Туман. книга восьмая. глава семнадцатая

 


                БРЫКЛИВЫЙ  ЗАДОР И БОЕВЫЕ КРИВЛЯНИЯ.

                Голодный чёрт и мух жрёт.
                Германская пословица.

--Будь на моём месте Кирилла Антонович, - промолвил штаб-ротмистр, опуская пустой бокал на стол, - он бы сказал: «При равном усердии одинаковых средств». Красиво бы сказал, не в пример мне, я же скажу пресно – мой план мягок, как глина у гончара, но вылепить горшок всё равно получится. Это означает … да, Карл Францевич, я закругляюсь. Это означает, что внутренность плана может видоизмениться под воздействием ситуации, но главная цель будет достигнута. И снова, Илья Макарович, ваш выход. Те помощники, кои под рукой, уже с сегодняшнего вечера не должны, а обязаны понести по Кисловодску слух, что им ведомо, что в нижнем парке прямо из ниоткуда, просто из воздуха … да, из воздуха, и с громким хлопком появился некто со шрамом на лице. Спустя … какой вы делали антракт, Святослав Владленович? Очень хорошо! Спустя пять минут появился ещё один неизвестный, точная копия первого. Затем всё повторилось в третий раз. Их, которые со шрамом, видали три прогуливающиеся дамы романтического содержания …. И что с того, что две? Кто их считал кроме вас? Никто? Поэтому их было три. Это … не перебивайте, господин Черногорский, это не водевиль по сценарию, это – слух! У него только одно правило – чем невероятнее, тем увлекательнее! Я продолжу. Каждый из появлявшихся спрашивал на чистом нашем языке дорогу до курзала. От смятения дамских чувств две особы, как подкошенные, потеряли сознание. Ваши же помощники, господин Щукин, блуждали где-то рядом с источником … господи, Боже мой! Да какая разница – источник, или водопад? С мысли сбиваете … ага, вернулся! Ваши подручные гуляли, да и услыхали, как голосом голодного упыря вопит дама. Прибежали на выстрел …, простите, на голос, а там то, что я описал.

Перст Модеста Павловича сотворил сложный кульбит в воздухе и, перевернувшись ногтём вниз, указал на пол, как на место важного события.

--Если посетители дач господина Иноземцева решат, что причина их недуга в еде, и нагрянут для предъявления претензий, ваши подопечные, зорко и бесцельно гуляющие рядом, вступятся за честь магазина и персонала с искренними уверениями, что и сами страдают теми же недугами, только в смертельной стадии. Девица, с которой предстоит уговориться, тоже будет выглядеть так, словно ещё вчера должна была помереть, но ей не повезло. К слову, главные симптомы этих туалетных страданий непременно должны быть озвучены в передаваемых слухах, иначе народ не отыщет у себя подобных признаков болезни, и сочтёт эти слухи ложью.

--А как не будет визита в лавку?

--И не надо! Карл Францевич разъяснить страдальцам, что на лицо отравление никак не пищей, а чем-то, с чем наука дел не имела. Скажем, стороннее воздействие на организм природных катаклизмов. Тут уж не мне учить доктора, как надобно лечить здоровых.

--Что нам это даст? – Спросил Кирилла Антонович, убирая перст со шрама на щеке, и перенося оный на оконное стекло.

--Время – это раз. Нужные больные кому-то сообщат о своём состоянии, и мы точно узнаем, кто у них заводила, сколько их числом и станут ли они звать подмогу – это два. Важной частью этого плана я считаю возможность разговора с жильцами дач господина Иноземцева. Если окажется, что они все офицера, а не обычная ростовская мелочь, как этот, недавний, то до их совести мы таки достучимся – это три. Особый статус приобретаете вы, Кирилла Антонович, как человек то ли обычайного свойства, то ли как демон из воздуха, да ещё во многих лица. Это уже четвёртая выгода. И, наконец, мы противупостовляем их псевдо мистическому обряду со снами свой псевдо мистический образ некоего демона, явившегося в Кисловодск именно тогда, когда ту стали гнездиться сновидцы. Это – пять.

--Это означает, что слухами мы заменяем действия, коих вы так ждали? – Снова поступил вопрос от помещика.

--Именно! Слухи – великая сила!  Да, ещё одна мелочь – ваши подопечные должны поведать, что в тот миг, когда из воздуха, да со звуком было явление, остановились часы. И в лавке подговорённая девица должна будет об этом упомянуть.

--У них нет часов, - печально дал справку об имущественном цензе своих подопечных филер Щукин.

--Кто станет это проверять? Их задача нести людям смесь трактирного анекдота и лирики псалмов, они будут нести смесь бабьих сплетен и полицейского протокола. Кто сумеет их опровергнуть? Погоди-ка, я понимаю ваш скепсис, Илья Макарович. Вам претит мой план, как основанный на ложных слухах. Я вас успокою – любому человеку, который к вам обратится за советом по-поводу разгулявшихся новостей, вы правдиво отвечаете, что нечто подобное вам уже говорили. Каждое мой слово – правда, я вам об этом говорил, а остальное в руках ваших подопечных, чем сильнее слух, тем ощутимее гонорар.

