И все полетели

Раздёрганный вечер принёс долгожданную весть: госпитализированный вчера с обширным инфарктом тесть Константин Васильевич умер, не приходя в сознание. Жена его вздохнула с облегчением: в 82 года - это естественно. Жалко, правда, три месяца не дожил до своего 83-летия. Но чего уж теперь жалеть, в последнее время он делал всё, чтоб о нём никто не жалел...
Через два дня гроб с телом рано утром повезли из больничного морга в крематорий Николо-Архангельского кладбища. В гробу лежал всё тот же Константин Васильевич, только в совершенно новеньком коричневом костюме в полоску. Безутешная вдова приподняла белое покрывало и удостоверилась, что на ногах покойного надеты новёхонькие коричневые туфли. На его груди был приколот стандартный значок ветерана войны, а на лице застыло пафосно-строгое выражение - две лёгкие складочки по краям губ подтверждали, что санитары из морга ловко насобачились при помощи специальной металлической скобки придавать губам любое выражение - от улыбки счастья до испепеляющей строгости. Хорошее приспособление, что и говорить! И нижняя челюсть не отклячивается, не обнажается страшная дыра рта, от чего в 60-е годы приходилось подвязывать подбородок тряпкой, стягивая её на макушке - с отвращением вспомнились те старые покойники с белыми платками вокруг головы, словно у них болели зубы.
Константин Васильевич, можно сказать, умер на полном скаку: три года назад он решил разорвать болотное пенсионное существование и после шестилетнего романа женился (второй раз в жизни) на дочери сталинского наркома Зарипова и переехал в наркомовский дом у Киевского вокзала - у нас было лёгкое потрясение от засраной квартиры, провонявшей кошками и собаками, где в каждой комнате висело по хрустальной люстре, но, увы, все они уже были с тем или иным бросавшимся в глаза изъяном, вроде треснувшей хрустальной тарелки в центральной части; зато на видном месте на стене торчала роскошная фотография - прямо картина - "Нарком Зарипов демонстрирует товарищу Сталину новую модель автомобиля, 1946 год". Но он, Константин Васильевич, на этом не успокоился: на второй год совместной жизни жена, суетливая 75-летняя Искра Гаригеновна, ему насто****ела, и он стал похаживать во двор, имея совершенно замечательную идею. С ходу заходил в близлежащий молочный магазин, покупал там 2-х литровую пластмассовую бутылку самого дешёвого пива "Очаково" и усаживался с ней за столик, который помнил прежние игры в домино. Не проходило и пяти минут, как вокруг него уже группировалась задушевная компания - из каких-то щелей вылезали небритые рожи и прочие доброжелательно настроенные твари. И Константин Васильевич зажигал. Он резал про жизнь правду-матку, клеймил казнокрадов и иных преступников и толкал много чего разного про баб. Публика хохотала. Но особо любил он двинуть что-нибудь про войну, про то, как били мы этих фашистских сук, аж перья летели... Правда, про себя он говорил неохотно, всё больше про героических военноначальников. А что я, я всего лишь авиатехником на аэродроме, все четыре года...  Но тоже сил не жалел. И в Академию поступил, во как! В секретном институте в Люберцах, рядом с аэродромом работал, ты, наверное, про такой и не слышал.
Часа через три во двор выходила, поджав губы, Искра.
- Пора домой, старый чёрт, ты чего здесь расселся!
- Да погоди ты! Ты видишь, у меня! - тряс перед её носом почти пустой баклажкой Константин Васильевич, - Ступай! Мы тут разговариваем серьёзно, не мешай!  - Вижу я, как вы серьёзно, - визжала Искра на весь двор, но получив свою порцию обиды, гордо удалялась обратно - не пристало наркомовской дочери опускаться до пигмеев.
И в тот день было то же самое. Правда, через час задушевных бесед Константин Васильевич вдруг схватился за сердце, погрустнел, начал морщиться. Позвали Искру, та вызвала скорую, до которой Константин Васильевич дошёл своими ногами, а в больнице уже потерял сознание - помощь такому старику никто оказывать не собирался. Весь медперсонал хладнокровно и равнодушно ждал, когда он помрёт. Раз дура Искра не догадалась сразу дать большую сумму денег на спасение, то и *** с ним - родные сами того хотят! Старик не подвёл - умер в ту же ночь.
