Об Оттепелеве

      И почему-то я вижу Славу. Он всматривается вместе со мной в портрет и начинает рассуждать на эти темы — неожиданно для меня. Знаешь, мы были неплохим тандемом как ученик и учитель. Он в тот период был ещё жив как студент. Он ведь только приехал. Ему смертельно хотелось славы! И был повёрнут немного на сексе. Возможно, профессура та, московская, его и растлила…
Ему обещали профессорство тоже. И он одержим был идеей перебраться в Москву — эта мысль не оставляла его. Он всё время говорил со мной об этом. Не знаю, как с Катей. Со мной на эту тему можно было разговаривать. У его идеи были живы плоть и кровь. Он оборачивался назад. За спиной была его Строгановка, профессора, которые ему это обещали:
(Слава, ты поработай годок, другой, а там освободится место, и мы тебя лет через пять заберём).

       Что погубило его ожидания?

       Я наблюдала этот период жизни несостоявшегося профессора. Немного обиды, немного досады. Он обладал невнимательностью к людям. А она мстит потерянными возможностями. Его заносило. И в конце концов занесло.

       А представить невозможно, чтобы он услышал меня. Что ты! Он уже мнил себя в профессорстве. А зря. Меня как ученицу свою он не видел. Хотя на фоне рвущихся забрать у него направление и поддержку, он выделял меня — возможно, неожиданно для себя самого.

       Рисуем какую-то яблоневую ветку в стакане… Слава подходит и шепчет осторожно:

      — А ты крепче их рисуешь. Ты на голову их талантливей.

       Я и сама это видела. И добросовестно посвящалась его первоначальной затее: мой портрет в стиле Ермоловой (портрет в жемчужных тонах) — и он неплохо шёл.

       Но та свистопляска, которая так тешила его, которая мешала осуществлению всех его надежд (да и надежды ли это были?), конечно же, должна была чем-то кончиться печальным. Мимоходом он, собственно, сломал многое и в моей жизни. Но боюсь, что он этого даже и не заметил.

       Если сейчас я могу одним словом охарактеризовать его — одним словом — то это слово будет нелестным. И мне жаль.
Самодур. Вот это слово.

       Окружённый несерьёзными людьми (и это были не профессора уже, а, собственно, мальчишки, или вчерашние студенты, или жаждущие ими стать), он как бы впал в детство. Мелькали компании, совсем юные девчушки… Та, с которой он сюда приехал, тщетно пыталась его… нет, не урезонить… она его боготворила — она пыталась тщетно остановить сползание этого подтаявшего айсберга с высокой скалы его же собственных надежд.

       Я вижу старца с грустными глазами, малоподвижными членами, с унылым и печальным взором… почти таким же, каким видела в последний раз — опустошённым, каким не привыкла видеть, зная о его неистощимости желаний, проектов, порывов, которые он умел замедлять, понимая, что они не повторятся никогда. Эту космическую тайну он знал. Хотя не раз расспрашивал меня о её существовании, зная, что я увлечена астрологией:

      — А вот скажи, говорят, что Девам известна одна из космических мистических тайн, неизвестная больше никому?

       Не на ней ли ты и попался, мой никогда не понимавший меня друг, прошедший живым воплощением возможности исключительного полного осуществления всех своих заложенных в тебя возможностей, редко кому так щедро подаренных небесами, и… нелепой какой-то силой разбитой вдребезги капризами совершенно других людей, так и не доросших до твоей космической тайны?

       Да. Умение замедлять мгновение. Замедлю его и я. Во рту пересохло от волнения. Мне только сегодня эта тайна перешла из рук в руки от грустного старца с усталыми глазами… и я сберегу эту способность. Я смогу. Ведь не зря же тогда, в Росинке, при большом скоплении повышающих свою профессиональность астрологов, все как один обозначили меня Девой. Это при моём-то рождении под знаком солнечного Козерога и лунного Скорпиона.

       Как же ты мог ошибиться тогда, Славка! Так однобоко оценив меня в реалии своей жизни, определив мне одну только плоскость существования? Ты не мог себе вообразить, что я могу в ней не уместиться? В результате чего я и спокойно покинула тебя до лучших времён. С чистой, как родник, совестью.

       Ведь я же не бросала тебя в скорбях. Напротив. Ты был напыщен, как тот фрегат, у которого полны трюмы. А впереди мерещились лазурные дали и разбитые корабли, но… только не твои. Я тогда очень чётко всё изложила в своём письме. Ты помнишь то моё письмо, которое я тебе старательно написала? Мне даже казалось всегда, что ты поставил его на камин, хотя я чётко осознаю, что камина у тебя там не было вовсе. А вот вижу камин и всё. Хоть тресни!

       Видимо, не в первый раз я пишу письмо этому безумцу, который выкидывает за борт все свои спасательные средства. Последние, ещё не раз могущие помочь, спасти… и дело-то не во мне. Я мучительно переживала твой разрыв с Лёлькой… она была похожа на мою мачеху Асеньку, и я всей душой её любила. А она любила меня. Как это ни парадоксально звучит, но видимо против всех наших Воль нас замкнуло. Лёльку замкнуло на мне потому, что у неё не было детей. А её любовь к Славке была безмерна, и она, видя мою корректность и мягкую уступчивость ей во всём, оценила это, взяв на себя опеку надо мной.

       Славка! Дурак! Цены не было этой Лёльке! Я и сейчас плачу, вспоминая её. Бесчеловечный твой поступок был способен обмануть кого угодно среди всех твоих прыгающих мальчиков, льстиво заглядывающих тебе в глаза, но только не меня.

       Я и собрала свои монаточки. А собственно и собирать-то было нечего. Ожидаемого твоего одобрения на моё поступление в высшее учебное заведение — будь то Строгановка, будь то что-либо другое — я так от тебя и не получила. А ведь это для меня было так важно.

       Рисунок, который ты хотел мне подарить, выполненный мастерской твоей рукой, я принимать сразу отказалась: к чему мне эта обнажёнка? Мне и хранить-то её негде. Да и зеркала мне достаточно. И мы с тобой дружно сожгли эту улику в твоей же печке. Причём при свидетелях. Ведь ты же так мало заботился о моей репутации. Верно?

       Уж что греха таить, я прекрасно помню, как через моих же друзей-художников один страдалец передавал мне свои признания, вдохновлённый твоими россказнями обо мне. Ты так устремлялся к славе, что становился совершенно безудержным в её стяжании, и тебе было совершенно безразлично, какими глазами будут смотреть на меня другие. Верно?
А я только дивовалась твоему стремлению обогнать хоть в чём-то своих соплеменников! Ооо! — всё должны были произносить вокруг тебя. Ооо! — должны были они восхищаться!

       А разве тебе не было дано с лихвой то, в чём ты мог их всех легко превзойти? Или ты был калека? Смеёшься, наверное, там?

       Слава мог быть бесконечно щедр в отдаче своего таланта. И я была бы форменной свиньёй, если б не раскрыла его богатую натуру творческого человека. Но надо было продраться сквозь всё наносное. Только находясь долгое время с ним рядом, можно было всё понять о нём. Богато был одарён и ведь всё доводил до совершенства! Он великолепно пел и разбирался в музыке. Классику знал прекрасно. Мог исполнить арии всех теноров…