--Хорошо, я дал обещание вам помочь в этом деле, и от обещанного не отступлю.

--Вот за это примите мою искреннюю благодарность! А для остальных – итак! – Провозгласил штаб-ротмистр, и развёл руки, дабы сотворить хлопок, имевший в этом нумере особые последствия, однако передумал. – Не дождётесь! Господа, каков же ваш респонс?

Наконец-то помещик отвернулся от окна, и пристально поглядел на гоф-медика.

--Что скажете, Карл Францевич?

--Если приложим достаточно усилий, то шансы у нас есть. Готов даже составить пари на содержимое своего саквояжа, и это притом, что план изобилует нелепостями, правда гениальными. А вы что скажете?

--Я рад, что меж нами не возникло разномыслия.

--Тогда нам надлежит поторопиться, у нас на каждого достаточно заданий. Да, Кирилла Антонович, я хотел забрать с собою санитара.

--Как пожелаете, дорогой доктор.

--Эй, любезные, я говорил образно, я ….

--Голубчик, - прервал «санитара» Карл Францевич, - мой саквояж сам себя не заберёт! Да смотри, неси его аккуратно!

--Ничего, ничего, даст Бог, я закончу что-нибудь медицинское, - забубнил себе под нос штаб-ротмистр, - тогда и поглядим, кому саквояж, а кому касторка.

--Кто-то чем-то не доволен?

--Никак нет, ваше медицинское докторство! Куда прикажете проследовать?

--За мною, голубчик, за мною!

--Господа, пока вы не ушли, - обратился  помещик к доктору, и поманил пальцем Модеста Павловича. – Извините, что спрашиваю на ходу – что такого необычайного вы обнаружили в лаборатории?

--Скажу кратко – остатки биологической ткани с зубов кота показали, что она не принадлежит ни одному живущему на земле организму. Тот, кого искусал Торба, никак не из наших краёв. Подробнее сказать не могу.

Я не знаю, как можно втиснуть в разум таковую новость, и едва ли с этим справились те, кто замер, услыхав такое от серьёзного человека.

--Как же, простите …, - по-настоящему пролепетал господин Черногорский, разведя, по примеру штаб-ротмистра, руки в стороны.

--А кто может знать, как? – Тихо ответствовал Кирилла Антонович, и отворил входную дверь. – Если доживём до финала Кисловодской эпопеи, тогда и узнаем. Ступайте, господа, с Богом!


                18 часов 37 минут.


--Алло, барышня! Это … уже узнаёте? Мне должны были доставить … э-э … кое-что. Если доставлено, не сочтите за труд, передайте мою просьбу принести то, что доставлено в мой нумер. Благодарю!

--А мне интересно, что из этого всего вырастит? Хотелось бы, чтобы полезный плод, а не пустоцвет.

Помещик опустил руки в карманы брюк, и качнулся с каблука на носок башмака. Потом ещё раз, и ещё раз. Ему даже понравилось раскачиваться, словно живое пресс-папье.

 Ещё понравилось наблюдать за своим отражением в зеркале, вмещавшем в свою серебряно-стеклянную гладь всего Кириллу Антоновича.

--Помечтаю о том, что было бы много полезнее, окажись скоропалительный план Модеста Павловича продуктом размышлений и анализа, а не естественным продолжением азартной выходки господина Черногорского. Не отвязывается мысль, что порождённое в этом нумере суть брызги бенгальских огней декадентской шумихи. Напротив, сторонний взгляд на нынешний вечер лишь убеждает меня в правильности плана и нашего одобрения. Как ни верти, но ни одно дело, в коих мы отметились, не имело и намёка на стратегический план, если не считать эмоциональный толчок к действию планом. Тут моё брюзжание лишь дань традиции демонстрировать показушный испуг перед непонятностями, наполнившими Кисловодск. А посему, - помещик, адресовавший свой монолог своему отражению, отступил на шаг назад, и пристально поглядел на двойника. И … нет, показалось, отражение вело себя идеально, не создавая подозрений в желании повторить яростную выволочку, устроенную Кирилле Антоновичу на борту парохода «Великая княгиня Мария Павловна».

--А посему, - продолжил помещик, приняв «смиренность» отражения за согласительное одобрение, - пришла и моя пора потрудиться.

Подойдя к входной двери, Кирилла Антонович остановился, поводил головою из стороны в сторону, и скоренько вернулся к зеркалу.

--Я говорю с тобою не в своём нумере по причине, кою ты скоро узнаешь, если уже не знаешь её. То зеркало, - помещик, не поворачивая головы, указал рукою в бок своего отельного пристанища, - не надобно, ничем утомлять. До поры не надобно.
 Благодарю за понимание.

