Цин-Цин - 8

Пророчество крови.

Багровая, нездоровая луна, похожая на сгусток запёкшейся крови, висела над миром. Её тревожный свет с трудом просачивался сквозь вековой полог Чёрного Леса, чтобы лечь неровными, рваными пятнами на серые стены замка Фарвелл. Внутри царил холод, не свойственный эльфийским обителям. Он исходил не от камня, а от тишины, густой и давящей. Древние гобелены, на которых были вытканы сцены побед и процветания, теперь казались саванами, а резные колонны, надгробиями былого величия. Замок ожидал, и сама ночь, казалось, затаила дыхание в ожидании беды.

В самой высокой башне, в опочивальне наследной царевны, было особенно тихо. Цин-Цин не спала. Облачённая в тончайшие ночные шелка, она лежала на роскошной постели с балдахином из лунной пыльцы и делала вид, что погружена в сон. Её длинные, светлые волосы разметались по тёмному бархату подушек, словно россыпь звёзд на ночном небе. Дыхание казалось ровным и глубоким. Ресницы не дрожали. Но под сомкнутыми веками глаза не спали. Обострённый эльфийский слух улавливал каждый шорох в замершем замке: скрип далёкой половицы, шелест листвы за окном, гул крови в собственных висках. Но было ещё кое-что. Нечто чужеродное.

Она почувствовала его задолго до того, как он вошёл. Это был не звук и не запах в привычном понимании. Это была вибрация в воздухе, тонкая дрожь самой ткани бытия, какую ощущаешь перед ударом молнии.

Дверь её покоев отворилась без единого скрипа. Кто-то хорошо смазал петли. Тень отделилась от дверного проёма, сгустившись в силуэт. Он двигался с грацией хищника, ступая на мягкие ковры так бесшумно, что даже чуткий слух царевны не уловил бы шагов, если бы не это давящее чувство опасности.

В руке незваного гостя тускло блеснул знакомый предмет. Кинжал из метеоритного железа, с рукоятью из чёрного дерева. Изогнутое лезвие напоминало клык змеи. Этот кинжал веками использовался в коронационных обрядах дома Фарвелл, им приносили клятву верности народу и лесу. Теперь он должен был стать орудием убийства. Шаг. Ещё один. Холодный металл был уже в нескольких дюймах от её горла, когда Цин-Цин распахнула глаза. В их синей глубине не было ни страха, ни удивления. Лишь бездонная печаль и стальной блеск, отразивший кровавую луну. Она смотрела не на лезвие, а прямо в лицо убийце, скрытое тенью от балдахина.

— Тиерин… — вдруг произнесла она.

Голос её был тих, но прозвучал, как удар грома в ночи.

— Я знаю, что это ты.

Фигура испуганно замерла, кинжал дрогнул в воздухе, и из тени проступило лицо её брата. Тиерин, царевич эльфийского королевства, был бледен, как сама смерть, но в его глазах горело пламя ненависти.

— Сестра.

На удивление, его голос оказался странно спокоен.

— Как ты узнала?

Царевна плавно поднялась. Движения были подобны танцу, лёгкие и грациозные. Она смотрела на брата, словно видела его впервые.

— Я почувствовала твой запах страха.

Голос казался холодным, как зимний ветер. Он был словно яд чёрной лилии, пропитывающий стены замка снаружи.

— Страха?

В его голосе прозвучало удивление, смешанное с горечью. Он опустил кинжал, но не выпустил из руки.

— Ты всегда видела во мне только слабости, сестра. Даже сейчас. Ты не видишь моей решимости, моей воли, моего права! Ты видишь лишь страх.

— Потому что это единственное, что от тебя исходит, Тиерин. Густой, липкий смрад трусости.

Она медленно села на кровати. Шёлк соскользнул с её плеча, обнажая безупречную белую кожу на полушариях грудей.

— Только трус нападает на спящего. Только трус прячет лицо в тени. Только трус пытается забрать силой то, что не смог заслужить.

— Заслужить?

Брат сделал шаг из тени, и лунный свет упал на его лицо. Оно было прекрасно той же холодной эльфийской красотой, что и у сестры, но искажено гримасой многолетней обиды. Глаза, в отличие от её небесно-синих, были цвета весенней травы, но сейчас горели болотным огнём.

