Иван Иванович

Вспоминая давнее свое, увы, исчезнувшее детство, я упомянул о Высоком. Бабушка чаще произносила это название в сочетании со словом посёлок. Получалось новое единое слово, состоящее из двух - „Высокийпосёлок“. Как несложно догадаться, это название посёлка близ Харькова. Он находится на склоне высот, окружающих город с юга. Если пройти на самый их верх к Симферопольскому шляху и выйти на плато, Харьков явится путнику, будто игрушечный, раскинувшись внизу архитектурной панорамой, гигантским живым механизмом бытия. Это интересное, захватывающее зрелище.

Посёлок имеет относительно недавнюю, хотя уже и вековую историю: местность в крымском направлении, в полутора десятке километров от Харькова, среди тихих прудов и тенистых дубрав, раздали под застройку работникам Южной железной дороги. Случилось это в конце 20-х, начале 30-х годов, уже ушедшего, как и моё детство, двадцатого века.

Мой неродной прадед Иван Иванович Добрянский был до революции земским врачом. Это был удивительный человек, из тех незаметных, бесхитростных, праведных людей, которые истинно могут являться гордостью Отечества, на которых держится земля русская. У меня есть достоверные тому доказательства. Они ценны не воспоминаниями родственников, его знавших, но воспоминаниями совершенно мне незнакомых людей.

Я стою на улице у ворот. Самосвал привез огромную гору песка. Целый кузов. Жду Игоря Крохмаля. Мы дружим с первых осознанных дней жизни. Он старше меня на шесть дней, и мы с ним молочные братья. Нам лет по пять. Мы будем строить город из песка. Но пока я один. Присел на перевёрнутое ведёрко и жду, разглядывая прохожих. Их почти нет. Вот идут две старушки. Волокут сумки, прихрамывая. О чём-то спорят. Остановились рядом передохнуть.
- Сынку, а ты чей? - спрашивает одна. Де ты живэшь? Не заблукал?
Я показываю пальцем на калитку и чуть испуганно отвечаю:
- Нет, не заблудился.
- Та цэ ж мабуть Добрянского онук, чи правнук, - говорит другая. Ты Добрянский?
- Нет, - говорю, - я Монин.
- А Добрянскому ты хто, Иван Иванычу - спрашивают обе.
- Правнук.
- Хай тоби щастыть, хлопче, колы б ты знав, який був у тебе дид. Таких, як вин, бильш не зустринешь. Будь хоч напив таким. Скилькы живемо, стилькы будемо памъятаты. Мир дому твоему, хлопче. Золота була людына. Христосова доброта була у дида твого, та й врач вид Б-га.
Они поклонились мне, в честь моего прадеда, взвалили тяжёлые сумки и побрели вниз, в сторону вокзала.
- Хай тоби щастыть, хлопче.

Надобно хотя бы несколькими штрихами набросать портрет Ивана Ивановича. Это был невысокий, довольно кряжистый человек. Внешне - образчик, если можно так выразиться, русскости: круглое скуластое лицо, довольно глубоко посаженные глаза, короткая стрижка ёжиком, упрямый, прямой, но вместе с тем добрый и проницательный взгляд несколько исподлобья, маленькие короткие усики, остриженные по бокам. Подлинный русский типаж времён Первой Мировой войны, словно сошедший с фотографии. Их сохранилось несколько, как раз с той поры. Он в госпиталях в белом халате среди коллег. Пройдя войну, в годы Советской власти Иван Иванович работал в Железнодорожной больнице Харькова. В начале тридцатых, когда осваивался Высокий, его направили в посёлок, выделив приватный участок земли под застройку. Ему надлежало организовать и возглавить Фельдшерско-акушерский пункт, а затем преобразовать его в больницу. По своим же врачебным задачам Иван Иванович вернулся по сути к прежней своей деятельности земского доктора.

Он начал с нуля. Строил здание больницы, собственный дом, наведывал больных. Сельским врачам была положена лошадь с повозкой, поэтому дом пришлось строить с подклетью - маленькой конюшней на одну лошадку. Где-то в запылённых семейных фотоальбомах сохранилась карточка, где улыбающийся прадед на фоне нового, выстроенного им дома, вместе со своей помощницей - сивой, гривастой лошадёнкой. Сад невозможо узнать. Нынче он совсем другой, да и дом очень изменился - в конце 30-х уже мой дед обложил его красным кирпичом. А небольшая конюшня используется теперь как подвал.

Иван Иванович был тружеником, кропотливо изо дня в день исполнявшим свой долг перед выбранной профессией и людьми. В любое время суток, в тёплые летние дни, в угрюмое осеннее ненастье или зимние вьюжные ночи, по первому зову он брал нехитрые свои инструменты, запрягал Савраску и отправлялся к ближним или дальним хуторам помочь больным страждущим. Столь высокопарно сказано мной это не для "красного словца", и нет здесь писательской выдумки. Мне об этом говорили многие сторонние люди, помнившие прадеда и тридцать, и сорок лет после его кончины. Уже в юношеские и молодые годы, бывая на Высочанском базаре, поздоровавшись с кем-нибудь из стариков, я краем уха слышал вопросы о себе в третьем лице:
- А цей парубок хто?
- Та це ж Добрянского родыч, чы то онук, чы мабудь правнук.
И те, кто не знал меня, подходили, снимали шапку и, поздоровавшись, кланялись.

