Улыбка маски

Зелёные волосы развевались в такт танцу — словно листва под летним ветром, легкая, но неукротимая. Платье цвета морской воды вздымалось и падало с каждой па, словно неспокойное море, в глубинах которого прячется буря, которую не видно, но чувствуешь всем телом.

Острый взгляд, холодный и цепкий, пронзал насквозь — и хоть черты лица были мягкими, а макияж спокойным, он не отпускал, заставляя ощущать, что ты пленник невидимой клетки. Один единственный взгляд — и ты уже в ловушке.

Осанка была напряженной, руки слегка дрожали, подбородок вздернут высоко — образ был вылеплен для зрителей, жаждущих увидеть представление, а не настоящего человека.

Глаза публики сверкали: восхищение, зависть, любопытство — все смешалось под масками равнодушия. Но мало кто умеет скрывать своё нутро. Внутренний мир всегда прорывается наружу — через взгляд, мельчайшие жесты, трещины на фасаде.

Тогда почему же никто не замечает, насколько отвратителен человек, что танцует рядом со мной?

Он — кукловод, а я — марионетка, ведомая на верную гибель. Его рука на моей талии — не жест танца, а ярмо власти. Холодная, сжимающая ладонь, будто ставящая печать, приговаривает меня к покорности.

Я закрыла глаза, пытаясь спрятаться — хотя бы на мгновение — от этого душащего мира.

Его тело вжималось в меня, холодное и безжалостное, от этого прикосновения мороз пробегал по коже. Туфли жгли, врезаясь в кожу, кровь уже капала на блестящий пол — но я почти желала этой боли, потому что она возвращала меня к настоящему, к себе.

Корсет сдавливал грудь так сильно, что казалось, рёбра вот-вот треснут, дыхание становилось прерывистым, паника щекотала горло. Макияж — тяжёлый, словно маска, украшения, тяжёлые и холодные — тянули вниз, превращая меня в куклу, застывшую в клетке.

Но мне уже всё равно.

Что может сделать человек, у которого на шее — цепь?

Я не уверена, что чувствую хоть что-то.

Отвращение? К себе? К нему?
Ненависть к жизни? Злобу, что прячется глубоко, но глушит всё внутри?

Какой смысл разбираться, если ничего не изменить? Если эмоции не спасают, а только тонут вместе с тобой?

Мне казалось, моё сердце давно остановилось — как сломанные часы, которые пытают чинить снова и снова, но механизм всё время глохнет. Бессмысленно — если оно всего лишь красивая обёртка для лжи.

Музыка замерла. В зале взорвались аплодисменты — громкие, липкие, фальшивые. Они били в уши, как удары, от которых не увернуться.

Он всё ещё держал меня за руку — цепко, мертво — и улыбался. Та улыбка… вырезанная, как маска. Идеальная, пустая. Улыбка "доброго человека", за которой прячется чудовище.

Меня скрутило изнутри — подступила тошнота. Но, как всегда, я тоже улыбнулась. Тонко. Безжизненно. Как учили.

Моя роль — не чувствовать. А играть так, будто ложь — это правда. Будто боль — это балет.

Голова раскалывалась. Шум, свет, взгляды — всё сливалось в одну серую массу, давящую на виски.

Я отпустила его руку. Он метнул в меня взгляд — острый, как лезвие: «Не вздумай ничего глупого.»
Я едва кивнула. Слабое, покорное движение. Всё по сценарию.

Я пошла прочь — шаг за шагом, будто просто захотела проветриться. Медленно, сдержанно. Как будто внутри не бушевал крик.

На балконе дул ветер. Резкий, ночной. Он бил в лицо, трепал волосы, пробирал до костей. Но я не чувствовала холода. И не чувствовала облегчения. Только усталость. Густую, вязкую, как грязь после дождя. Она тянула вниз, к земле, в бездну.

Хотелось исчезнуть. Лечь лицом в подушку и провалиться. Пропасть, раствориться, стать ничем. Хотя бы на час.

Я прикрыла лицо руками. Не было ни слёз, ни крика. Только пустота. Гулкая, чёрная, тишина внутри. Она звучала громче, чем любые аплодисменты. Она была моим эхом. Моим домом.

Воспоминания обрушились внезапно. Без предупреждения. Без спроса. Как шторм, как цунами — тяжёлые, мокрые, живые.

