Чаша моя. 20

Альфонс зачем-то позвонил в квартиру. Кого он там хотел обнаружить? Признаться, Бакунин его удивил, прислав записку из заключения. Только немного страшно, Градский даже хотел газовый пистолет применить, который с недавних пор, носит. Некий лысый молодой человек без четких примет, кроме татуировок передал ему привет от некоего Ромы Панина, которого он знать не знает. В целлофановом пакете связка ключей и записка. Бакунин в ней писал: «Леха, не знаю, можно мне теперь тебя так называть? Но мне очень бы хотелось. Я подумал, ты устал скитаться по знакомым. Решил тебя приютить, мне, ты знаешь, пока не надо. А ты бы присмотрел за моей квартиркой, чтоб паутиной не заросла. Наставления про газ и свет давать не буду, разберешься. Удачи, потерянный!» - на сим все. Градский, оставив пожитки в коридоре, впервые пересек жилище Бакунина.
      Он кинул ключи на стол. Градский присмотрелся: ни пылинки. Чтоб Градский так жил. Ему окно на вечер открой, уже все в пыли, как будто жил в Сахаре с подветренной стороны. А всего-то около Рязанского шоссе. Он с интересом глядел на стол. Бакунин рисовал доступы и топографию органов, делал какие-то пометки. Там же помещалась откуда-то напечатанная строчка псалтыря: «Се бо в беззакониях зачат есмь». Операция по Троянову, хм… что-то знакомое. Градский всмотрелся в другие рисунки, таких вен он уж и не помнил. Там же почивали руководства по хирургии, какой-то серьезный дед в белом халате и крестом на обложке книги, многочисленные руководства по хирургии и внезапно большое руководство по терапии Окорокова. Градский полистал его, бывали же гении на Руси. А потом, откопал среди них Топическую диагностику Скромца, святая книга. Даже в институт захотелось. Недопитый кофе и сигареты, в этом не откажешь Георгий Александровичу. Градский улыбнулся. Градский тут же присмотрел небольшой шкаф. Он отворил его.

- Посмотри-ка, две полки оставил, - не без тени удивления заметил Градский.

     Тут же помещалась, небольшая, скромная кроватка с небольшой прикроватной тумбочкой. Думаю, Георгий Александрович не обидится. Сам же позвал. «Как в моей палате когда-то» - подумалось Альфонсу. Он взглянул на часы:

- Кажется, недавно было утро… А вот уже 12 стукнуло.

   Сам же Градский был переполнен эмоциями. Наконец, закончились его горе скитания по разным жилищам этого мира. И хотя жить с Лизой это бесконечная польза и профит, по крайней мере сыт и обут. Но невозможно было на длительное время. Что-то Градскому самому просило внутри, съехать. Нет, Лиза неплохой человек, уж точно не было у них проблем в уживании. Но уж простите Градскому простаку до мозга костей. Не мог он жить без заключенного брака с женщиной как с соседкой. А жил он именно так, как бы это была коммуналка. Конечно, отдельные вещи не скучно: пересматривать, как Жади выбирает Лукаса вместо Саида или почему она осталась с Зейном; спорить, кому даст просраться Костя Дзю, бить баклуши под музыку или спорить от чего у бабки рухнуло давление. Но от того ему и стыдно было жить с ней, хотя квартплату он платил исправно. Он просто чувствовал неоправданную милость этой женщины по отношению к нему. И можно назвать ее дружеской, товарищеской по несчастью. Все же Градский принял решение, которое само его обнаружило. Ну или придумал Бакунин. Градский с наслаждением лег в кровать, закрыл глаза.

- Вот так и похороните! Господи, как хорошо в отпуске! - а потом глянул в сторону, - Я дома!

