Слепые

Посёлок Высокий. Лето. Бабушка уехала в город, оставив меня на соседского мальчика Серёжу Фаткина, "очень положительного и ответственного", как она говорила. Серёжа был постарше меня года на три и вполне справлялся с обязанностями старшего брата. Мы провели весь день на крыше дома, валяясь в тени огромной берёзы, растущей прямо у входа и склонившей ветви свои высоко над нами. Бабушка посадила её в честь рождения мамы. Уже второй год, как мамы, прожившей восемьдесят пять лет, нет, а берёза пока стоит, держится.

Серёжа купил буханку горячего хлеба за шестнадцать копеек, в холодильнике нашлось топлёное молоко в бутылках. На крыше мы устроли пир, глядя в синее небо, считая самолёты и придумывая откуда и куда они летят.

Бабушка вернулась во второй половине дня, ближе к вечеру.  Села на табурет. Отдыхая, стала разбирать кошёлки. Продуктов было невероятно много.
- Вот что, дружочек, - сказала она вдруг тоном, не предполагающим возражений. Тебе, несмотря на твои годы, придётся в это воскресенье побыть взрослым.
У нас будут гости. Очень необычные вообще и особенно для тебя.
- Кто же? - поинтересовался я.
- Не торопи события, - ответила бабушка, - сейчас тебе всё расскажу, а ты слушай внимательно, попытайся меня понять, а поняв, сострадать.
Я не знал, что значит сострадать. Бабушка нашла знакомое мне слово, более, однако, плоское – сочувствовать.

- Конечно, ты ещё мал, - сказала она, - а мне было лет пять тогда, нет, пожалуй, шесть, потому что был конец июля, может быть начало августа, не помню. Время, когда спеет Белый налив, кусты порички склоняются долу под весом рубиновых ягод, а на ветвях абрикос рдеют бархатные краснобокие плоды. Для тебя этот райский уголок, - продолжила бабушка, указывая на сад, - пребывание здесь, - нечто само собой разумеющееся. Но, видишь ли, далеко не у всех так складываются судьбы. Есть дети, такого же возраста, как ты, младше или старше, лишённые радости жизни вообще. Бывают и дети-инвалиды, не думай, что только взрослые или пожилые. Есть те, от которых из-за их недуга отказались родители, те, которым не к кому подойти, некого обнять и назвать мамой или папой.
Представь-ка себе, каково быть ребёнком, допустим, твоего возраста или чуть постарше, быть инвалидом и не иметь родителей? Сможешь?

Бабушка замолчала, видимо, давая мне время осознать ею сказанное. Она оказалась права - любые мои фантазии упирались в дом и семью. А смысл произвёл на меня шокирующее впечатление. Слово "шокирующее" здесь - вовсе не позёрство и не пустое желание автора применить эпитет усиленного воздействия. Да, это был психологический шок, о котором я помню по сей день, пятьдесят четыре года спустя.

- В воскресенье к нам приедет большая группа слепых детей из интерната на Данилевского. Они все сироты или те, от кого отказались родители. И ты проведешь весь день с ними, постарайся их развлечь, угощай их фруктами, ягодами, подари им счастье. Вернее, поделись своим. По сравнению с ними ты абсолютно счастлив, хотя вероятно не подозреваешь об этом. Это твоя задача. А моя - их вкусно накормить обедом и полдником. Пусть хоть так, хоть один день они почувствуют себя......тут бабушка запнулась, подыскивая нужное слово. Оно не нашлось. Дома они себя почувствовать не могли, - у них его никогда не было. Счастливее? Тоже едва ли. Может быть нужнее? Может быть, может быть, как знать?