Детство.
Лето. Двор, залитый золотым светом. Смеющиеся братья и сёстры — их голоса звенели в воздухе, как колокольчики.

Отец — с книгой в руках, его ладони тёплые, чуть шершавые. Перелистывают страницы, и весь мир становится безопасным.

Запах чая с цитрусом… такой знакомый. Такой невозможный. Как будто счастье застыло в чайнике на кухне.

Тогда я жила. Была настоящей. Прозрачной.
Текла, как ручей — свободно, без страха, без стены между собой и миром. Я не думала, как "казаться". Я просто была.

Мне нестерпимо захотелось туда. Обратно.
В то место, где улыбки были искренними. Где слёзы — не слабость. Где любовь не причиняла боли. Где не нужно было играть любовь к тому, кто вызывает только дрожь в животе и желание исчезнуть.

Я медленно осела на холодный мрамор. Колени подогнулись, платье обрушилось вокруг меня — тяжёлое, как свинец. Как лепестки умирающего цветка, опавшие слишком рано.

Голова склонилась к перилам. Они были ледяные. Но я почти не чувствовала тела. Лишь слабый пульс в висках. Лишь мысль: я устала.

Волосы падали на плечи — спутанные, как мысли, с которыми я не справлялась. Слишком много. Слишком острые. Слишком живые.

Я подняла руку. Там — высоко, в чернильном небе — висела луна. Немая. Спокойная. Такая далёкая.
Я сжала воздух в кулак, будто могла дотянуться до неё. Удержать. Забрать с собой. Но… отпустила.

Она была недосягаемой.
И всё же — она оставалась.
Всегда. Молчаливая, но живая. Не требовала объяснений. Не осуждала. Не приказывала.

Я закрыла глаза. Мир исчез.

Внутри поднялась мелодия — едва слышная, как дыхание сна.
Слова сорвались с губ, будто шёпот души, уставшей молчать:

--------
Скажи мне, подруга из дали,
Будет ли завтра дождь или молнии?
Цветы не должны погибать
От одного лишь отсутствия солнца.
--------

Ночь не ответила. Только луна смотрела.
Она всегда остаётся.

Дверь распахнулась резко. Как удар.
Как будто не ветер — он ворвался.
Всё вокруг дрогнуло. Даже воздух.
Я вздрогнула тоже. Тело вспомнило раньше, чем разум.

Он стоял в проёме. Высокий. Слишком правильный.
Бежевые глаза — без света. Без дна. Как затянутые пеленой стекла.

В них — ничего. Ни сочувствия. Ни сомнений. Только ледяное… презрение. Привычное. Как запах его одеколона. Как след от пальцев на коже.

Ухмылка появилась на его лице — не широкая, не резкая. Медленная, как яд, вползающий под кожу.

— Сидишь, где и положено, сестра.

"Сестра."
Как будто это священное слово могло прикрыть грязь.

Голос его — тихий. Ровный. Даже вежливый.
Но от него скручивало желудок. Внутренности сжимались в жгут.

Он никогда не кричал.
Он не должен был кричать. Его тишина была страшнее ударов.

Потому что она всегда предвещала их.

— Вставай. Приведи себя в порядок.

Словно я — не человек, а вещь, сбившаяся с ритма.
Механизм, который пора починить.

Я встала. Послушно.
Ноги дрожали, но держались.

Плечо взорвалось болью — я ударилась об перила, но не подала вида.

Лицо — как маска. Привычная.
Голос сорвался шепотом:

— Извини, брат.

Я не смотрела на него. Не смела.
Пальцы мяли ткань платья, как будто я могла вдавить туда весь страх.

Он резко схватил меня за подбородок.
Пальцы — сильные, ледяные, безжалостные — вонзились в кожу, как когти.

— Смотри мне в глаза, когда я с тобой говорю.

Я встретилась с ним взглядом.
И пожалела.

Его глаза были как хлыст. Холодные, выжженные, без дна.
Отражение в них — не я. Образ. Оболочка. То, что он слепил.
И то, что он мог сломать, если захочет.

Он отпустил. На коже остались следы — будто клеймо.
Глаза горели — не от слёз. От боли. От стыда.
Я моргнула. Проглотила всё. Опять.

— Да, брат.

На его лице появилось выражение довольства. Не радость. Удовлетворение.
Как у охотника, который в очередной раз доказал, кто главный в этом лесу.

Ему нравилось это.
Смотреть, как ломаются люди.
Как они прогибаются.
Как исчезают — под его руками, под его голосом.