Скорее не с нежностью, а уважительно, и не по своему отражению, а по глади стекла, Кирилла Антонович медленно провёл рукою, кивнул, словно старому знакомцу, и вышел из нумера.


                18 часов 58 минут.


Эта часть повествования оказалась изрядно сдобрена интригой, порождённой не кем бы то ни было, а самим Кириллой Антоновичем. И не в его словах, либо полунамёках была подоплёка интриги, а, напротив, в умышленном умалчивании.

--О чём может умолчать главный герой, коли дело вовсю стремится к развязке? – Спросит меня читатель, не ожидающий такового подвоха от автора.

А умолчал помещик о персоне ещё одного гостя, появившегося в его отельном нумере, и доставившего самолично некий заказ, упоминавшийся ранее в разговоре с телефонисткой.

Тут, уж можете поверить мне, господа читатели, появление нового персонажа не могло стать ничтожным событием, как пытался представить его визит главный герой. И все ухищрения, имеющиеся в арсенале автора, не позволили даже приблизиться к открытию тайны вечернего посетителя.

И снова поверьте на слово, уважаемые господа и дамы, держащие в руках эту книгу, что не раз, и не один десяток раз был возврат в разговорах к тайному гостю. Автору приходилось лукавить эластичными и прозрачными намёками, остроумие автора было доведено до полнейшего истощения, а каждое проговорённое слово драпировалось в иной смысл, но, увы, всё было тщетно.

Единственное, на что раскошелился Кирилла Антонович, так это на скользкий ответ, более подходящий дамам, пропахших духами бесконечной влюблённости в шарм морячков, напивающийся в портовой таверне, и брызжащих направо и налево всепроникающими псевдо революционными лозунгами.

--Ну-у, голубчик вы мой, перестаньте терзаться сами, и перестаньте терзать меня. Никак не могу я вам открыть секрет, который мне не принадлежит и, во всяком случае, я начисто лишён права передавать оный третьему лицу. Хотя … довольствуйтесь тем, что этот посетитель (тут я, как автор, делаю скоропалительный вывод, что вечерний гость никак не дама) уже упоминался вами в событиях, предшествующих тем, что происходили в моём нумере.

Ну, и как вам? Нет, я не сердит на Кириллу Антоновича, он человек слова, герой с характером и всякое такое прочее, но куда мне прикажете девать собственное любопытство?

Была мыслишка придумать какой-никакой проходной персонаж, подходящий для вечернего визита, чем бы я и вытравил ту интригу ещё на корню. Да, вот беда – согласие на такую вольность может дать только вся троица героев, коя ничего не дала, в придачу так и не собралась с силами и совестью, дабы освободить меня от порока любопытства.

Последним ударом по авторскому правдолюбивому перу была фраза, проговорённая Карлом Францевичем, ставшая очередным ответом на мою очередную попытку разведать имя посетителя.

--Вам не суждено услыхать оттаявших слов, кои навсегда замёрзли в ту Кисловодскую зиму.

Я не жалуюсь, но однажды из-за этих философов я просто сойду с ума и, боюсь, что надолго.


                ГДЕ-ТО МЕЖДУ 10 ЧАСАМИ ВЕЧЕРА И ПОЛНОЧЬЮ.


Помещик принял ванные процедуры. Ничему более не удивляясь, и призывая к тому же уважаемых читателей, опишу кратко, то странное омовение.

Вода для купания была чуток холоднее, чем того хотелось бы локотку, погружённому в неё с осторожностью. А вот ладошки воды не касались даже тогда, когда Кирилла Антонович уходил с головою на самое дно ванны, удерживая дыхание до колющей боли в груди.

Поистязав себя не более четверти часа, наш добровольный затворник выбрался из отельной купели и, проигнорировав из списка положенных действий обтирание тела полотенцами, просто натянул на нагое тело ночную сорочку, длинную и свободного покроя.

Думать помещик старался … нет, построю фразу иначе – помещик старался ни о чём не думать (прошу припомнить господ читателей об упоминавшейся ранее притче об алхимике и белом медведе), а все случайные мыслишки, залетавшие на огонёк в свеженамоченную голову, отгонял действенным и безотказным манером – вопросом, обращённом к самому себе:  «А что такое перерыв в мыслях?»

На несколько минут всё содержимое головы (верую, что формулировка понятна – имеется в виду не материальное содержимое, а залётно-мыслительная субстанция) становилось девственно чистым от любых мыслей и воспоминаний, что давало достаточно времени для поэтапного завершения приготовления к тому, что пока не понятно даже автору.

Все чаще и чаще повторяя вопросец про перерыв в мыслях (ей-Богу, но мне видится, что это кто-то с нечеловеческим упорством мешал Кирилле Антоновичу отвлекающими мыслишками сосредоточиться на задуманном. И как теперь не поверить, что клубящиеся в голове образы и помыслы суть насланы, нет, даже навязаны откуда-то извне?) помещик развязал бечёвку, намотанную вокруг громоздкого пакета, обёрнутого бумагой зелёного цвета.