   Градский думал о том, что всю жизнь мечтал стать медиком. С ранних лет ему было интересно, как дяденьки врачи, помогают тетенькам с инсультом. Прочел всего Булгакова и Вересаева. Просился на лечебный факультет, но удалось поступить на педиатрический. Дело лечения детей оказалось Градскому не по силам. Он однажды где-то был, то ли практика, то ли пара какая. И ему под надзором просили поглядеть младенца перед прививкой. Он так лаял, прямо как сирена, и еще бы немного Градский бы открытым своим ртом засосал стетоскоп. А рядом о чем-то нескончаемо кудахчет мама ребенка. О зубках, пердеже, коликах, молоке и сыпи на присыпку. Вот и представил тогда неопытный Градский как он своей лапищей будет маленького ребенка трогать. Папой он не был, ни держать, ни менять подгузник не умел. Да и признаться на тот момент сильно-то не представлял как они питаются. Впервые понаблюдав за вытащенной для молочных процедур грудью, Градский подумал: «Ну в принципе!». А потом посидел на приеме: это нельзя, с этого он пукает, с этого рыгает, этого только 1/4, этого только с 5 лет. Да ну, подумал, Альфонс Семенович. Пойду на лечебное дело, вдруг пробьюсь и получилось. Тройки по пропеду детских сменились на пятерки по лечебным предметам. И Градский оставил весь свой приобретений опыт на потом, когда уже маленький Градский будет у него дома рыгать, пукать и издавать сыпь на присыпку. Единственное, когда Градский конфузился - это на акушерстве, да гинекологии. На акушерстве выучив величайшее творение КВН: «Знаешь почему с тобой можно ходить в баню? Потому что у тебя таз широкий», вооружился им и пытался у одногрупниц вычислить на глаз гинекологическую коньюгату. А заодно представить, как вот потом вот это маленькое, рыгающее и пукающее появляется на свет. Матка для него упорна была не доступна, как некое трансцендентное. Он путал отслоение, предлежание. А еще пытался повернуть на ножку мысленно. Но обычно заканчивалось тем, что Градского профессор приводил в антипример, как делать не надо. Оставив даже теоретическую возможность постигнуть тонкости менструального цикла, овуляции и имплантации, Градский часто слонялся на паре с гинекологическим зеркалом, смеясь над  одногрупницами, что нашел «зеркало женской души».

   Что-то постучало в окно. Градский испробовал свой пресс на кувырок. А кишечник его съежился от этого супергеройского приема, он вздул щеки. И решил, что пока не дело, как говорится к ГТО пока не готов. «Надо быть осторожным». Он осмотрел балкон, ничего примечательного. Постучали еще раз. Градский отворил балкон, никого, ничего, почудилось что ли?

- Внизу я, - окрикнул кто-то

    Градский потянулся вниз.

- Гоша, нет у тебя минутки? Ой.

    Сосед, обнаружив не Бакунина, сконфузился. И спрятал усатое свое лицо.

- А Григорий Александровича нет, - важно ответил Градский.

- А вы? - растянул он

- Я жилец новый…

- А, ясно. Я, это, сосед его. Вы не обижайтесь, что я окна бью. Думал Гошу выпустили из тюрьмы.

     Градский отрицательно покивал.

- Да, правосудие, - грустно сказал сосед, - Меня Витькой зовут. У меня это жене на «п» какую-то хрень от поджелудочной прописали. А я почерк их врачебный… Думал, может, подскажет. А я, слышал дверь хлопнул. Думаю, Господи, доктора что ли выпустили. Я и рыбки ему тут хотел. Он любит. Я тут лакал как собака. Он меня, ей Богу, клянусь, с того света. Вы ему привет передавайте. А на долго его?

    Градский пожал плечами.

- Тогда завтра в поликлинику пойдем. Ну, бывайте.

- Панкреатин, - не выдержал Градский - Вам назначили панкреатин.

- А вы это, доктор? - радостная моська с усами снова появилась на балконе.

- Вроде того, - грустно констатировал Градский.

    Сосед исчез, прокричал: «Зина! Принеси бумажку! Ммм… Эээ», а потом появился снова:

- Да, похож, точно он. Спасибо Вам, доктор. Как звать-то Вас?

- Альфонс, - ответил он, а потом добавил - Соседям можно Леша.

- Ну дай Бог тебе, ты заходи пивка попить, за наших инвалидов заготовочных стоярусовых поболеть. Ну, если смотрите футбол.

   Распрощавшись и накланившись соседям, Градский покинул балкон, задев ногою ту же тумбочку, что обычно задевал Бакунин.

- Ты, мать, твою! Погодите-ка, а это что?

    На этой самой тумбочке, призывно лежал небольшой плетенный дневничок с надписью «Read me”, и приляпанный коричневый пластырь с надписью: «Ну, пожалуйста».
    Градский открыл его, понимая, что скорее всего Бакунин оставил его именно для него. Он принялся читать с трудом разбирая закорючки Бакунина». Хирурги, что не говори.

