забытую временем. Рядом стояла ржавая печь с провалившимися боками, какая-то снасть, которую уже не починить. А ниже, у самой воды, лежали две перевёрнутые лодки. Выбеленные солнцем, с потрескавшимися бортами, они напоминали скелеты огромных рыб, выброшенных штормом. Ветер гудел в щелях, играл пустыми уключинами — казалось, будто это он, а не люди, когда-то вытащил их на берег.

Я сел на камень, гладкий от приливов, и смотрел на Белое море. Оно было спокойным, почти безмятежным, но в этой тишине чувствовалась угроза. Поморы знали: море не друг и не враг. Оно — стихия, равнодушная к человеческим надеждам.

Хозяин подошёл неслышно, будто вырос из самого берега.
— Сухое — потому что тут вода долго не задерживается, — сказал он, глядя на горизонт. — Прилив уходит — земля высыхает. Как наша жизнь: сегодня есть, завтра нет.
По всему было видно — он знал и любил эти места, и рассказы текли из него, как полая вода.
— В той избе стоял штаб Карельского фронта. А за сопкой — бункер. Говорят, запасной командный пункт.
Он кивнул в сторону моря, будто сверяясь с памятью, и добавил: село во время войны было закрытым, никого не пускали.
— Проезжая сюда, видел храм Смоленской Божьей Матери? — спросил он, указывая в сторону видневшегося купола. — А ведь раньше на её месте стояла Сухонаволокская часовня. Потом перестроили. Старообрядцы в ней молились — строго, без попов, по древним уставам.
Помолчав, он добавил, что раньше здесь соль варили в огромных сковородах — цренах. За сутки пятьдесят пудов выходило…

Вдруг он оборвал себя на полуслове:
— Тебе пора.
Я хотел возражать, но он уже развернулся и пошёл к дому. Только когда я подошёл к машине, понял, в чём дело. Вода подкралась незаметно: волны лизали колёса, и правая сторона уже осела в приливной луже. Ещё полчаса — и море утянуло бы железного коня в свою пучину.
Он догнал меня, когда я заводил двигатель, и сунул в окно свёрток.
— На, возьми. Сиг. Поморский.

В гостинице Беломорска рыба ещё не оттаяла, но ножу поддавалась легко. Мясо было плотным, чуть солоноватым, с ароматом льда и водорослей. Я ел и думал: мы давно разучились хранить еду так, чтобы она оставалась живой.

Может, в этом и есть суть поморов — они не борются со стихией, а договариваются с ней. И когда последний из них сложит весла, когда ветер начнёт раскачивать пустые сети на заброшенных сараях — даже тогда эти берега сохранят их традиции. Да и может ли быть иначе, когда вся жизнь здесь — просто пауза между двумя волнами?
Море заберёт всё. Но не сегодня.