Селедка

Когда я выходила замуж за Петра, все подруги говорили: смотри, чтоб не маменькин сынок. А он не был. Он был спокойный, хозяйственный, руки золотые. Сам повесил полки на кухне, сам заменил слив в ванной. И ел всё, что я готовила. На первом месяце брака даже селёдку под шубой хвалил: вкусно, Маша, ты у меня умница.

Свекровь жила в другом городе, но регулярно звонила. Сначала — раз в неделю. Потом — через день. Потом — каждый вечер, ровно в 19:00. Как будто по какому-то ритуалу.

— Петя, ты борщ ел? — спрашивала она через трубку. — Петя, а селёдку Маша сделала по моему рецепту?

А он отвечал: Нет, мам. Машина вкусная, но ты же знаешь — твоя лучше.

Я молчала. Потом перестала класть в борщ уксус. Потом стала готовить реже. Он не замечал. Ел, как прежде, молча, сдержанно, как будто через силу. А однажды сказал:

— Давай без селёдки, Маша. У тебя она... тяжёлая.

Тяжёлая. Моё фирменное блюдо. Моя селёдка под шубой. Та самая, которой я кормила его на Новый год, на Рождество, в день нашей помолвки. Та, что он раньше ел ложкой прямо из миски, стоя у холодильника.

Тяжёлая, говорит.

Вечером я пришла с работы, а он уже дома. На столе — пластиковый контейнер, аккуратные ломтики. Сверху — кружочек моркови. Его мать передала.

— Я просто соскучился по привычному вкусу, — сказал он. — Это ж не значит, что ты плохо готовишь.

А потом начались сны.

В первом сне я варю борщ, и каждая капля бульона поёт. Поёт голосом его матери: петялюби, петяешь, петяхорошиймальчик, машаплохая. А свёкла в кастрюле плавится, шевелится, и становится лицом — моим лицом, но с её глазами.

Наутро я выкинула весь уксус.

На третий день он стал говорить странно.

— Маша, ты сегодня квартирно выглядишь.

— Что?

— Ну, как будто угол у тебя обжит. Просторно в скулах. Мамочке понравится.

Я не спросила, что значит "просторно в скулах". Ушла в спальню. Плакала. А на кухне что-то хлюпало.

На шестой день он не пришёл домой. Но контейнер появился. Сам. Стоял на пороге, мокрый, как из морга. Внутри — селёдка. Красная. Живая.

Я смотрела на неё, а она дышала.

На восьмой день я перестала различать лица. Петя, мама Пети, контейнер — всё одно. Всё скользкое, холодное, солёное.

На девятый день пришла она. Без стука. Без сапог. Без тела.

Просто стояла на коврике. И шептала.

— Машенька. Маша. Машечка. Ну зачем ты его не кормила по моему рецепту? Он же мальчик. Мальчик. Мальчик.

Я откусила от селёдки. Она кричала. Из миски. Петя шёл за моей спиной и гладил меня по плечу. Только не рукой, а чем-то мягким. Склизким.

— Ты теперь мама, — сказал он. — Умница. У тебя теперь будет свой Петя. Вот, возьми, — и протянул мне банку. В ней плавал глаз. Мамин. Я его узнала.

Теперь я просыпаюсь ночью и шепчу: Петя, ешь селёдку. Мама смотрит.

И он ест.

И я ем.

А она — поёт.