И вот теперь Миссия завершена. Крематорий, стоящий вплотную к жилым многоэтажным домам, сегодня-завтра, в ночное время, сделает своё дело. Даже следа от человека не останется, который всем надоел. Потому что последние годы только и делал, что причинял всем боль. Всех старался достать и что-то заполучить. После нас хоть потоп! Ты мне щас отдай! Что ж, мне теперь не жить?!
По дороге в крематорий автобус с покойником и немногочисленными провожающими заехал в церковь. А хуле. Это теперь стало донельзя актуально, своеобразная обязаловка. Несмотря на то, что Константин Васильевич был закоренелым атеистом. Но в детстве его всё же крестили - в 20-е годы в крестьянских семьях, несмотря на разгул всяких Лениных-Сталиных и отчаянную борьбу с Церковью, это делали повсеместно, - и теперь дочери решили, что пристойно будет отпеть покойника.
Только что закончилась служба, и подзадержавшиеся в храме верующие пугливо таращили глаза, лицезрея, как мы суетливо и бесцеремонно заносим гроб.
Молодой священник приятной наружности с сытым лицом тут же подошёл к нам и вполголоса подсказал, как и куда правильно будет поставить домовину. Придав лицам скорбное выражение, мы выстроились рядом, как на пионерской линейке. Слава, внук Константина Васильевича, вытянув шею, наблюдал за манипуляциями батюшки. На самом деле, ничего особенного не происходило. Батюшка взял кадило и начал тихим спокойным голосом панихиду. Нараспев читая молитвы, в которых на слух лишь угадывался смысл, он неторопливо обходил гроб, кадя ладаном поочерёдно на нас и на покойника. Мы и не заметили, как всё закончилось. Батюшка всё так же неторопливо подошёл вплотную к гробу, что-то сказал про раба Божиего Константина и с видом фокусника стал посыпать песочком тело. Чуть заметная усмешка бродила по его губам. А как иначе можно было реагировать на нас, законченных придурков? Сыпящийся песок образовал на покрывале подобие креста. С последними словами батюшка аккуратно накрыл краем покрывала лицо покойника и отойдя, чуть слышно сказал Славке (заметил, видно, что тот всё время был само внимание!): "Это всё - можно закрывать". Словно опомнившись, Славка стал испуганно озираться по сторонам, но мы быстро к нему подскочили и помогли накрыть гроб крышкой. Никто не заметил, как священник словно сквозь землю провалился. А мы, изнурённые тяжестью гроба, поплелись медленно обратно к автобусу.

Война стала самой ослепительной вспышкой в жизни Константина Васильевича. До 41-го года всё шло обыкновенно: родился в деревне, в 29-ом матери предъявили обвинение, что она - середнячка. Состоялся даже суд, на котором она пыталась объяснить, что вообще-то они - бедняки - с мужем растят троих детей, и её естественным образом давно отделил отец, как только она вышла замуж; а то, что её отец считается середняком из-за того, что он летом нанимал себе работников, к ней никак не относится, поскольку её новой семье уж, почитай, как десять лет. Но над ней в открытую хохотали. Все, кто был в зале. Вся эта комса и прочие активисты. Все же знали, что её отец из сердобольности к её детям дал ей осенью два мешка хлеба на прокорм. А этот хлеб - результат эксплуатации. Вот так, середняцкая дочка! Их, конечно, не замели в Сибирь, как кулачьё всякое, но по решению суда припаяли такой налог, что это только полностью разоряло их хилое хозяйство. Муж недолго думал. Поскрипев зубами, он велел всем собираться, и, всё бросив, под покровом ночи, они двинулись с нехитрым скарбом в Москву. Коня Ваську за полцены пришлось уступить куму Петру, который так и остался в той деревне и сгинул в лихолетье 37-го.