— Не говори мне о заслугах, Цин-Цин! Всю мою жизнь я только и делал, что пытался заслужить! Я превосходил других в фехтовании, пока ты сидела над книгами. Я изучал тактику и стратегию, пока ты пела песни деревьям. Я добивался расположения лордов, пока ты говорила с духами ручьёв. Но кому это было нужно? Стоило тебе улыбнуться отцу, и все мои достижения обращались в прах.

Он говорил с надрывом, каждое слово было пропитано ядом зависти, копившейся годами.

— «Посмотри, Тиерин, как твоя сестра тонко чувствует магию леса». «Послушай, сын, какой мудростью наполнены слова Цин-Цин». «Она рождена править, а ты, быть её верной опорой». Опорой! Тенью! Я должен был стать тенью при твоём свете!

— Я подозревала, что этот день рано или поздно придёт.

Тиерин крепче стиснул кинжал. Лицо исказилось от боли и ненависти.

— Ты всегда была любимицей отца, — прошипел он. — Всегда была первой во всём. Я устал жить в твоей тени, Цин-Цин. Я устал видеть, как ты забираешь всё, что должно было принадлежать мне по праву.

Царевна сделала осторожный шаг вперёд. Пристальный взор, казалось, проникал в самую душу Тиерина. В нутро.

— Ты заблуждаешься, — ответила она. — Я никогда не стремилась к трону.

— Врёшь! Ты всегда мне врала!

Словно сорвавшийся с цепи волк, эльфийский царевич ринулся на неё. Это был не выпад фехтовальщика, а слепой, яростный бросок отчаявшегося зверя. Кинжал чертил в воздухе смертоносную дугу, метя ей в сердце. Но для Цин-Цин время словно замедлилось. Она видела не только движение руки, но и напряжение в плече брата, отчаяние в его расширенных зрачках, дрожь в уголке губ. Всё это было так предсказуемо. Так по-детски.

Она не отступила. Вместо этого она шагнула ему навстречу, в опасную близость. Стройное тело изогнулось, как ивовая ветвь под ветром, уходя с линии атаки. Ладонь, казавшаяся такой хрупкой и нежной, накрыла его запястье. В этот момент в памяти на одно короткое мгновение всплыла другая картина. Залитая солнцем поляна, смеющийся пятилетний мальчик с точно такими же зелёными глазами, протягивающий ей сломанную деревянную саблю.

— Научи меня, Цин-Цин, — просил он тогда. — Научи меня быть таким же сильным, как ты.

И она, десятилетняя, учила. Они часами тренировались вместе, она показывала ему стойки, блоки, выпады. Она верила, что однажды они станут двумя крыльями одного дракона, защищающего их королевство.

Эта мимолётная слабость ушла так же быстро, как и появилась, оставив после себя лишь ледяной холод. Её пальцы сомкнулись на его руке. Тиерин почувствовал не мягкое девичье прикосновение, а хватку стального капкана. Он попытался вырваться, но её сила, скрытая и текучая, была несокрушима. Одним плавным, почти танцующим движением она развернула его руку против сустава. Тиерин не успел даже вскрикнуть от боли, как пальцы сами собой разжались. Ритуальный кинжал со звоном, похожим на звук разбитого колокольчика, упал на каменный пол и отскочил в тень.

— Ты не понимаешь, что делаешь, Тиерин, — прошептала она, держа его за горло.

Её пальцы, тонкие и изящные, сжались, словно когти, готовые в любой момент сломать шею мерзавцу.

— Я должен был быть правителем! — задыхаясь, выдавил он, пытаясь освободиться из стальной хватки.

Эльфийка отпустила его, и он рухнул на колени, тяжело дыша. Она стояла над ним, смотря на брата сверху вниз, как на мерзкое животное, с лёгкой брезгливостью. Даже не верилось, что это дрожащее существо, являлось её кровью и плотью. В её глазах не было ни капли жалости, лишь холодная решимость.

— Встань, — приказала она.

Голос девушки был лишён эмоций.

— Не позорь наш род, валяясь на полу, как побитый пёс.

Тиерин с трудом поднялся, держась за ушибленное запястье. Его взгляд был полон бессильной злобы.