Тогда, в пору моего раннего детства, по электричкам бродило множество нищих и инвалидов. Кто-то попрошайничал, ссылаясь на украденный кошелёк и невозможность вернуться домой. Как правило, такие ходили с маленькими детьми. Последние натужно плакали. Хотя, зачем я так? Мало ли какое горе может статься с людьми, какие стечения обстоятельств могут сыграть злую шутку. Были те, которые неистово отрабатывали свой хлеб, играя на гармошке, иногда шествуя дуэтами, трио или даже квартетами. Иной раз среди них являлись музыканты высокого полёта, виртуозно играющие и поющие на разрыв аорты. Было много инвалидов войны - полуубитых, несчастных ещё нестарых мужичков, без рук, без ног, с искалеченными в боях лицами, слепых, изувеченных. Лица слепцов с впавшими, словно у вяленой рыбы глазами, полуоткрытыми ртами и болезненное их выражение наводили на меня ужас. Я их боялся, всегда сторонился, и мне казалось, прикоснись я к ним, непременно ослепну.

Сообщение бабушки повергло меня в нервозное уныние. Это было переживание, замешанное на страхе и неизвестности. Часы и минуты вдруг сделались материальны, я стал ощущать бег времени и неумолимое приближение чего-то пугающего, может даже зловещего.

С пятницы начались приготовления на кухне. От меня требовалось единственное - не путаться под ногами. Впрочем, не совсем так. Иногда надо было сбегать за яйцами, мукой или сметаной. Количество приготовленного ужасало. Вечерами, засыпая, я мечтал о том, чтобы воскресенье пришло поскорей, долго ворочался с боку на бок, представлял, думал, переживал.

И вот оно наступило. Тёплое, солнечное, лукавое. С утренними трелями птиц, криками петухов, лаем соседских собах и шумом отъезжающих электричек далеко за прудом. Чуть позже полудня за забором раздался автомобильный сигнал.
- Вероятно, это они, - сказала бабушка. Взяла меня за руку, приободрив. Ну-ну, не бойся. Пойдём встретим.
И мы пошли. Она, спокойно и независимо, и я, трясясь от ужаса.

На улице стоял оранжевый ПАЗик. Две воспитательницы ждали у калитки внизу. Они поздоровались с бабушкой обнявшись, мне подали руку, как взрослому. Поинтересовались, как меня зовут. Вежливо и делово.

Автобус был полон. Двадцать человек детей. Я видел их сквозь едва тонированные стёкла. Они сидели смиренно, не двигаясь, кое-кто прильнул лицом к стеклу, невидящим взглядом упираясь в никуда. Казалось, ничто снаружи их не интересовало. Собственно, так оно и было. Маски без тени эмоций. Впавшие, изуродованные природой глаза. Лица, обращённые в себя. К моему страху добавилось то, что бабушка называла состраданием. Несчастные дети. Им велено было выходить. Медленно, по одному. Двух-трёх деток сопровождала воспитательница. Подводила к нам, и мы знакомились. Бабушка старалась приголубить каждого, называла ласкательно: Ивана-Ванечкой, Таню-Танюшей. Они, казалось, были безучастны. Едва лишь тень улыбки касалась уголков губ. Я тогда понял, улыбаться должны глаза, а их не было. Улыбка казалась механической, не наполненной содержанием.

Все прошли в сад. Бабушка задействовала воспитателей помогать накрывать столы, а я остался один с двадцатью незнакомцами моего возраста, может быть чуть постарше, не представляя, как себя с ними вести. Дети стояли вместе, рука об руку или придерживая друг друга. Глубоко дыша, вслушивались в звуки сада, в шелест ветерка и вдыхали аромат цветов. Одеты все были чрезвычайно бедно - в обносках. Лица выдавали настороженность, скорее страх. Они никогда не были в подобной ситуации.
- Что так замечательно пахнет? - спросил кто-то из них.
- Флоксы, - ответил я наугад.
В саду было много флоксов. Они были разных сортов - от белых, напоминающих соцветия бульдонежа до тёмно-фиолетовых. Жарким днём их аромат был еле уловим.
- А что это, флоксы?
- Это такие цветы?
- Цветы.... А какие они?
- Они, они......и тут я замолчал, на зная, как описать слепым то, что они никогда не видели и не могли увидеть. Как рассказать, что такое белый цвет тому, кто понятия не имеет о цвете.
Я ринулся в заросли флоксов и сорвал их для каждого. И вот тогда, когда впервые они держали в руках живые цветы, когда погружали свои лица в их аромат, они улыбнулись наполненной улыбкой. Лишь глаза оставались обращены вовнутрь, источая безграничное горе.