Так что Константин Васильевич мотался босоногий по московским окраинным дворам, хватал свои двойки в школе, лапал девок по воскресеньям, да подворовывал, что плохо лежало. За что его как-то раз чуть не упекли в самую настоящую тюрьму. На заводском дворе у пьяного золоторотчика Абдуллы, который напивался всякий день после развозки говна, он с компанией такой же шпаны стащил пару уздечек, да пару хомутов, которые их и выдали, поскольку были меченные. Оставаться с переполненными отхожими местами заводское начальство не хотело и очень обиделось на Константина Васильевича.  Но спас его политрук заводской стахановской профшколы, в которой Константин Васильевич к тому времени уже учился после семилетки, - поговаривали, что уж больно его мать приглянулась политруку, вот он и заступился. Только оштрафовали. Пришлось ещё потом этого золоторотчика задабривать самогоном, хотя сама Абдулла сильно на это обижался - для виду, потому что для татарина всегда было западло прослыть пьяницей. Болтался вот так, болтался Константин Васильевич, как говно в проруби, как вдруг средь бела дня случилась война с немцами. И все обосрались. Правда, не сразу и не вдруг. Конечно, особо ушибленные тут же в военкоматы побежали и бодренько так стройными рядами помаршировали, сами ещё не ведая, куда. Но неизвестность была полная - одни слухи носились по углам. Все ошарашенно крутили своими тыквами, поскольку враз из всех домов изъяли радиоприёмники, и ничего понять было невозможно. Шли одни митинги на площади перед заводской проходной, где на фоне торопливо намалёванных портретов и плакатов говорили какие-то пустые речи, от которых настроение становилось ещё более подавленным. Хорошо, что в их бараке, где ютилось по углам разом девять семейств, таких же, как они, хитрожопых, бежавших из деревни, на общей кухне был громкоговоритель-колокольчик, "тарелка", который теперь никогда не выключался. Из него можно было хоть что-то услышать о происходящем.
Первого забрали в армию старшего Ивана, который к тому времени работал в штамповочном на заводе. Мать слегка поплакала - как ей казалось тогда, для порядка - и они его проводили. Дело было в июле. Штамповочный брони не давал, да Иван особенно и не огорчался - надоело ему, 22-летнему парню, валандаться бобылем в этом постылом бараке. Отец жениться не разрешал, потому что старший был самой главной подмогой в жизни. А женится и уйдёт из семьи. И всё. Несильно-то протянешь с оставшимися двумя детьми.
И почти сразу же Константина Васильевича забрали рыть окопы где-то в Подмосковье. Все страшно удивились. Как, неужто немца мы ещё не остановили? Запомнились бесконечные дожди, бестолковое рытьё каких-то рвов, - само начальство, пожилые офицеры, не знали, как они должны были располагаться, где начинаться и куда вести - да бесконечные макароны всухую, другой жратвы на кухне не было. А согнали на то рытьё тысячи человек. И вдруг рано утром, ещё они не продрали глаза в мокрых палатках, слышится истошный крик: Подъём! Становись в колонну!  Всё побросав, кроме лопат и мешков со шмотьём, они двинулись куда-то в тумане. И сразу последовала команда: Бегом марш! А Павел, сосед по палатке, которому кухонная команда доверила нести в качестве нагрузки мешок с теми ненавистными макаронами, вдруг сильно воодушевился и заорал во всё горло: "Братцы, да это же по домам! ****ец! Закончили!" И радостный со всего размаху подбросил вверх свой мешок и макароны весело посыпались на всех бегущих. Разом макаронный залп прокатился по колонне - все думали уже к вечеру харчеваться дома. Сейчас, мол, до машин добежим, или, на худой конец, до телег и гойда! Нажрались уже этих макарон, не желаем больше! Порубим щас картошечки...
Как же, порубили! До вечера они двигались то бегом, то пешком, и вконец измотанные к вечеру повалились на землю. Никто ничего не знал. Начальство было где-то там впереди, вестей от него никаких не доходило. На привале очень хотелось жрать, но макароны уже были выброшены.. Мелкий дождик не способствовал поднятию настроения. Кое-как разожгли костры. И вдруг появился сраный капитан: ни машин, ни телег не будет - враг перешёл в наступление, и они чуть не попали в окружение, хорошо, что на месте не остались, а всю дорогу бежали. И правильно, что старший командир ничего не говорил, чтоб не поднимать паники. Оказывается, он их спасал и спас! Осталось, правда, неясным, была ли хоть какая-то польза от вырытых рвов. Константин Васильевич впервые почувствовал страх перед неведомым.
В Москве ждала ещё одна неприятная новость: пришла повестка на среднего брата Васю. Вася закончил в этом году десятилетку - это было достижением. Константин Васильевич застал брата в исступленном состоянии: планам на поступление в институт конец, да ещё и от Ивана никаких вестей. Вася вдруг завёл какую-то тетрадь и что-то в ней стал чиркать карандашом. Васильковые глаза разом выцвели. Он ходил каждый день на медицинскую комиссию, потом в военкомат. Пытался судорожно устроиться на завод, куда его брать отказывались категорически, ссылаясь на его сильную близорукость. А брать в армию меня таким можно...- потрясённо шептал он на кухне, - Можно, можно, можно!! Мать уже плакала не на шутку, но старалась бодриться. Через неделю Васю всё же забрали и направили в учебные лагеря под Владимир. Васины руки тряслись, сам он потерянно молчал. От судорожных маминых рыданий наваливалась тоска. Ни одна сука из Васиного класса не пришла его провожать, а своей девчонки у него толком не было - он был слишком тихим. Одинокая сгорбленная спина поковыляла из дома.