— Ты наслаждаешься этим, не так ли? — прошипел он. — Наслаждаешься моим унижением. Всегда наслаждалась. Когда я проигрывал тебе в фехтовальном поединке, когда отец хвалил твой ответ на совете, а мой даже не слушал. Ты упивалась своим превосходством.

— Превосходством? — невесело усмехнулась Цин-Цин. — Брат, то, что ты принимаешь за наслаждение, — всего лишь разочарование. Я видела в тебе потенциал. Я помню мальчика, который обещал всегда защищать меня. Который клялся, что мы вместе возродим былое величие нашего народа. Куда он делся, Тиерин? В какой момент он превратился в это… завистливое, скулящее существо?

— Он умер! — выкрикнул Тиерин, и в его голосе зазвенели слёзы. — Он умер в тот день, когда отец официально назвал тебя своей наследницей перед всем двором! Он отдал тебе кольцо королей, а мне… мне он велел «быть достойным братом». Понимаешь ты, что это значит? Это значит, ты, проклятая сука, смирись со вторым местом! Смирись с тем, что ты — всего лишь приложение к великой Цин-Цин!

— Кольцо — это не игрушка, Тиерин. Это символ. Символ того, что отныне твоя жизнь принадлежит не тебе, а народу. Отец видел, что я готова к этой жертве. А ты? Что видел он в тебе? Мальчишку, жаждущего блестящей короны и права топтать других. Наши враги на юге, орки на севере, человеческие королевства, что жадно смотрят на наши леса… Они бы разорвали нашу страну на куски за один год твоего правления. Твоё тщеславие погубило бы всех нас. Отец это знал. И я это знаю.

Цин-Цин отвернулась. Взгляд голубых глаз остановился на окне, за которым простирались мрачные деревья, окружавшие замок. Лес казался безмолвным, но она знала, что в его глубинах скрываются различные опасности, такие же, как и те, что таились в сердце самого древнего сооружения Фарвелл.

— Ты потерял себя, — мягко сказала она. — А вдобавок, дорогой братец, ты всегда являлся слабаком.

Её голос больше не был холодным, в нём звучала печаль.

— Я тебя ненавижу.

— И в этой слепой ярости ты позабыл, что я, твоя сестра. Мы должны были быть вместе, защищать друг друга, а не уничтожать.

Эльфийский царевич сделал шаг вперёд. Его лицо исказилось в гримасе отчаяния.

— Это ты заставила меня стать таким, Цин-Цин! — крикнул он дрожащим от эмоций голосом. — Ты и отец, вы оба! Вы никогда не видели во мне равного, никогда не давали мне шанса!

Сестра медленно повернулась к нему. Красивое лицо казалось непроницаемым, но в глазах светилась какая-то неуловимая тоска. Возможно по прошлому, когда они оба были ещё детьми и вместе играли.

— Я видела в тебе всегда брата, — ответила она. — Но сейчас ты слишком сильно упал в моих глазах. Твой поступок подтверждает, насколько ты слаб. А ещё и дурак, раз решился пойти на такое…

Голос звучал тихо, но каждый его звук был подобен удару колокола в мёртвой тишине.

— Я всегда прощала тебе ошибки. Надеялась, что однажды мы сможем править вместе, как равные. Но ты сам выбрал этот путь.

Тиерин сжал кулаки. Дыхание становилось всё более тяжёлым. Он знал, что проиграл, но его гордость не позволяла признать это. Он сделал ещё один шаг вперёд, но Цин-Цин подняла руку, останавливая.

— Не заставляй меня убить тебя, — произнесла она, и в её голосе прозвучала угроза, скрытая за мягкостью. — Я не хочу этого. Но если ты продолжишь, я не оставлю тебе выбора. Ты ведь помнишь, что я всегда была сильнее.

Тиерин замер. Его глаза расширились от осознания собственной беспомощности. Он понимал, что больше не сможет вернуться назад. Что этот момент последний, когда он ещё может сделать выбор. Следовало действовать или отступить навсегда, покинув лесное королевство.

— Ты меня ненавидишь, — прошептал он.

Царевна покачала головой. Её черты лица были мягкими, но, тем не менее, в глазах светилась твёрдая решимость.

