Дядя вася и его васинизмы

   Дядя Вася был личностью яркой, колоритной и запоминающейся. Жил он в тупике улицы Турбинной, перпендикулярной нашей Октябрьской — почти у самой мусорки. В смысле — рядом, а не внутри, хотя у злых языков на этот счёт были сомнения.

Отец мой, сам не чуждый крепкого словца, называл его энциклопедией русского мата. Просто Розенталь по мату. Хихи...

На дяде Васе всегда была полосатая майка — классическая матроска с дыркой под мышкой. Зимой поверх майки он набрасывал пиджак "с чужого плеча" — на пару размеров больше, но с претензией.

По его словам, в прошлой жизни он был:
— механиком на корабле,
— завскладом при рыбозаводе,
— личным другом сына Сталина.
Иногда — всё сразу. И всё это он мог выдать за один вечер, если в наличии имелись 300 граммов чачи и уши, не залитые бетоном.

Дядя Вася знал всё обо всех. И не просто знал — хранил, как архив КГБ. Только без замка и с пьяной рассекреченностью. Он не сплетничал. Он проводил ликбез по личной жизни соседей.

— Этот Гийка, ловелас хренов… с Цицамурской, совсем охренел. Я б ему мозги вправил… да боюсь, что их сначала туда вставить надо.
— Вахо опять нажрался? Так это потому, что жена у него с глазами, как у дохлой селёдки — глянешь, и пить хочется. Не бывает страшных баб, бывает мало водки.
— А Лариска, наша интеллигенция, третьего мужа собирает. Первый помер, второй сбежал, третий — пока не в курсе.

Перлил дядя Вася не по-детски. Его монологи были как салют — громко, неожиданно и с дымком.

— А ты, Важа, — обращался он к местному вору в законе, — не коси под француза. У тебя интеллигенция с плеча слетела вместе с последней пуговицей от майки.
— Слышь, пацан, палку брось. Не потому что больно, а потому что мимо. Учись у деда — я в сорок седьмом в мишень плевал и попадал!
— Ну что, Любтя, наливочка есть? А то истина без граппы — это вам не истина, а полуживое нытьё…

Моя любимая нянечка Любтя была статная, как бутыль под самогон. Варила такой украинский борщ, что можно было пальчики облизать, и — что важно — была девушкой свободной. А в нашем районе — это как холодильник вместо подвала или телефон… редкая редкость.

Дядя Вася считал себя достойным кандидатом в её мужья, будто бы она мечтала выйти замуж. И даже один раз официально сделал ей предложение. Ну, как официально — сидя на табуретке, с рюмкой в руке и солёным огурцом в другой.

— Любтя… — сказал он, икнув философски. — У тебя сердце большое, как хинкаль у тёти Маро. Пущай я туда въеду — без прав, но с душой!

Любтя, не моргнув, ставила перед ним кастрюлю с компотом.
— Отрезвляет. Вот допьёшь всё — и поговорим.

К пятой попытке Васин подход стал поэтичнее:
— Ты, Любтя, как Грузия — горячая, непредсказуемая и с перцем. А я, как хинкали — с начинкой, но без шансов на сок внутри.

Но на седьмой попытке случилась великая ссора с тёщей соседа, которая решила, что дядя Вася — развратник. Поводом послужил комплимент:
— Любонька, у тебя фигурка — как у Микеланджело… если бы он лепил в темноте, да с похмелья.

После этого тёща объявила его аморальным элементом и угрозой для стабильности лестничной клетушки. Вася на это только хмыкнул:
— Пусть сперва свои бигуди в угол уберёт, а потом будет стабильность обсуждать!

Однажды, когда у дяди Васи был особенно лирический настрой, он садился на скамейку у парадной и начинал философский диспут с соседом Вахо, который три раза сидел за бандитизм и попытку убийства, и ни разу не читал.

— Вот Шопенгауэр, — начинал Вася, закуривая папиросу, — говорил, что жизнь — это маятник между болью и скукой.
— А кто это, Шопенгауэр? — подозрительно спрашивал Вахо.
— Немец. Не из наших. Вино у них — кислое, душа — мрачная. Зато говорили красиво.
— А ты чего его слушаешь?
— А что мне, тебя слушать? Ты вон в пятый раз ботинки на голые ноги надеваешь. Где у тебя философия, кроме запаха — вернее, вони?

На этом даже Шопенгауэр бы сдался. Вася побеждал не аргументами, а тембром и лёгкой тенью разочарования в лице. Всё-таки в Шопенгауэре он чувствовал родственную душу — оба недолюбливали человечество, но один из них ещё и говорил рифмами.

Когда дяди Васи не стало, наш двор как будто осиротел.
Не стало фраз, от которых дрожали школьники и краснели женщины.
Не стало человека, который говорил то, что все боялись подумать.
Не стало табуретки, которая помнила восемь предложений руки, сердца и компота.

Но остались васинизмы.
Они живут в каждой фразе, которую мы бросаем с балкона.
В каждом «пффф», которым мы встречаем новости.
В каждом пацане, который кидает палку — не потому что больно, а потому что мимо.

Светлая тебе память, дядя Вася. Где бы ты ни был — надеюсь, у тебя есть табуретка, тень и кто-то, кто слушает. Хотя бы из вежливости.