Как только он ушёл, Константин Васильевич взломал его ящик в задрипанном письменном столе, который ещё очень давно был куплен для детей на Конном рынке у недобитых лишенцев.  Он так и думал - Вася забыл свою тетрадочку. Но увиденное разочаровало Константина Васильевича: оказалось, Вася начал судорожно вести дневник, рассчитывая, видно, что им записываемое - это что-то незабываемое. На деле, все записи, несколько страничек, быстро приобрели панически трусливый характер. Начиналось всё строкой: Сегодня неожиданно обнаружил в почтовом ящике повестку на меня - вот так штука! А говорили, что из лаборатории никого забирать не будут!  А заканчивалось всё: И окружная комиссия признала меня годным! Мама!! Сами-то они будут сидеть, пить, жрать, баб ****ь, а я там погибать ни за что! Все на меня смотрят, суки, и улыбаются - ещё бы, не им идти!!
Какое-то липкое чувство появилось у Константина Васильевича - брательник оказался трусом - да где они все, нетрусы, что рвали жопу в первые дни со своими заявлениями в военкомат?
От Васи из-под Владимира пришло пара писем. Читать их было тяжело: "Наверное, меня скоро убьют, дорогая мама... Вчера раздали сухари, а в обед их у меня украли и кушать больше нечего... Меня назначили третьим номером в пулемётную команду, а учить и не думают, целыми днями только гоняют по плацу...  Если меня убьют, значит, такая судьба... "
В начале октября отец получил казённое письмо - в нём лежало "Извещение": Ваш сын солдат Иван Васильевич, находясь на фронте, пропал без вести в сентябре 1941 года..." Отец побелел, на мать было страшно смотреть - так вот почему от Ивана всё это время не было писем! Но это не похоронка! - соседка старалась ободрить, - Мало ли, что с ним - от части отстал, или плутает где-нибудь в лесах. Говорят, вон, окружения случаются. Вот же почему это военкомат пишет, а не командир полка, скажем. Может, весь полк пропал и нет его. А скорей всего, в плен взяли, а там мало ли. Клава, прекрати! - крикнул отец, - Велено в плен не сдаваться!  И при этом он выразительно постучал себе по лбу. Клава испуганно умолкла.
Константин Васильевич с омерзением смотрел на бумажку - не верилось, что вот так, не за грош, в первом же бою пропал здоровый мужик. К тому же, Ванька не был простаком, не то, что Васька. Он бы так просто под пули не полез бы... Что у них там вообще происходит? Но даже без умолку трещащий на кухне колокольчик не давал ответа на этот вопрос. Одна сплошная бодрость: дадим отпор, на удар ответим ударом... Константину Васильевичу почему-то вспомнилось вчерашнее: как в школе всех принимали в пионеры и заставляли маршировать по двору. Как раздавали деревянные винтовки и обучали обращению с противогазами, которых на всех не хватало... Как смеялись над карикатурой, изображающей Чемберлена, пели до одури дурацкие песни (старичок-сторож в школе всё потом божился, что они такую же точно песню пели в Маньчжурии под Ляояном - только с другими словами - не про засверкавшие за рекой штыки, а про казаков, а директор за эти разговоры наорал на него последними матюгами), но потом появилась "Катюша", и все запели её в каждом переулке, правда, толстая девка-еврейка Маруся всё смеялась во дворе: "Да мы такие же колыбельные на идише пели в Гомеле". Зачем всё это делали? Ну к чему? Когда в позапрошлом году он первый раз хватил с мужиками стакан самогону (поднесли! - как же, гостинец из деревни), а потом до одури сосался с Галкой из соседнего барака - не очень-то и вспоминалось про эту красную тряпку на шее. Наоборот, о другом думалось! Он-то видел раз, когда их гоняли на ворошение сена летом, как политрук мацал пионервожатую в стоге сена, ох, как он её нажаривал! А кругом в бараках всё тараканы, да клопы. Украдкой вон мамка носит картофан из столовки, где работает посудомойщицей, чтоб не подохли с голоду. Отцовские ботинки приходится донашивать, а так всё босиком. А отдельные квартиры с ванными, где резвятся загадочные советские инженеры, они - только в кино. И заставляют же ещё до одури зубрить: Жить стало лучше, жить стало веселей! Социализм в основном построен! Нет таких крепостей, которые не брали бы эти сраные большевики!