«Что ни говори, до конца мне этот акт добровольной воли не понятен. Веришь или нет, с тех пор как я вернулся к прежней жизни мне кажется. Подожди, я вот о чем. Я мечтал войти к себе дом, выпить пива на своем матрасе, включить что-нибудь расслабляющее, поставить ставочку на Барселону, заказать шавуху с медом на дом. И когда я пересек свою дверь, я вдруг ощутил, что вовсе этого не хочу. Мне вдруг показалось, что я до этого жил в долг. И вернули меня к жизни эти самые неведомые мне инвесторы, чтобы с помощью коллекторов выбить с меня этот самый долг. Может, теперь я должен самому Богу. В любом случае, я явно был не тем, кому возможно было даровать снисхождение. Я до самого сегодняшнего момента вел себя как эгоист. На алтарь своего «Я» положил жизнь моего лучшего друга. Я Васю с детства знал. Еще когда родители покупали ему двухметровые пеленки. Мы с ним вместе гоняли в футбол, ну я гонял, он стоял в воротах. Поджигали волосы девочкам и выкидывали портфели однокашников в окно. Ну я, выкидывал. Он прикрывал меня своей мощной спиной. Мы с ним прошли медицинский институт. Ох, проклятый ботаник. На третьем курсе он мне объяснял перед экзаменом чем иерсиниоз отличается от брюшного тифа, а тиф от язвенного колита. Заодно рассказал, какие кишки бывают. И вечно сидел со мной до последнего. Если бы не он, где бы был Бакунин. Он не бросил меня без денег, в долгах, когда мои родители погибли в катастрофе. Я вспоминаю, мы с ним однажды были на каком-то празднике, на кладбище. Ну, Вася он лучше знал. Бог - это его, мое - это дурака валять. Я ему часто говорил, когда был еще малолетним дебилом: «Вася, вот ты уповаешь на Бога, а я на тебя. И нам всем хорошо. Понимаешь? Какой был человечище?…»

Здесь ненадолго мы отвлечемся от дневника. И, пожалуй, позволим дневнику описать личное, а повествователю повествовать.
Бакунин глядел на фотографии, что венчали кресты с грустной задумчивостью, ощущением досады и потери, которая уже образовалось после пережитой скорби. Пребывал в таком состоянии, когда слезы наворачиваются, но глаза остаются сухими, печальными и понимающими невозможность преодоления смерти и тленности. Вася, стоя сзади, испытывал что-то похожее, но глядел на Бакунина.

- Ты думаешь, что они и правда, там где им хорошо? - Бакунин повернулся к нему.

- Я просто уверен, Гоша. На том свете нет наших забот. Я полагаю, они сожалеют нам там, на небе или где они, что мы скорбим за них, боимся смерти и занимаемся вовсе не тем, чем необходимо.

    Гоша присел на лавочку, налил в две стопки из бутылки наливки.

- Мама, не пьет, а без меня отец не будет пить, - сказал Гоша.

   Он дотянул до подбородка рюмку, и швырнув ее вверх, остановился. Вася процокал, опустив руки на живот.

- Ты будешь? - спросил его Гоша

    Он помотал головою. Гоша поставил на стол стопку, тяжело опустил голову. Какая-то болезненная мысль проскочила в его голове, так что набухли вены, и он опять чего-то искал на пухлом лице Васи.

- И ты думаешь, они там наблюдают за мною? - он был так серьезен, что на секунду Вася опешил, но сохранил прежнее добродушие.

- Возможно даже больше, чем раньше.

- Странно, говорят, вечный покой. Но и вправду, здесь особенно спокойно и тихо. Вряд ли это место для умиротворения, но поразительно, - Бакунин встал, так и не выпив.

- Пойдем? - спросил его Вася, накинув на себя капюшон.

- Да, потом выпьет с кем-нибудь, - зачем-то уточнил Бакунин.