Это был его наркотик. Его пища. Его власть.

— Умница. А теперь — пойдём. Улыбайся. Ты знаешь, что будет, если забудешь, как это делается.

Я сжала губы. Внутри всё сжалось до одного слова: страх.

Платье, казавшееся роскошным, теперь было оковами. Тюрьмой из ткани. Я тонула в нём. Оно душило.

Я сделала шаг. Потом ещё. Неуверенно.
Как будто каждый шаг — предательство самой себя.
Шаг — назад в клетку.
Шаг — к роли.
К ужасу, завернутому в золото.

Словно птица, что сама открыла дверь… и всё равно пошла внутрь.

Часы спустя — всё наконец закончилось.
Смех. Аплодисменты. Слова, полные лжи.
Он ещё раз коснулся моей спины — якобы нежно, якобы братски.
Я не выдержала.

Я побежала.
Не красиво. Не по сцене. А как от огня.
Из зала. Из его взгляда. Из его рук.
Я бежала, будто за мной гналась стая — и каждый взгляд в спину был когтем.

Хотелось сорвать с себя всё.
Платье. Кожу. Память. Его дыхание.

Он всё ещё был на мне. Его запах. Его прикосновения.
Словно я — лист бумаги, на котором кто-то оставил жирные, мерзкие следы.

Грудь сдавила волной. Подступила. Я не успела.
Меня вырвало. Один раз.
Потом снова.
И снова.
Пока не стало нечем. Пока не осталась пустая оболочка.

Я сползла на пол. Мрамор был холодный. Ледяной.
Я прижалась к нему щекой, будто хотела стереть себя об него.

Лежала. Без сил. Без звуков.
Только дыхание — тяжёлое, хриплое, сломанное.

Комната была богатая. Огромная. Убранная.
Как из сказки.

Но в ней не было ни любви, ни уюта, ни меня.
Только пустая коробка.
И я — разбитая, неуместная.

Я с трудом встала. Пальцы дрожали.
Скинула платье. Словно шкуру, в которой заживо умерла.
Каждый слой — будто лоскут боли, сшитый чужими руками.

Я вошла в ванную. Открыла воду — горячую, почти кипяток.

Она обжигала. Но мне нужно было больше.
Я хотела, чтобы она выжгла всё. Его. Меня. Всё.

Волосы расплывались в воде, как водоросли.
Как дорожки, по которым кто-то ушёл и не вернулся.

Я посмотрела на свою руку.
Правую.
Ту, которую он сжал.
Ту, за которую он меня тащил.

Синяк уже начал выступать.
Лилово-синий.
Его подпись. Его клеймо. Его «я могу всё».

Меня трясло.

Я начала тереть. Сначала просто… чтобы смыть.
Потом — сильнее.
Потом — до красноты.
Потом — до боли.
Словно могла стереть всё, что он оставил.

Терла плечи. Талию. Запястья.
Там, где его пальцы держали меня, как собственность.

Я терла, будто грязь проникла под кожу.
В мышцы. В кости.
Словно всё, чем я была — это следы от него.

Грязь.
Всё это — грязь.

Я должна смыть это.
Должна.
Иначе…

И вдруг — слёзы.
Они не предупредили. Не попросили разрешения.
Они вырвались. Резко. Безжалостно.

Я не знала, когда начала плакать.
Может, тогда, когда пальцы ослабли.
Может — ещё утром.
Может, никогда и не прекращала.

Я пыталась остановить это.
Сжала челюсти.
Сжала кулаки.
Сжала всё, что могла — но внутри было слишком много.

Слёзы катились, как будто не из глаз — из груди.
Из раны.
Из бездны.

Как будто вся я — стала только этой дырой, которая пульсирует. Дышит. Кричит.

И всё, что осталось — это течь. Просто течь. Растворяться. Исчезать.

Я скользнула под воду.
Полностью.
С головой.

Там было тихо.
Никого.
Ни имен.
Ни голосов.
Ни приказов.

Только я. И вода.
Как внутри чьей-то утробы. Только темнота и пульс.
Мне не хотелось дышать.
Я задержала дыхание.
Дольше, чем нужно.
Дольше, чем безопасно.

Это не было «хочу умереть».
Это было — хочу, чтобы всё остановилось.
Чтобы никто не трогал.
Чтобы не было тела.
Не было памяти.
Не было… меня.