Запомнилось, как 1-го мая они как-то с мамкой ходили к заводской проходной, и толпы молодняка шли перед ними на демонстрацию. Молча, словно обосранные, с постными рожами. Вот оно, веселье в честь Дня солидарности всех трудящихся! Ему тогда глянулась Зинка из параллельного класса: она стояла, задорная, с подружками. Смеялась. А потом он пошёл в стахановку и потерял её из виду, и вдруг вот в прошлом году узнал: Зинка-то, оказывается, в планеристки подалась. Во, дала! Даром, что поповская дочка. Правда, мать её давно с тем попом развелась, а его потом замели органы. И вот надо же, летает на планере, точнее, учится. И вдруг он увидел её на какой-то общей гулянке в прошлом году, и что-то вспыхнуло где-то там внутри, особенное. Вон Галка-то ему совершенно свободно дала прошлой осенью на чердаке. Отряхнулась и пошла. Зинка - это другое дело. Хотя зачем ей этот планер, вот же дура!
Не прошло и недели после того "извещения", как вдруг случилось - колокольчик сказал: Осадное положение. И все сошли с ума. Заводы встали, началась сумятица. Кто-то помчался с перекошенным лицом на Казанский вокзал, а кто-то сел, пригорюнился.  Во дворе запылал костёр, да не один. Взволнованный отец вбежал и с порога крикнул: Жжём все книги - если что, мы читаем только духовное!.. Да-да-да... - мамка лихорадочно стала сгребать старые учебники и прочие случайные книжки - иных в доме не держали. По двору метался чёрный пепел и залетал в форточку. Спустя несколько дней всё успокоилось.
Отец посмотрел на Константина Васильевича и сказал: Вот что. Ты у нас один, стахановка твоя всё равно закрыта, не фига шляться без дела, пока не забрили. Иди-ка ты на завод. Да не просто так, а в литейный - там бронь дают... -  Батя, да я не потяну там в этом жаре! - А в другом жаре потянешь, сучье племя? Ступай завтра же!
И пошёл Константин Васильевич в литейный - катать проволоку и вагранки тягать, да не за просто так - отец договорился, он уже к этому времени на складе заводском лямку тянул - выгодное место. и сумел договориться с нужным человеком.
И увиделся Константин Васильевич как-то на проходной с Зинкой - та была в какой-то форме, в шинеле, с будённовкой на голове. Вроде она ему даже обрадовалась, да и то сказать, парень-то он был видный.
- Правильно сделал, что пошёл на производство - стране это надо, - сказала она, улыбаясь, пустые слова, - А я вот на курсы подалась...
- Да какие ещё курсы?
- Медицинские, - и рассмеялась.
- А как же планер?
- А это одно другому не мешает, это всё в развитие...
Ничего не понял Константин Васильевич, но решил идти до конца и смело обнял Зинку. Она ещё раз рассмеялась и мягко отстранилась.
- Ишь, кобель, о чём думаешь! Ты лучше силы побереги для другого, фашисты, вон где...
- Да ладно, Зин, - промычал вдруг Константин Васильевич вместо того, чтобы просто послать её на ***...
- Да ты не обижайся, - она глянула на него вдруг, словно прожгла, - Слушай, нас тут отправляют, придёшь провожать?
- Куда отправляют? - вытаращился Константин Васильевич.
- Куда надо! - Зинка снова засмеялась, - Завтра у райкома будут автобусы - мы же там учимся... Так придёшь? А я тебе - подарок на прощание, так и быть!
От всей этой неожиданности рожа Константина Васильевича растянулась в какой-то дурацкой улыбке.
- Ну, вижу, что придёшь, - опять засмеялась Зинка, - Ну, приходи обязательно!
И вдруг среди всей навалившейся дряни Константин Васильевич испытал какую-то радость - словно... словно война кончилась и Иван с Васькой вернулись.