«А теперь на его могиле я поминаю его. И думаю о том: хорошо ли ему там и наблюдает ли он за мной. И вот если последнее абсолютно верно, возможно ли мне остаться прежним Бакуниным. Разве я могу себе этого позволить? Я клянусь тебе, друг. Если ты мне позволишь считать так. Я клянусь тебе, друг: я отрекаюсь от себя. И готов служить людям. Я отрекаюсь от той жизни, которую мне хотелось бы жить. В светлую память о том, кто посвятил мне свою жизнь, в память его имени. Он не заслужил того, что теперь его имя претерпевает. И я обещаю тебе, что сердце мое будет биться, покуда светлая его память не будет очищена. А еще я начинаю верить, что если ты не оставишь меня на моем пути, как не оставил и ранее, то я смогу выполнить мне порученное. Я, кажется, знал, всегда, что нам суждено протянуть друг друг руку помощи. Пусть мой скромный подарок станет еще одним большим шагом к нашему примирению. Я ошибся много лет назад, как ошибался множество раз, но я намерен избавить себя от ошибок. Мне некому исповедаться, Альфонс, и сказать я не смогу тебе, что думаю и чувствую. Креста на мне нет, батюшек я не знаю.  Потому пусть бумага вземляет все, что я чувствую. И лучше ты будешь моим исповедником, чем кто-либо другой. Я называл тебя еврейчиком, отобрал у тебя, надежду на счастье, но не чувствовал к тебе отторжения. Увы, все обстояло наоборот. Мне хотелось с тобой однажды поговорить как с человеком, что наставит меня и направит. Ведь мне всегда не хватало того, что было в тебе. И ты сто раз доказал, что я ни разу ни кривлю душою. И если ты завершишь мое дело, моя душа будет спокойна. Я хотел в числе прочего поделиться тем, что смертью ничем не заканчивается. Когда моего сознания не стало, я проснулся от слов 50 псалома, который, быть может, когда-то я слышал от своей бабушки. Я оглядывал мутными глазами черную комнату, где едва горела лампада. И в свете этой лампады я видел темное окно. В тенях и тьме я видел озеро, двух людей, юношу и мужчину. Когда закрадывалась пауза в псалмах, я слышал о чем они говорили. Юноша спрашивал о желчи другого. И что они идут куда-то. Я пытался прильнуть к окну. И псалм оканчивался. Мне становилось плохо, сознание мое темнело. Я погружался в сон, множество голосов окружали меня. Кто-то спорил надо мною голосами, что мне непонятны. Когда я снова слышал музыку, я разбирал их слова. «Сквернословил, но исцелял надеждою» - кто-то говорил обо мне в свете лампады. Тогда я припадал ко окну лишь бы увидеть кусочек. Город, рынок, женщина. На больничной койке я хотел бы все нарисовать. Знаешь, на целую книгу хватит. Только этот секрет я доверю тебе. От чего-то ручка моя пишет это тебе. И знаю: должен тебе сказать. Однажды, когда лампада моя потухла и тьма возникла надо мною, я почувствовал как кто-то глядит на меня за моим плечом. Точно тот, что в окне прогуливался с юношей. Он сказал мне: «Иди с миром, с миром и вернись!» И я открыл свои глаза. А дальше ты знаешь. Лизу оставляю на тебя, не бросай ее. А еще корми мою псинку, сосед пока забрал ее. Будем надеяться, что все не зря. Если считаешь себя должником, не думай об этом. Я не пропаду в тюрьме. Возможно побьют, но мне не страшно. Я уже один раз умирал. Псалтырь со мной, я уже стал гений старорусских ударений. Единственное жаль - тюрьма, настоящая антихирургическая прививка. Но думаю и там найду, кого прооперировать. Не скучай, твой дурашлеп Бакунин»

   Градский перечитал несколько раз. И в согласие с Бакуниным покивал ему. А затем взял в руку ручку: «Раз уже, друг, мы исповедуемся друг другу, то знай. Я..» - протрезвонил звонок в дверь, дневник аж побежал из рук Градского вниз. И он, изрекши славянский «блин», утерял книжку под комодом. «Кто бы это мог быть?» Градский осмотрелся кругом: «Конечно, хирургия гноя по Яснецкому, весомая сила. Но против чего-то с орудием и свирепого вряд ли сработает». Не рассчитывая на кулаки, Градский не нашел ничего лучшего, чем взять выбивалку около балкона. И тихим шагом отправился к двери. Он приставил ухо, голосов не слышно.

- Кто? - за дверью не отвечали.

    Градский устремился к глазку. Обнаружив его заляпанным жвачкой, Градский сверкнув сломанным зубом изрек: «Бакунин, б…».

- Кто? - повторил Градский, снова не ответили.