— Я не ненавижу тебя, — ответила она. — Но я не позволю тебе уничтожить то, что досталось от наших предков. Под слабой рукой правителя наше королевство сгинет под натиском врагов.

Тишина, наступившая после её слов, была оглушительной. Тиерин опустил голову. Плечи дрожали от напряжения. Он знал, что проиграл, что его мечты о троне рассыпались, как пепел на ветру.

— А теперь, убирайся отсюда.

— Что? — заморгал тот часто, не сразу поняв резкую перемену тона сестры.

— Я сказала, пошёл прочь! — повысила она голос.

Поджав губы, Тиерин, сделал шаг назад, как бы уходя, но в следующий миг метнулся к валявшемуся кинжалу, хватая тот, желая вонзить лезвие в тело. Цин-Цин ожидала чего-то подобного и поэтому оказалась готова. Перехватив руку царевича, эльфийка вывернула резко запястье. Раздался хруст кости и брат дико закричал, падая на колени, держась за повреждённую конечность.

Это движение было настолько отчаянным и глупым, что Цин-Цин на мгновение ощутила укол почти физической жалости. Он даже не пытался обмануть её. В его глазах не было хитрости, только слепая, загнанная в угол ярость, последняя конвульсия раздавленной гордости. Он бросился не как воин, а как самоубийца, ищущий смерти на её клинке.

— Тварь! — завыл эльф. — Ты мне руку сломала! Будь ты проклята!

— Я тебя сейчас убью, — прошипела сестра. — И никто мне не скажет даже слова. Потому что я буду права.

Она ухватила его за острое ухо и принялась выворачивать, медленно, с наслаждением. Ещё мгновение, и этой части тела неудавшийся убийца лишился бы навсегда.

— Нет! — вдруг заскулил брат. — Пожалуйста! Не надо. Это всё оно… Пророчество!

Цин-Цин нахмурилась, слегка склоняясь вперёд.

— Что за пророчество? О чём идёт речь?

Из-под одежд, трясущейся здоровой рукой Тиерин вытащил пожелтевший пергамент, который протянул царевне.

— Я нашёл его в библиотеке. Там всё предельно ясно сказано. Только ухо отпусти, пожалуйста! Больно ведь!

Девушка принялась читать, иногда поглядывая на по-прежнему стоявшего на коленях брата и мелко дрожащего. Сейчас он вызывал у неё вновь только брезгливость.

«Поверить не могу, что этот жалкий слизняк со мной одной крови».

Она пробежала текст раз, потом другой. На третий до неё стал доходить смысл всего написанного:

«Когда луна окрасится кровью,

А звезды падут с небосвода,

Придет тот, чья рука обагрится Кровью родной,

Но не по злобе.

Он будет отмечен знаком древних,

Глаза его, цвета неба весеннего.

В сердце его, мудрость веков,

А в душе, песнь вечных лесов.

Лишь он сможет корону надеть,

Что хранится в чертогах священных.

И воссядет на трон Серебряный,

Став правителем земель заповедных.

Под его властью леса воспрянут,

Эльфийский народ обретет силу былую.

Века процветания и мира настанут,

Когда взойдет он на вершину крутую.

Но помни, избранный судьбою:

Власть — бремя, а не награда.

Лишь тот достоин править другими,

Кто готов пожертвовать всем, что надо. «

Цин-Цин задумчиво изучала пергамент. Буквы, выведенные выцветшими чернилами, светились в лунном свете мягкой, едва заметной магией. Это была подлинная древняя вязь, язык Первых. Сомнений не было, пророчество истинно. Она вчитывалась в строки, и холодное понимание постепенно охватывало её.

«Когда луна окрасится кровью…»

Она мельком взглянула за окно, на багровый диск в небе.

«А звезды падут с небосвода…»

Именно этой ночью был ежегодный звёздный дождь, который в народе называли «Слезами Эанны».

«Придет тот, чья рука обагрится Кровью родной, но не по злобе…»

Взгляд остановился на этой строке. Кровь родная… Тиерин, стоя на коленях, пытался убить её. Он хотел обагрить свои руки её кровью. Но не по злобе? Нет, им двигала злоба, зависть, тщеславие. Значит, не он. Пророчество говорило не о нём.

«Глаза его, цвета неба весеннего».