И вот он с утра договорился с мастером и даже под душем помылся и пошёл в своём латаном пальтишке к райкому, а с собой взять ничего не догадался, так с пустыми руками и попёр.  И, действительно, в сумерках (фонари-то не горели - светомаскировка!) он еле-еле разглядел вереницу автобусов и толпу народа - необычно много девчонок в шинелях, с которыми прощались их родные. Это в какие же такие госпиталя их отправляют? - вырвался непроизвольный вопрос у Константина Васильевича. 
- Да какие в ****у госпиталя! - с досады вскрикнул какой-то дедок, - За линию их отправляют, диверсантов недоделанных!
- Не диверсантов, а партизан, в партизанский отряд, партизанами они будут, - вмешалась рядом стоящая тётка. Дедок только сплюнул.
Сердце у Константина Васильевича захолонуло: так вот оно в чём дело! Ну вот же дура, вот дура! И он бросился искать Зинку. А она стояла одна-одинёшенька с ещё двумя своими товарками и по-прежнему смеялась.
- А, Костя! Девчонки, посмотрите, вот мой кавалер пришёл! Мама не смогла, она в ночную смену... - и она, вдруг заробев, нежно глянула на Константина Васильевича. Куда ты лезешь, дура! - хотелось крикнуть Константину Васильевичу, но он только обнял Зинку и поцеловал её прямо в губы.
- Пусти, чёрт! - вырвалась Зинка, - Вот ведь так и норовят!..
Но позволила вновь себя обнять.
- Ты знаешь, Семёна убили месяц назад... Мы с ним вместе летали, вот я и пошла, - опередила все расспросы Зинка, - Такой славный был...  А я тебя давно заметила, ты не думай... Нас всего на месяц отправляют, так что я скоро обратно. Дождёшься? Или Галка тебя окрутит?
Константин Васильевич только выдохнул: Возвращайся...
- Конечно. А чтоб не забывал, я тебе подарок принесла на память, - и она протянула ему увесистую книжку большого формата. Николай Островский "Как закалялась сталь" - было написано золотыми буквами на обложке.
- Мальчишки намедни жгли всё во дворе, дураки! А я вот из огня выхватила, тебе в самый раз, - и она вновь ожгла его глазами, - Ну а ты чего подаришь мне на память?
И видя его растерянность, она рассмеялась: Вот увалень! Ну, давай, хоть вот эту пуговицу, - и она рванула с мясом пуговицу с пальто, с самого верха.
- По машинам! - пронеслось внезапно.
И вдруг Зинка сама приникла губами к Константину Васильевичу, и тот от этого жаркого поцелуя чуть не кончил. А Зинка уже бежала, оборачиваясь, к переднему автобусу и размахивала зажатой в кулаке пуговицей. Такой её Константин Васильевич и запомнил. Навсегда.
В конце января они получили новое казённое письмо - всё произошло, как и предсказывал Васька:  Ваш сын солдат Василий Васильевич, находясь на фронте, пропал без вести в декабре 1941 года... Тут уже мать завыла. Отец нажрался до чёртиков с соседом. А через два дня они вдруг достали из почтового ящика солдатский треугольник. Почерк был не Васин. Писал его товарищ - так он представился - Максимов, тоже пулемётчик. "Мы с Вашим сыном Васей дружили. На формировании к нам присоединилось много ранее не знакомых людей и нас с Васей на передовой поставили далеко друг от друга. Потом мы сразу же пошли вперёд, и я его ещё видел на пригорке, а потом мы пошли назад и ещё дальше отошли, и мне Вася больше не встречался. Это был первый наш бой. Думаю, он не погиб, может, к другой части пристал... Если увижу, напишу."
Мамка сразу ухватилась за это: Батя, напиши ему, расспроси, как они с Васей дружили, о чём он рассказывал, как он выглядел! И отец написал, но в ответ писем больше не поступало,  - Максимов как сгинул. А Зинка тоже не появлялась, и что с ней, никто ничего не знал…
Уже весной, в марте, начались разговоры, что надо бы служить и Константину Васильевичу. Брони тогда лишали легко - сегодня у тебя есть бронь, а завтра, глядишь, и снимут. Мать просто криком кричала: не желаю, чтоб моя последняя кровинушка загинула! И тогда отец взял бутылку и пошёл к военкому. И сумел договориться: с Константина Васильевича снимали бронь, но по повестке направляли не в маршевую роту, а на ускоренные курсы авиамехаников - вот когда пригодилась его учёба в стахановской профшколе!