Иван Иванович взял в жёны любимую женщину, уже разведённую, с маленькой девочкой на руках, моей бабушкой, Валентиной Ивановной. Он был изрядно младше жены, моей прабабки Гридиной Лидии Василиевны, в девичестве Ходаковской. И чтобы не брели по свету кривотолки, чтобы покойно было на сердце Лидии Василиевны, он выправил год своего рождения, возрастом сделавшись вровень с супругою.

Они прожили счастливую жизнь, несмотря на вздорный, как говорят, и властный характер моей прабабки. Прожили любя друг друга искренне и бескорыстно. Настоящая любовь корыстной не бывает, если она любовь. Иван Иванович умер за два месяца до конца войны, в марте 1945 года. Умер, как подобает честному, праведно исполняющему свой долг врачу.

Был холодный ветренный ноябрь. Дожди неугомонно хлестали в стёкла окон. Угрюмые, серые тучи мрачными тенями неслись в бесконечном ураганном галопе. Срывался снег. Порывы ветра, казалось, врывались под крышу на чердаке. Наверху что-то скрежетало, постанывало. Быстро спускался вечер. Вдруг в ворота постучали. Стук ли это был - трудно понять. В доме прислушались. Вроде бы постучали снова. Потом сквозь ветер послышался крик: "Доктор, хозяин". Иван Иванович вышел в сени, надел сапоги, укутался потеплее, накинул плащ-палатку и отправился к воротам. За калиткой стоял хлопец, лет пятнадцати, мокрый до нитки. Дрожа от холода, заикаясь, он расхныкался, а после перешёл на плач:
- Все на хуторе сказали до вас идти, тут неблизко. Допоможите? Там батька, кажись, помирает.
Иван Иваныч приказал ему идти в дом, завёл в сени и велел подождать. Некоторое время спустя, вынес ему сухую одежду вместе с исподним.
- Переоденься, дорогой мой, так нельзя в мокром. Сейчас запрягу Савраску и поедем. Вещи оставишь себе, а накидку заберу. На такие случаи пригодится, - сказал Иван Иванович, вынимая из комода сначала брезентовый капюшон, а затем и плащ. Ну, ну, не реви, дружище, может всё обойдётся. Далеко ехать?
- В Пустое, за шляхом, у прудов. Бывали там?
- А как же, везде бывал. И у прудов и за прудами. Ну, а с батей-то что?
Хлопец разревелся сызнова:
- Батя совсем недавно после ранения вернулся, а потом захворал так важко, так важко. Лякаюсь, що втрачу батька.
Что-то закололо на сердце у моего прадеда. Недобрые чувства и ощущение хлопчиковой правоты.

Добравшись до Симферопольского шляха, они покатили вниз. Дождь со снегом бил в лица баз продыху. Наконец за оврагом и рощей открылись сумрачные холодные пруды. А на косогоре хутор Пустое. Всего десятка полтора хат. Половина заколочены. Остановились в конце ряда у предпоследнего дома. Вошли.

В крохотной спаленке на железной кровати в предсмертной агонии лежал измождённый болезнью мужчина лет сорока. Глаза его были закрыты, из-под век проступали слёзы, застывая на скулах белыми солёными пятнами. Губы пересохли. Он пытался сглотнуть. Его кадык судорожно дёргался под истончавшей серой кожей на иссохшей от хвори шее. У кровати стоял латунный таз до половины наполненный водой, с плававшими в ней сгустками выплёвываемой им крови.
- Оставьте нас вдвоём, - попросил Иван Иванович, - я хочу осмотреть больного.
Пятнадцать минут спустя, удрученный, он вышел к семье.
- У меня для вас ничего хорошего. Больной умирает, и в его распоряжении часы. Это скоротечная чахотка. У него практически разрушены лёгкие и тяжелейшая интоксикация. Нитевидный пульс. Простите меня, я уже не в силах помочь. Надо было раньше, сразу, в самом начале. Это коварная болезнь. Следите, пожалуйста, за собой. При малейшем подозрении - немедленно ко мне.
Иван Иванович простился и тихо вышел.

Минуло несколько недель. Случай этот забылся в каждодневных мирских хлопотах, и когда Иван Иванович занемог, он сам не придал этому должной значимости. Ему делалось, однако, всё хуже и хуже. Поедаемый слабостью, он заходился вначале сухим кашлем, а месяц спустя, кровохарканьем. Боль в груди не давала спать по ночам, а сердце, казалось, выскакивало наружу. Он уже знал всё и поставил себе диагноз. Жене наказал держаться подальше, а себя изолировал в маленькой комнатке с окном на веранду.

Он ушёл вскоре. Болезнь поглотила его стремительно, месяца за два. В марте его не стало. Хоронил Ивана Ивановича весь посёлок. Могила его на старом кладбище у Симферопольского шляха. Жена, Лидия Василиевна, моя прабабка, взявшая фамилию мужа, пережила его на двадцать два года и умерла в марте 1967-го. Они покоятся вместе за одной оградой. А больница, выстроенная прадедом работает и сегодня. Теперь в ней поликлиника.

(см. следующие главы повести)