Её глаза. Не его травянисто-зелёные, а её, синие, как небо в месяц пробуждения лесов.

«В сердце его, мудрость веков, А в душе, песнь вечных лесов».

Всю жизнь её хвалили за мудрость и единение с природой. Всё сходилось. Пророчество указывало на неё.

Но одна деталь не давала покоя. «Чья рука обагрится Кровью родной». Она не собиралась убивать брата. Не хотела этого. Но текст был недвусмысленным. Лишь тот, кто исполнит это условие, сможет надеть корону. И тогда в её холодном, ясном разуме родилось решение. Жестокое, прагматичное и единственно верное. Пророчество — это не приговор. Это инструмент. И она воспользуется им.

— Придет тот, чья рука обагрится Кровью родной, — проговорила тихим голосом эльфийка. — Но не по злобе… Лишь он сможет корону надеть…

— Что? — переспросил Тиерин, хлопая недоуменно глазами, трогая по очереди сломанную руку и красное ухо.

— Говорю, пророчество…

— Что с ним не так?

— Да с ним, как раз всё так, — недобро блеснула глазами эльфийка.

С этими словами Цин-Цин подхватила с пола кинжал и совершила два быстрых движения. Щёки брата обагрились кровью, когда лезвие разрезало кожу. Царевич с воплем отшатнулся, падая на спину, хватаясь ладонью за глубокие раны.

— Пророчество сбылось, — проговорила девушка, холодно улыбаясь. — А эти шрамы на щеках, будут вечной памятью о твоём предательстве.

Она подкинула в воздух окровавленный кинжал, через секунду ловко ловя его.

— А теперь, пошёл прочь отсюда.

Она не стала пинать его. Вместо этого она просто стояла и смотрела, как он, зажимая кровоточащие щёки, скуля от боли и унижения, на четвереньках выползает из её покоев, оставляя на светлом ковре тёмные капли. Предатель. Неудавшийся убийца. Её брат. Когда за ним закрылась дверь, Цин-Цин медленно подошла к окну. Ночной воздух, пахнущий влажной землёй и прелой листвой, ворвался в комнату, смешиваясь с медным запахом крови. Она глубоко вздохнула, но гнев, бурливший в ней, не утих. Он просто сменился чем-то другим. Тяжёлым, как гранитная плита. Облегчения не было. Только пустота и холодный расчёт.

— Пророчество сбылось, — прошептала она в ночную тишину, и слова эти прозвучали как клятва.

Она сама его исполнила. Взяла судьбу в свои руки и согнула её по своей воле. Это было не окончание истории. Это была первая строка в её летописи. Летописи королевы Цин-Цин.

Она посмотрела на свои руки. Пальцы были испачканы его кровью. Кровью родной. Но не по злобе, нет. По необходимости. По праву сильного. По велению долга перед народом, который такой правитель, как Тиерин, завёл бы в пропасть. Самое страшное и одновременно самое простое было то, что он сам дал ей это право. Он пришёл с кинжалом, он принёс пророчество. Он сам выбрал этот путь.

— Клянусь не богами, а памятью деда.

Голос девушки окреп, в нём зазвенела сталь.

— В следующий раз я не оставлю тебе даже шрамов в память о нашей встрече. Я не оставлю от тебя ничего.

Принцесса посмотрела на окровавленный кинжал в своей руке. Холодная сталь больше не казалась чужой. Она была продолжением её воли. В дальнем углу комнаты стояло высокое зеркало в серебряной раме. Раньше она любила смотреть в него, видя отражение юной эльфийской девы. Но сейчас Цин-Цин избегала его. Она боялась встретиться взглядом не с той, кем стала сегодня ночью. Она боялась увидеть в отражении ту, кем была всегда, но отказывалась себе в этом признаться. Королеву. Жестокую, когда это необходимо. Беспощадную к врагам, даже если у врага её глаза и её кровь.

Сделав все-таки шаг к зеркалу, она заставила себя посмотреть. Из тёмного стекла на неё смотрела женщина с глазами цвета весеннего неба, в которых не осталось ни капли тепла. На её лице застыло выражение холодной решимости, а на щеке, словно отпечаток кровавой луны, алело крошечное пятнышко крови брата. Она не отшатнулась. Она встретила этот взгляд и кивнула. Корона ждала.