Содержимое доставленной в нумер посылки было странным, если учитывать надобность всех предметов в полуночный час, и было весьма полезным, если учитывать согласительное кивание головою нашим затворником.

А было там такое – пара зеркал, овальное и квадратное, жестяная коробочка с надписью «МОНПАНСЬЕ ГЕОРГЪ ЛАНДРИНЪ», коробок  салонных спичек «В. ЛАПШИНЪ», четыре свечи чёрного цвета и одна белая парафиновая. Ещё имелся лист бумаги казённого формата, исписанный человеком, презиравшим каллиграфию.

Не читая, а расшифровывая написанное, помещик приступил к установке зеркал и свечей согласно записям.

Квадратное зеркало, поставленное на стол перед собою, тут же было измазано сажей, взятой из баночки монпансье. На самом деле сажей покрылись только углы, середина же зеркала осталась чистой, по форме и размеру соответствуя иному зеркалу, овальному изначально, которому нашлось местечко на свободном столике супротив первому.

Подготовка к некоему ритуалу была в самом разгаре. В соответствии с расшифрованными записями на нетронутое овальное зеркало надлежало нанести рисунок, представлявший из себя «квинтэссенцию» (в инструкции так и было прописано) впечатлений о той особе, сон которой намеревался потревожить Кирилла Антонович.

А что же могло стать основой образа, коли того человека никогда не видел? Что втиснуть в ту квинтэссенцию? Разве … видение одного сна, в котором кузнецы Богородской детской игрушки лупцевали по голове некоего человека с моноклем зелёного стекла на левом немигающем глазу?

Стараясь не вдумываться в то, что делали руки, помещик снова задал себе вопрос для очищения головы, и храбро вонзил указующий перст в сажу.

--Да, уж, не Кипренский, - проговорил Кирилла Антонович, рассматривая новый вид графического искусства – сажа по зеркалу.

Если малость отвлечься от портретных пропорций, то найти сходство с лицом абстрактного человека с одним большим глазом удалось бы, хоть и не сразу. Более всего набросок напоминал глупую лягушку, попавшую под копыто коня.

Но вот помещик в этом налёте сажи увидел то, что и дОлжно было ему увидать – квинтэссенцию образа своего противника.

--Нет более рискованного и предательского зрелища, чем сверхъестественное всемогущество, воплощённое в бытность.

Эта мысль, прорвавшаяся сквозь заградительно-очищающий вопрос, на удивление оказалась своевременной, и где-то правильной, а потому и достойной отдельного места в помещичьей памяти.

Теперь, следуя записям, пришло время зажечь свечи, и расставить их так, как требовалось по ритуалу.

Последний, но самый важный пункт приготовления, дважды подчёркнутый составителем этого плана, предписывал разместить зеркала супротив друг дружки, дабы отражение одного переходило в другое и обратно, отражаясь, и отсылая полученное изображение своему визави. И продолжаться так должно было до тех пор, пока в том зеркале, украшенном сажей, не появиться некий тоннель, уменьшавший отражения, и уходивший куда-то туда, в самую бездонность зеркала.

Оно-то должно было бы как-то там, аж до тоннеля, да не случилось. Не открывался, этот чёртов тоннель!

Эти надоевшие пустые повороты-развороты зеркал уже начали утомлять новоявленного мага настолько, что вовремя не заданный вопрос пропустил предательскую подсказку.

--Может, ну его? Не получается тоннель, и не надо! Буду искать другой способ!

С этими первыми симптомами разочарования помещик опустился в приготовленное кресло, и принялся вытирать пальцы о подол ночной сорочки, направив всё своё внимание на чёрные полосы сажи, остающиеся на белоснежной ткани.

--А на лице ничего нет? – Спросил себя Кирилла Антонович, и поднял глаз на своё отражение.

--Надо было раньше сесть …, - совершенно не желая этого промолвить, промолвил помещик, разглядывая длинный тоннель, уходящий из зеркала куда-то туда, в иной мир, который ранее не был виден в посеребрённом стекле, но всегда там бывший.

Судя по всему, это было завораживающее зрелище, виденное хоть когда-нибудь собственными глазами! Да, соглашусь, это отменная по своей легкомысленности фраза: «Виденное собственными глазами», словно в человеческой природе возможно хоть что-то увидеть чужими глазами, и ещё удивиться тому. Что ж, раз вырвались эти слова, обратно на язык их не приклеить, пусть остаются. Но, уверяю вас, никакие слова не способны описать то впечатление, захватившее внимании е Кириллы Антоновича своими откровениями.

Пересказывая мне, как автору, свои эмоции от видения зеркального тоннеля, помещик всё чаще переходил на язык маловразумительных жестов, выглядевших, как взмахи крыльев ветряной мельницы, тщетно искавших ветер. Иногда те крылья принимались щёлкать пальцами, подыскивая хоть какое-нибудь словечко, достойное непередаваемого впечатления.