В саду у дома было несколько скамеек. Мы расположились на них. Я вынес стулья и предложил детям подождать меня, решив собрать Белый налив. Кто-то радостно воскликнул:
- А я знаю, что это. Это первые яблоки. Они самые вкусные. Можно мы пойдём все вместе?
И мы пошли.

Это было страшное путешествие длиной в семьдесят метров сквозь заросли крыжовника, малины и смородины. Ветви окружающих нас деревьев хлестли несчастных по лицу. Кто-то натыкался на торчавшие ветки. Я не поспевал за всеми. Но, Б-же, сколько счастья и удовольствия, вопреки расцарапанным малиной рукам, ссадинам на лице, а у кого-то и сбитым коленкам, принесло им это путешествие. Все расселись под яблоней прямо на траву, а я, вооружившись снималкой, рвал для них яблоки. Потом собрал малину, крыжовник и несколько мисок смородины. К моему ужасу дети не знали, что это такое. Спустя час, мне показалось, они обрели жизнь. Пусть незрячую, но жизнь.
Как часто без воды растение вдруг начинает чахнуть, иссыхать. Но стоит его обильно напоить, оно возрождается, свежеет, возвращается к жизни. Так же произошло и с детьми. Они обрели жизнь вновь, а может быть, только сейчас впервые. Их слепота меня не пугала более, а заношенная старая, местами запачканная едой одежда не вызывала брезгливости. Во мне проснулось то, что потом я узнал, называется милосердием. Какое красивое слово.

Время ускорило ход, перестало быть застывшим, окаменевшим. Мне с детьми стало интересно. Они живо интересовались всем, что вокруг. Спрашивали о незнакомых звуках и запахах, а я, как оказалось, во многом открывал им мир.

Наступило время обеда. Это действо являло собой тяжкое зрелище, ведь никто из них не ориентировался в предоставленном пространстве. Рассесться не получалось - дети сталкивались друг с другом, наступали на ноги, спотыкались. Взять кусок хлеба, порой, не представлялось возможным. Через полчаса огромная белая скатерть, застилавшая стол, превратилась в палитру художника, где красками явились рассыпанные крошки, куски мяса и овощей, соусы и подливы всех мастей. Но было нечто, несравненное с беспорядком по своей сути. Дети были счастливы. Это был их день свободы, день открытий, день жизни. Как оказалось, для всех это был первый выход из стен интерната.

Слепой ребёнок-сирота представляет собой удручающее зрелище, и дети были отгорожены от общества во всём, отрезаны от него. Интернат являл собой закрытое учреждение. Вход с улицы для посторонних был настрого запрещен. Не просто запрещён. Он был закрыт изнутри. По сути они содержались в тюрьме, которую не могли даже видеть. Напрасно, говоря об их приезде накануне, бабушка запнулась и не произнесла слово "счастье". Да, это было счастье, и бабушка им сумела его подарить.

К шести часам вечера наши гости уехали. Удивительно, кто-то мне стал даже близок. В них было нечто такое, чего не бывает в здоровых людях, и что чрезвычайно подкупает. Душевная кротость. Вероятно, повзрослев, кто-то из них озлобился, сделался обиженным на весь мир, но тогда, в детские годы, в них была некая подлинная святость.

Год спустя, в яркий солнечный день, оказывшись на перекрёстке Сумской и Данилевского, мне захотелось вдруг повидаться с ними. В интернат меня не впустили. Я стал ходить кругами, стараясь заглянуть в окна. Они все были наглухо зашторены. Но вдруг, о чудо, в полуподвальном помещении кусок шторы был оборван. Там внизу, при закупоренных летом окнах и тусклом свете нескольких лампочек, в убогой обстановке интернатовской столовой обедали наши гости. Всё вернулось на круги своя - впалые глаза были устремлены в никуда, монотонно жующие рты были единственным движением их масок-лиц, стол, как и у нас в саду, являл собой палитру художника. Я долго не отрывался от окна, потом сел на стриженную лужайку у входа в интернат и просидел в задумчивости минут сорок.

(см. следующие главы повести)