И уехал Константин Васильевич в Качинск, где и собрали их, счастливчиков, на те курсы. Полгода тянулась учёба - упорно и тщательно учили хвосты заносить. Правда, время шло, успевай поворачиваться: уж больно многое пришлось узнать впервые, но у Константина Васильевича почему-то проявилась способность к наукам - знания и навыки ему давались, да и по вечерам была возможность водяры выпить: махнул через забор вечером и мигом обратно. Как-то с друганом Колькой квасили вдвоём и разговорились, и обмолвился Константин Васильевич про Зинку, и многое, чего наговорил. Коля слушал, а потом бухнул: Да еблась твоя Зинка с Семёном, о котором ты сказываешь, что ты о ней всё тоскуешь!
- Сам ты ёбся! - вскричал вдруг Константин Васильевич и чуть не приложил Кольке по роже. Да вовремя опомнился - могли ведь сразу на фронт закатать.
Спустя полгода состоялся ускоренный выпуск. Мечталось, что присвоят офицерские звания, но всем дали сержантов и отправили на полевые аэродромы. Константин Васильевич попал под Сталинград...
После войны, прямо сразу в 45-ом, Константина Васильевича направили на учёбу в Академию. Вот они там оторвались!  Победители, ещё бы! Орлы! Банкет сменялся банкетом, девки шли табунами, - ****ь, не переебать! Друг Витька, всегда подтянутый, аккуратный, обязательно с густым ароматом "Красной Москвы" (а как ещё перебить запах водки, ведь с утра надо обязательно накатить стакан для опохмелки!) на лекциях просто засыпал. Но их никто не трогал. Герои. Сколько бомбёжек прошли, сколько своих похоронили. У Константина Васильевича за три года сменилось пять экипажей. Бомбардировочная эскадрилья. ИЛ-2, самая популярная машина, летающий танк. Горел за милу душу, - перкаль хорошо горит! Ведь часто летали без прикрытия, особенно в первое время. Да хоть бы и прикрытие! Сталинские соколы, да необстрелянные! Шесть месяцев учёбы и сразу в бой. Да...
В положенный отпуск Константин Васильевич пристрастился ездить на курорт. Там у Чёрного моря девки просто сатанели. Двоюродная сестра Нинка из Ленинграда только в Крым и ездила. Война многих мужиков поубивала. Девок на фоне уцелевших была тьма. Но ведь многие мужики были женатые. И вот санаторий позволял крутить курортные романы и с женатыми. Другого выхода у девок не было. Не ходить же одинокой всю жизнь, уж лучше выскочить замуж хотя бы на месяц! И Нинкиных женихов война тоже всех поубивала... Она закончила переводческий институт и ей повезло - работала в органах переводчиком. Сразу после войны генерал предложил поехать по их линии в Штаты, но предупредил, что там, в Штатах, иногда надо будет под нужных людей ложиться. И Нинка, дура, отказалась - не захотела ****овать в интересах родины. Всё должно быть по любви-с. Генерал рассмеялся и закатал Нинку переводчиком навсегда, без всяких перспектив. А Нинка не обиделась - сидела и переводила какую-то американскую научно-техническую муру. А теперь зато крутила в Крыму напропалую. С какими-то плешивыми, пятидесятилетними, всё - по любви!
Но Константину Васильевичу было всё это безразлично. Он, фронтовик, как он себя величал, должен был теперь получить своё. За себя и за своих убитых братьев! Мать ещё долго жила какой-то призрачной надеждой, посылала запросы в различные бюро по розыску. Оттуда приходили ответы: не значится... Ну, всё, ****ец, - фашистское отродье погубило братьев где-нибудь в концлагере. А может, и вообще их косточки лежат где-нибудь непогребённые. Сколько раз такое бывало: атака, отход, а хоронить некому, а после, спустя месяцы, о тех трупах вообще никто не вспоминает. Полегли, ну и *** с ними! Как-нибудь потом. А вот потом пришло и опять не до убиенных. И Зинка тоже сгинула. Такую девчонку погубили, суки! Ведь их тогда, в 41-ом, без оружия в тыл забрасывали. Один керосин, да спички - вон как Зою Космодемьянскую - она поджигала, её поймали, а отстреливаться или застрелиться и нечем было. Героиня, еби её мать! Как будто что её героизм решал. Повесили и повесили - эту-то мы знаем. А таких Зой было тысячи - никто не вспоминает,  одно дерьмо! Да, милая Зина...