--Вы думаете, - говорил автору помещик, двигая левою рукою от шрама на щеке до подбородка, а правою рукою прижимая к своей груди охапки комнатного воздуха, - что подобное, не побоюсь сказать – потрясение, вам доставит чьё-нибудь полотно? Оставьте! Если даже Вермеера возвести в степень Верещагина, да помножить … хоть на всего Дега, вы получите в результате … вы ничегошеньки не получите!
Впечатление от любой, виденной вами картины схоже на моё тогдашнее впечатление, как … как … скелет рахитика схож со стремительным торсом и огненным ликом Аполлона Бельведерского!

Руки Кириллы Антоновича безвольно упали на колени, а лицо выразило муку от бессмысленности подобного сравнения.

--Знаете, от ближайшего болотца до Сатурна намного ближе, нежели от настоящего чувства до слов, оное описывающих. Или вот, что, - вдруг встрепенулся помещик, яростно помогая себе руками, - вообразите себе, что утром вы идёте бриться. Подходите к зеркалу, и видите отражение совершенно незнакомого вам человека! Отражение повторяет вашу мимику, ваши движения, оно так же не брито, и к тому же одето в ваше домашнее платье! Оно … вот, как скоро вы придёте в себя, и возьмёте в руку помазок? Как скоро вы найдёте в достатке нужных слов, чтобы даже не другому человеку, а самому себе растолковать своё состояние? Ведь это … ну-у … как бы … чёрт побери! Не могу … давайте об этом в другой раз?

И это была лишь половина того события, связанного с зеркальным тоннелем, и имя той половине – эмоция, переходящая в созерцательную отрешённость. Иная же половина имела материальное свойство, так сказать, более физического наполнения, и имя той половине – подчинение духа сознанию.

Мы можем и далее безустанно продолжать перечисление метафизических терминов и психологических оттенков поведения помещика, тщась заработать себе мнимую славу всезнаек  околовсяческих наук, а по сути - смаковать уже съеденное блюдо. Давайте перестанем оттаптывать свои же башмаки, переступая с ноги на ногу, а двинемся далее в рассказе нашего героя от описания зеркального тоннеля до весьма важного вывода.

Мы прервали повествование на созерцании помещиком эффекта пары зеркал. Любой физик средней руки, развалясь в кресле, высокопарно произнёс бы некую благоглупость про то, что увиденное Кириллой Антоновичем не иначе, как: «Господи! Вам везде мерещатся чудеса и магия, меж тем, это широко известный опыт, описанный в учебнике по физике для средней гимназии. Учить надо то, что там преподавали!»
К счастью Кирилла Антонович не слыхал слов такого учёного, потому и продолжал вглядываться в тоннель.

Грандиозного ничего не случилось, в смысле взрывов и разрушений, появления престарелых дам на мётлах и говорящих котов в качестве собеседников. Случились нежданные мелочи, но похлеще перечисленных выше. Для начала помещик утратил способность двигаться.

Нет, это не был, говоря словами Карла Францевича,  «paralysis corporalis», то бишь телесный паралич, это и оторопью назвать, было нельзя. Тело новоиспечённого естествоиспытателя перестало принадлежать прежнему хозяину, оставаясь лишь сосудом для рассудка.

Не отводя взгляда от зеркала, Кирилла Антонович не почувствовал, а понял, что его руки, лежащие на столе, просто висят в воздухе, сохраняя прежнюю позицию. Остальное тело, кстати, тоже позы не меняло и, простите великодушно, мягкое место помещика более не чувствовало прикосновение кресла. Это было только ощущение, либо было на яву, но тело просто поднялось вверх, оторвалось, так сказать, от всех точек соприкосновения с неживой отельной материей.

Высота подъёма расчёту не поддавалась, но вряд ли превышала один дюйм. Но и этого хватало с головой, чтобы обездвиженное тело не смогло дотянуться до исписанного листа бумаги, вероятно хранящего важные подсказки.

Сколько прошло времени в парении? Секунда? Час? Или в этом отельном нумере время напрочь остановилось? Ответа нет, есть дальнейшая хронография творившегося.
Первым делом помещик постарался оценить ущерб от нового телесного состояния. И оно оказалось не менее интересным, нежели эмоциональное. По-первам, глаза не чувствовали моргания, однако и слёз, омывающих роговицу, также не было Дыхание … оно, видимо было. Нет, прошу прощения, но я исказил слова своего собеседника. Сказано было следующее.

--Дыхание? Оно должно было быть, но я его не чувствовал, а чувствовал аж два «нет». Нет, я не помню, чтобы я дышал, и нет, недостатка воздуха мои лёгкие не испытывали.

Удивительно, правда? Но на самом деле удивительное только начиналось!
По каким-то внутренним ощущениям Кирилла Антонович догадался, а может просто знал, что пришло время действий, предписанных пунктом №2 инструкции, до которой нельзя было дотянуться. А дотягиваться и не  требовалось  - всё, что было прочитано при помощи не сложной дешифровки, надёжно сидело в памяти, готовое к использованию в любой момент и в любой последовательности. Вот и наступило время заговоров.