   Градский подумал: «А меня нет дома? Точнее Бакунина». А потом Альфонс подумал, что это вовсе нелепо. Он же уже сказал кто. Чего испытывать судьбу? А с другой стороны? Ему все равно здесь жить. Отложив несчастную мухобойку в сторону, Градский открыл дверь. На пороге стояла миловидная девушка лет 25, с черно-желтыми волосами и карими глазами. Она сняла прочь дорожную сумку, наконец, скинув ее с плеча. И улыбнулась.

- Квартирантов принимаете? - Градский облегченно бычьем выдохом прогулил воздухом.

- Да вроде объявлений не давали, - Градский улыбнулся вслед.

- Примите, комсомолка, красавица, готовить и убираться умею. А да, а простите, а мухобойка Вам зачем?

- Да просто, - Градскому стало стыдно за это.

- Так я войду?

- Привет, Лиза! Входи! - ответил Градский дверь.

    И дом наполнился духами и громкими окриками: «Ох как меня сегодня уничтожили бабки на приеме, я думала я никогда не уйду с него… Ты представляешь?». Градский проводил ее в кухню, а потом сразу был послан обратно за вещами, иначе нечего забывать. И если бы теперь Градский поднял бы дневник, упавший из его рук, он бы приметил одну давнюю привычку Бакунина. Пропускать пол-листа на постскриптум. А на перевернутой странице: «Ты не думай, что отделаешься от Лизы, желаю тебе счастия, друг!»

     Георгий Александрович, который шестой день пребывал один, все еще ждал отправки. Он понимал, что происходит что-то вне его контроля и действа. Он отложил псалтырь в сторону. И бережно достал из кармана остатки двух спичек, которые тут же одолжил у Ромы Панина. А затем зубами распустил немного ниток из рубашки. Часы работы и нательный крест был готов. «Почти как на Соловках, у Старцев» - удивился Бакунин,  как он аккуратно получился. Он распустил еще нитку. И теперь повесил на шею. Рукою проверил - крепкий, такой не пропадет. Послышались шаги. «Конвой, неужели Рома Панин вернулся? - пошутил Бакунин. «Или малец опять?» Все это время Бакунин читал ему мини-лекции про хирургию. Но, однако ж, радостные его ожидания не оправдались. Шел другой конвоир, которого Бакунин не знал. И с ним новый кто-то, также неизвестный Бакунину.

- Встать, - скомандовали Бакунину.

   Он покорно встал. В молчании был заведен новый человек в камеру. Бакунин оглядел его: выглядил внушительно. С округлой лысой головой, натутуированный. Такого, кажется, не грех боятся. Бакунин добродушно улыбнулся. Конвоир ушел восвояси. А новоприбывший уселся на дальнюю скамью. Бакунин было хотел представиться:

- Гоша, я тут день шестой, а Вас как?

    Новенький бросил на него презрительный взгляд. Водрузилось молчание. Бакунин сглотнул слюну. И подумал, что ему нужно делать что-то со своим дурным языком. Этот дяденька явно не намерен душещипательные разговоры вести. Он лишь спросил Бакунина за что его повязали, Бакунин ответил. На этом весь разговор окончился. Статью Гоша его спрашивать не стал. Так в молчании наступила ночь.

     Георгий Александрович огляделся кругом. Дождался пока сосед его уснет, так чтобы слышать храп. И теперь кромешная тьма, только фонарь один горит в его камере, но и того хватит.  Он достал из-за рубашки спрятанный сверток, который ему разрешили взять с собою. Он развернул его. Расколотая и пополам  склеенная икона, которую трижды он отдавал и трижды к нему возвращалась. Он глядел на Спасителя, молящегося на камне в Гефсиманском саду. Он перевернул ее и прочел: «Отче мой! Если возможно да минует Меня чаша сия, впрочем не как Я хочу, на как Ты.». Он встал, бросил прочь свою трость. И поковылял к раковине. Прикрепив, ее у зеркала, Бакунин опустил голову. А затем огляделся - злой его сосед спал.

- Что ж, Гоша, нечего бояться тебе. Молитвами святых отцов наших, Господи Иисусе Христе… - шептал он.

    В кромешной темноте и тишине звучала молитва. Бакунин читал по памяти, что успел выучить. Он горячо опустил голову вниз, закрыл глаза.

- Царю Небесный, Утешителю, Душе истины… - он открыл глаза и остановился.

       Позади, в кромешной тьме, за несколько метров в зеркале отражалась черная фигура с металлической удавкою в руках.