И гулял Константин Васильевич от души. А после Академии дали направление в Люберцы, где был военный институт и аэродром. И опять всё складно получилось. И своевременно машину купил, и гараж поставил. Сколько там, в этом гараже, выпито было! Сколько баб переебали в той машине. Жена, дура, плакала, о чём-то догадываясь, или когда сильно бухой приходил, - но мы на службе, это мы на службе задержались, и там для дела, день рожденья, приёмка очередной партии аппаратуры. Ты что! Это надо было, положено. Зинка вспоминалась всё реже.. Дома вечно не хватало денег, но заначки были. А на какие тогда ехать в санаторий?
И годы летели, и присваивались звания, да начальство посчитало, что перспективы нет. Подполковником вышел в отставку, работал в комбинате бытового обслуживания населения, химчистка "Чайка", ети её мать! И всё было путём: и квартира, и гараж кирпичный, и дача в деревне. Зорко следил Константин Васильевич, чтоб ему, ветерану войны, давали всё, что положено. Обслуживание в отдельной поликлинике, льготы на проезд в транспорте: раз в год бесплатные билеты в любой конец страны, прибавка к пенсии, продовольственные заказы по праздникам и всё, что даёт ветеранская организация. В этой вот организации, кстати, он и познакомился с будущей второй женой. Она работала там каким-то функционером - распределяла и регулировала. И вдруг, оказалось, что она - дочка бывшего наркома, умершего ещё в 50-е. Завоевать эту даму не представилось сложным делом. Когда дурачок зять поинтересовался однажды, как дела, Константин Васильевич гордо ответил, что нашёл себе жену Искру и, не задерживаясь, добавил: А тебя девушки не любят, потому что не понимают, в какой позе ты их ****ь будешь! Но зятя трудно было пронять такими штучками: А она-то чем хороша, Ваша Искра?  А она отсасывает хорошо, - победительно отвечал Константин Васильевич, - Наркомовская дочь!
И этим обстоятельством он страшно гордился: разве тогда, на заводской окраине, где были одни тараканы и девять соседей в бараке, мог он мечтать, что поимеет их всех в лучшем виде?

Автобус с покойником плавно подъехал к кладбищу. Здесь без остановки совершалось большое и важное дело. Отстояв очередь (не мы же одни покойника привезли), выбрав музыку для прощания и заплатив очередные деньги, все перешли в зал, обрамлённый по кругу бесконечными венками. Закатили на каталку гроб. Опять открыли крышку, посмотрели на покойника и по очереди поцеловали в лоб - аккуратно в то место, где лежал бумажный венчик. Бухала чудовищная музыка - прервать было нельзя, ибо всё уже было оплачено. Распорядительница проговорила усталым голосом какую-то ***ню и не забыла всучить каждому по восковой свече - "Освящённые, освящённые, не беспокойтесь", - заверяла она нас. Мы зажгли по свечке, и Константин Васильевич начал плавно опускаться куда-то вниз, металлическая шторка поспешно задвинулась...
Все сели на этот же автобус и поехали на поминки в наркомовскую квартиру. Торопливо разогрели и разложили по тарелкам заранее приготовленные блины, разлили водки. Ленинградская родственница всё повторяла: "Чтоб ему легко лежалось...", чем удивляла всех присутствующих, привыкших говорить иное: "Пусть земля ему будет пухом! Со святыми упокой!" "Хотя, какими святыми? Ведь он же атеист был, партийный, ничего не признавал", - обсуждали престарелые тётки, - "Ну всё равно, ведь крещённый,,,"  По очереди каждый тщился вспомнить что-нибудь о покойном.
Через две недели мы вновь поехали на Николо-Архангельское кладбище за урной с прахом. Опять отстояв все положенные очереди, мы были, наконец, у заветного окна.
- Вам загерметизировать, итальянская смесь, между прочим? Контейнер дополнительно влагонепроницаемый не желаете, очень удобно? Читайте надпись - это Ваша? Ну вот такой замечательный пакет с нашими реквизитами, доброго Вам здоровья...
Мы медленно побрели по бесконечно территории. И нашли, наконец, старое захоронение наших бабушек и дедушек. Я отрыл в могильном холмике что-то наподобие лунки. С глухим стуком контейнер шлёпнулся на дно. Мы засыпали ямку песком и землёй. И притоптали. Всё. Никому не нужная жизнь Константина Васильевича завершилась, не оставив никакого следа. Правда, он сумел получить своё удовольствие и уцелеть.