                «В глади зеркальной мой образ отражается,
                да ворогу во сне является.
                Иди, ворог опочивать, меня во сне встречать!
                Как я сказал, так тому и бывать!»

По-прежнему глядя только в зеркальную гладь, помещик трижды повторил заговор, но помещик ли? Голос, который проговаривал слова по памяти, сам подбирал нужные интонации, сам делал акценты громкостью речи и сам вкладывал некую силу в слова.
 
Простите, снова я сказал второпях, и тут же впал в ошибку. Каждое слово, отправлявшееся вглубь зеркального тоннеля, лишь многажды увеличивало внутреннюю силу заклинания (или заговора?), пробивавшую дорогу к сознанию того незнакомца, чей абстрактный образ был нарисован сажей. Более того, слова, явственно звучавшие вокруг Кириллы Антоновича (но им ли проговариваемые?), были совсем иного звукового свойства, они понуждали того, кому предназначались, подчиняться им, даже через яростное сопротивление, но подчиняться!

                «Иду дорогой зеркал, свечами дорогу освещаю,
                устали не знаю.
                Прихожу к тебе, во сне являюсь, наказ  даю –
                Как солнце встанет, уходи из сна».

Пара чёрных свечей, стоящих по краям зеркала, перестала оплавлять крашеный воск и пламя, надёжно державшееся за фитиль, вытянулось в тонкую линию, окрашенную пепельно-фиолетовым цветом.

                «В сон твой вхожу, разум бережу,
                пусть мерещится тебе моё лицо, мой голос.
                Пусть не отпускает тебя сон, в котором ты видишь меня.
                Спишь крепко, да просыпаешься,
                когда разрешу.
                Слово моё крепко, печатью скреплено,
                в голове твоей закреплено. Аминь».

Метаморфозы, творящиеся со свечами, только сопровождали действо, словно слаженный оркестр сопровождает певца. Только вот никакого действа не было – было неотрывное глядение в зеркальный тоннель, да безусловное понимание причин, изменивших горение свечей. И ещё было ожидание обязательных последствий ритуала, оживить который осмелился  помещик.

                «До утра Луна в небе, всю ночь я в твоём сне!
                И не будет тебе покоя! Аминь».

Лучи плоского огня чёрный свечей присели, став прежними, привычными для нас огнями, да только размер тех огней был высотою в полторы спички!

                «В нужном месте, в нужный час
                пасмурные тучи в руках собираю,
                в шар их соединяю.
                Даю свой указ: лети ко врагу прямо сейчас!
                Где бы он ни был, его отыщи, да в сон войди!
                Пусть думает обо мне, да опасается!
                Где сон? Где явь? Не дано нам знать.
                Одно ведомо – убойся меня и во сне, и на яву!»

Теперь пламя свечей стало наклоняться к зеркальной глади, пока не согнулось аж под прямым углом, не меняя размера пламени. И только сейчас появилось их «согнутое» отражение внутри тоннеля, освещавшее путь от глаз Кириллы Антоновича до самой последней точки, в кою превратилось всё уходящее отражение. Коли будет угодно, то был своеобразный луч, указывавший на человека с моноклем зелёного стекла.

                «В зеркале уже не отражаюсь,
                во сне неузнанным являюсь.
                Во сне прихожу, не лик, а образ навожу,
                токовать заставляю, покоя лишаю!
                Да будет так! Аминь!»

Для уважаемых читателей обещанное удивительное продолжалось, а вот для помещика пришёл срок верно распорядиться результатом от произнесённых заговоров (или заклинаний?).

В зеркале, примерно в середине видимого тоннеля, проявилось какое-то видение, безусловно понимаемое Кириллой Антоновичем. Это было неузнанная комната с кроватью около стены. На ней лежал какой-то человек, терзаемый судорогами по всему телу, и мотавший головою по подушке слева-направо, и снова слева-направо. И снова. Пришло время для последнего заговора.

                «Сон твой растревожу,
                уснуть спокойно не дам!
                Померещится в каждом углу
                мой лик.
                Образ мой вспоминайся, а ты,
                злой человек, о своём поступке
                горько кайся!
                Ни белым днём, ни тёмной ночью
                покоя тебе не найти!
                Заснёшь – во сне увидишь,
                проснёшься – сразу припомнишь!
                Ключ! Замок! Язык!»

Видение в конце зеркального тоннеля становилось то ярче, то тусклее. В обычай так происходит, когда за окном что-то горит.

Упругим коромыслом выгнулось тело незнакомца на кровати, и застыло, опираясь только теменем о подушку, и пятами о матрац. Как-то потемнел немигающий глаз и выпучился, словно мыльный пузырь, надуваемый через соломинку. Иной глаз, что был ещё живым, заметался под опущенным веком, венчая собою это премерзкое зрелище!

Вдруг видение задрожало, словно ветерок подул на водную гладь. Это сравнение, исполненное поэзии, пришло в голову позже, тогда же обманчиво ощущалось разглядывание комнаты сквозь единственный целый глаз неизвестного, не перестававший бесноваться под веком.

В комнате появился ещё кто-то. Он замер, разглядывая выгнутое дугою тело, сделал шаг ближе, наклонился к голове лежащего и быстро отошёл прочь, будто в чём-то убедившись.

Кто был этот «гость», лишённый любых признаков узнаваемости, да имевший только очерченный тёмный контур, и чем он собирался заняться - узнать возможности не было. Удалось понять, если и не увидеть, что его заинтересовал письменный стол с выдвижными ящичками.

Видение же продолжало жить своим «зеркальным» порядком – бегающий глаз успокоился, исчез и изгиб тела. Незнакомец улёгся на кровати, демонстрируя удобство выбранной им позы. А вот рот … рот стал открываться и закрываться, словно его хозяин кого-то бранил.

Некая насыщенность персонажами зеркального видения не раздражала и не отвлекала. Поскольку без прилагаемых усилий удавалось контролировать всё, отвечающее на вопрос «что» и всех, отвечающих на вопрос «кто». В зеркальном тоннеле снова появился «гость» - он пересекал комнату от письменного стола куда-то влево, видимо к выходу.

Странно, но ранишней лёгкости в его походке не бывало, как и не бывало догадок о причинах, вызвавших оную.  Он шёл так, словно нёс на себе тяжесть, оставшуюся в понимании помещика, как «синяя цепь».

Автору позволительно менять стиль изложения, это, даже, преимущество, нежели простая прихоть, или желание казаться оригинальным. Пользуя такое преимущество по назначению, автор передаёт слово Кирилле Антоновичу, чьё повествование о последующих событиях уважаемые читатели получат без цензуры.

--Можете спросить меня: «А чего я ожидал? На что был расчет, когда при свечах я глядел в зеркала?» Так знайте же, ответа вам не видать! Ответа нет и для меня самого! У меня есть только не опрятное чувственное послевкусие, словно я во всеуслышание собрался пересказать книгу, кою не удосужился прочесть.

Помещик погладил шрам на правой щеке, направил свой взгляд на носки своих башмаков и продолжил, не поднимая глаз на собеседника.

--Ведь я имел смутное представление не именно об этом действе, а о ритуалах вообще, о любых ритуалах. Простите, но я слукавил, ритуалы венчания и погребения мне известны и понятны. А тут … внутренняя простота моих познаний просто дала мне же подсказку – читай заговоры, гляди в зеркальный коридор …. Что? Ах, да, конечно же, тоннель! Да, читай, гляди и всё устроится само собою. Как бы ни так! Знаете, как говорит Прошка, сын моей кухарки Циклиды: «А фигу с маком вам не подать?»
Башмаки Кириллы Антоновича никак не заинтересовались откровениями хозяина, они мерно покачивались с боку на бок, словно отрицательно качая головою. Помещик вздохнул, поднял глаза на меня … простите, на автора, и продолжил.

--Как наивно – заговор и зеркала, но как страшно, когда навалилось понимание, что я не один. Разумеется, не в нумере не один, а в голове, в моей собственной голове!

Левая рука стремительно взлетела к темени, и опустилась  точно на то место, где Кирилла Антонович уловил присутствие постороннего.

--Тот, другой, так ловко и на лету подхватывал ещё не остывшие осколки прежних мыслей, и конструировал из них пару-тройку неожиданных решений, рознящихся по силе воздействия на моего «зеркального» визави, а по безжалостности не уступающих карательному эксцессу. Перебирая сии ответы незваного советчика, я осознал, что не представляю себе цели, во имя которой всё затеял! Что мне нужно от того человека, который выгнулся коромыслом на кровати? Какова опасность от него исходит? Кто он такой? И он ли мне нужен, а не любой иной из его окружения? Беда в том, что я изначально отстранился от весьма здравой мысли – чтобы бороться со злом, следует обзавестись злом. Чтобы бороться, мне стоило бы знать, что именно надлежит побороть! А я … ладно, пусть это будем мне наукой.

Погрустневший рассказчик снова опустил глаза на свои башмаки, покивал в раздумии головою, и убрал ноги под свой стул, дабы более не отвлекать себя безразличными кожаными слушателями. Рассказ продолжился, теперь же он предназначался только автору.

--Мой советчик, как оказалось, не был настроен на долгое ожидание моих решений, должных к исполнению. Мне стоит дать некоторые пояснения и к предыстории, и к самому финалу.

Помещик вытянул перед собою руки, переплёл пальцы и звонко хрустнул суставами, выворачивая ладошки так, как в обычай поступает пианист перед тем, как поразить публику стремительным арпеджио.

--Этими заговорами, проговорёнными в состоянии полнейшей отстранённости от всей остальной моей жизни, я не сотворил ничего такого, что могло бы создать любое общение с незнакомцем в «Ретвизане» - ни диалога, ни метафизического контакта, ни, слава Создателю, колдовского вмешательства в его сон. Я всего лишь вызвал кого-то, кто согласился … а может и взял на себя мою прихоть, побудившую меня же таращиться в зеркала. Моё положение отягчалось тем обстоятельством, что этот советник сперва предлагал некие действия в отношении незнакомца, а после стал настаивать на немедленном выборе одного из предложенных вариантов по безусловному устранению моего оппонента. Понимаете, не куда, а во что я попал? Хотя откровеннее будет сказать: «А к кому я попал?»

--А разве устранение противника не было важным делом в Кисловодске? – Наивности автора не сыскать границ, раз он отважился на подобный вопрос.

--Представьте, я убил солдата вражеской армии. Можете представить десяток … а, не станем мелочиться – я победил сотню солдат! Скажите, приблизил ли я победу? Пусть не в войне, а в отдельной схватке, приблизил? Исключено! Все павшие от моей руки были кем-то и для чего-то присланы. Теперь я вопрошаю – а не важнее ли узнать личность того, кто послал солдат, узнать его намерения, и помешать ему, устилать нашу землю гниющей плотью. Нет, не отвечайте, вижу, что вы поняли абсурдность вашего вопроса. Однако я обязан сделать некое признание, на которое не каждый отважится – первое понимание, что на моей стороне некий всесильный советник, звучащий только в моей голове, дало мне чувство опасной власти! В эти не долгие мгновения, наполненные самомнением, не будучи обязан к морали, я был почти готов согласиться на предложение советника приступить к нанесению физических страданий незнакомцу, покуда его спинной мозг не застынет в белую палку мёртвой резины! Со стороны людских мерок подобное было бы оправдано теми же мерками, а в худшем случае просто понято.

Кирилла Антонович умолк на целую минуту, истраченную им на поиск любимой трубки.
Ну, наконец-то, трубка отыскалась, табака заботливо уложена и нежно придавлена пальцем, и первая струйка дыма поднялась к потолку.

--Вы зря ожидаете от меня, если, конечно, ожидаете, необычного рассказа о хитро-кровавой битве бодрствующего благородного рыцаря со спящим злодеем. Ничего такого не было и в помине! Предложения советника имели дуалистическую основу, выражавшуюся в паре противуположных вариантов, понимаете, о чём я? Можно согласиться с медленными страданиями незнакомца, можно согласиться на краткие, это и есть варианты, но финал обязательно един – смерть. Беда в том, что подобные намерения блуждали в моей голове с начала прочтения заговоров, и именно они, намерения, были подобраны советником, и предложены к воплощению им, советником, оказывающим мне особую услугу.

--То есть, с чем вы пришли к зеркалу, то и ….

--Именно! Эти заговоры содержат в себе некую последовательность звуков, проговаривая кои вы, либо же я, называем … пусть будет «парольное слово», служащее призывом для «советника». Он тут же, закатав рукава до плеч, принимается подсказывать вам, как лучше свершить вашу задумку, позабыв уведомить вас же, что отказаться от начатого нельзя, сперва надлежит заплатить. Прервать ритуал нельзя, поскольку не известно, как это сделать. Мало того, до ритуала я не предполагал, что столкнусь с советником, а сейчас, когда прошло уже достаточно времени, я не имею представления, кто же был этот … или эти, имевшие доступ ко мне в голову. Да, к слову, имею просьбу. Когда станете сочинять об этом деле книгу, не пишите словцо «советник» с заглавной литеры.

Будто оценивая только что сказанное, помещик помолчал, и покачал головою, соглашаясь со своими словами.

--Как-то само собою, акцент диалога сместился с подсказок советника на мои просьбы, малость походившие на требования.

Кирилла Антонович отложил трубку, и подался всем телом к автору, давая понять, что станет говорить более важные слова.

--Вместе с подсказками советника, ко мне пришло понимание сути затеянного мною ритуала. Не знание, а понимание цели и результата! Я ощущал себя в лавке желаний, где многоопытный приказчик готов обслужить любую мою прихоть. С одной стороны – чего же ещё желать? А с иной – неповоротливая логика таки спрашивает: «А в какую цену станет мне сия услуга?» И я понял, что ассигнациями расчета не предвидится, будет нечто иное, страшное. Во всяком разе, страшное для человека. Это, как вы понимаете, преамбула, а дальше пошло хуже – мне не было бы позволено сказать, что я передумал, благодарю всех, и спокойной ночи! Прервать ритуал на полуслове нельзя – не исполнено то, ради чего всё началось! И как же тут не ощущать себя человеком, имевшим несчастье проиграть некую тонко задуманную игру с отчаянным риском на «пан или пропал». Всё сказанное, стало для меня неким опытом, повлиявшим на мою жизнь. Поделиться им с вами? Хотите? Так, слушайте – разузнайте если не всё, то сколько сможете о месте, которое собираетесь посетить. Разузнайте, как выйти из того места до того, как вы в него войдёте.